— Они все из шахт?
— Да нет, зачем, обычные зэки, и в шахтах работали, на кирпичном, на цементном... дома в городе строили... только срока у них большие. Позавидовали, что других освободили, вот и начали.
— Я слышал, постреляли их...
— А то раньше их не стреляли... Вон, смотри, идут!
Заключенные небольшими группами потянулись к проходам, специально прорубленным в колючей проволоке.
— Все не выйдут! — сержант со знанием дела подкуривал новую сигарету. — Выходят, у кого срок небольшой остался... Тут в основном те, кого после войны сажали — вояки, хохлы западные да из Прибалтики, что по лесам бегали.
Вышедших строили в привычную колонну по пять человек, окружали конвоем с собаками и поджидали других. Не вышла и половина лагеря, оставшиеся спрятались в бараках, и зона вымерла. Колонну увели. Вскоре и начальство уехало на автобусе с громкоговорителем.
В следующий раз Горчакова взяли прямо из операционной, было одиннадцать вечера, стоял полный полярный день, вечер был светлый и тихий. Автобус подъехал к той же зоне третьего лагерного отделения. Все было точно так же — тройное кольцо оцепления (гражданские — добровольцы из вольнонаемных норильчан), черные флаги над зоной, громкоговоритель снова несколько раз потребовал от заключенных «прекратить волынку» и выходить из жилой зоны. Никто не выходил, за проволокой не было никакого движения.
Сегодня ночью, проваливаясь в недолгий сон, Горчаков дал слово Асе, Коле и еще кому-то, кого он еще не видел... выжить. Впервые за долгие годы он пытался вмешаться в свою судьбу. Это было глупо, но ради их любви надо было попробовать. На этой мысли сон сомкнул его сознание.
Горчаков протер очки, присмотрелся — это был обычный спящий лагерь. Но что-то в самом воздухе было иначе. Офицеры вели себя нервно, приказывали и орали, солдаты бегали в касках, гремя полным вооружением. Георгий Николаевич ясно чувствовал неприятную напряженность. Пахло большой кровью, ему показалось, что он слышит ее запах, Ася с Колей снова мелькнули в сознании, будто они могли нечаянно попасть сюда, он осмотрелся тревожно.
От растерянности, все еще думая о своих, пошел к знакомому грузовику... В этот момент бронетранспортеры зашевелились, заревели двигателями и двинулись в зону через проходы в проволоке. Прячась за ними, шли автоматчики. Кольца окружения стали стягиваться к колючке. Лагерь по-прежнему отвечал мирным, даже сонным молчанием. Горчаков озирался и не видел, кто всем этим командует. Этой зловещей, смертельной тишиной и рокотом двигателей.
И тут загрохотали пулеметы. Горчаков вздрогнул от неожиданности. Со стен лагерных бараков летела щепа, звенели и сыпались окна. Стреляли с вышек и с крыш домов дивизиона охраны. С машины, за которой он спрятался, тоже стреляли. Боец вел прицельный огонь короткими очередями, сыпались пустые гильзы. Куда же он целится? Георгий Николаевич чуть не крикнул, чуть не спросил вслух, но только обескураженно присел за кабину.
Он знал, что делается сейчас в бараках. Пулеметы легко прошивали стены, людям было не спрятаться. Огонь стоял такой плотный и со всех сторон, что рикошетные пули от бараков и земли с вибрирующим визгом проносились рядом с их грузовиком.
В бараках уже много убитых и раненых, — сердце Горчакова замирало и даже останавливалось от переживания. Что они делают? Зачем? Убивают безоружных! Людей, которые ничего не делают! Руки тряслись, он почему-то все время вспоминал, как хотел спастись сегодня ночью, это было неприятное воспоминание, люди в зоне тоже не хотели умирать. Горчаков подхватил чемоданчик и выбежал из-за машины. Автобус с громкоговорителем и начальством отъехал за последнюю линию оцепления, но стоял недалеко. Горчаков бросился к нему.
— Что вы делаете? Что делаете?! — он бежал и бормотал сам себе, в этой канонаде его никто не слышал, и размахивал руками и чемоданчиком с красным крестом.
У автобуса стояли бойцы. Один из них вышел вперед и направил ствол автомата на бегущего в белом халате. Из автобуса выглянул офицер.
— Это преступление! — услышал Горчаков свой голос. — Там живые люди! Они без оружия!
Он, с трудом дыша, остановился у автобуса.
— Уберите урода! — глаза офицера не мигали на красном лице.
— Расстрелять? — обернулся боец с автоматом.
— Мясникам отдайте!
Боец натренированным движением врезал Горчакову прикладом в грудь, тот окончательно задохнулся и обхватил чемоданчик. Его развернули и пинками погнали обратно. Солдат сзади было двое. С досады, что не участвуют в основном деле, они были зло и трусливо возбуждены. Били прикладами в спину, Горчаков начал спотыкаться, он совсем задыхался, ударов прибавилось.
Неожиданно сзади раздался пронзительный свист. Это свистел один из солдат.
— Урки, принимай клиента!
Возле вахты на корточках сидела группа ссученных с дубинами в руках. Все повернули головы, а двое поднялись и направились навстречу. Стрельба меж тем стихла, солдаты в зоне входили в бараки. Из ближайшего раздавались стоны, крики ненависти и просьбы о помощи. С вахты выбежал сержант:
— Врачей сюда! — крикнул он куда-то, потом увидел белый халат Горчакова. — Быстро сюда, лейтенанта раздавило! Бегом!
Конвойные погнали Горчакова к вахте, сами жадно разглядывали, что делается в зоне. Из бараков выводили лагерников и пинками и прикладами гнали к проходам. Мужики с дубинами бросились к одному из проходов. Там уже сортировали выходящих, всем командовал офицер с автоматом в руках:
— На колени! Ползти, фашисты бандеровские! На колени, блядь!
Заключенные валились на колени, среди них были и раненые, и ползли по проходу. За колючкой их ждали урки. Били дубинами, ногами и кулаками, многие отключались, их оттаскивали в сторону. За столом сидели офицеры и сверяли выводимых заключенных с формулярами.
Лейтенант полулежал, прислонившись к стене вахты. Это был молодой, лет двадцати пяти парнишка, он дышал, широко открыв рот. В глазах стоял страх. Горчаков осторожно положил его на землю и стал расстегивать гимнастерку, тот испугался еще больше и тихо заголосил:
— Ай-ай, доктор, мне воздуху нет! Не хватает! Не хочу, не хочу лежать! Я боюсь, доктор!
Губы у него синели, изо рта сильнее потекла кровь. Он мазнул ее рукой:
— Доктор, кровь! Помогите! Меня бронетранспортером... в спину... я не видел его... прямо к стенке! — ужас смерти застыл в молодых глазах.
Горчаков понимал, что ничем не поможет — у мальчишки была раздавлена грудная клетка. Он взял лейтенанта за руку, кивнул успокаивающе:
— Сейчас сделаю укол, вам не будет больно, — он открыл чемодан и загремел шприцами.
У него дрожали руки, иголка не надевалась, не попадала в ампулу. Вокруг возбужденно орали, приказывали, ругались, слышались удары, стоны, мольба. Просили носилки, воды, помощи... матерились, матерились и матерились. И умирали.
С ранеными Горчаков оказался в больнице. Шел второй час ночи. Богданов оперировал мрачно, молча, как заведенный, раненых было больше сотни, хирургов всего трое. Горчаков встал ассистировать, но Богданов велел идти и заняться перевязками.
— Георгий Николаевич, — остановил он его в спину. — Не знаю как, но поднимите эту суку, главврачиху! Скажите ей, какой-нибудь полковник МГБ ранен! Придумайте что-то, наврите! Нужны все медсестры, все, кто может перевязывать...
Раненые лежали вповалку по коридорам, пол был в людской крови, затоптанной солдатскими сапогами. С легкими ранами сидели у входа в отделение. Вокруг больницы стояло оцепление из гражданских вперемешку с солдатами. Среди тяжелораненых Горчаков увидел полковника Кошкина, тот зажимал руками кровавую гимнастерку на животе.
— Василий Степанович! Вы как здесь? Вы же не каторжный...
Тот сначала не узнал Горчакова, потом попытался улыбнуться серым лицом:
— Сам пришел к ребятам, Георгий Николаевич. Плохо мое дело, скажи прямо?
— Не знаю, хирург должен смотреть.
— Да чего там смотреть? В живот! Я таких насмотрелся. Пить хочу страшно, дайте воды!
— Воду нельзя, — Горчаков сходил, намочил кусок простыни водой и приложил к губам жизнелюбивого полковника, но тот потерял сознание.
Богданов осмотрел, замер, хмуро уставившись на две маленькие дырочки на белом волосатом животе Кошкина, и покачал головой:
— Был бы он один, можно было попробовать, а так я пятерых с того света вытащу, а его... — он с сомнением смотрел на могучее тело, лежащее без сознания. — Его уже вряд ли. Красивый мужик! Обезболь его, Георгий Николаевич, мучиться будет дня два-три.
Кошкина занесли на кушетку в кабинет Богданова, дышал он более-менее ровно, Горчаков перевязал, вколол укол и пошел к другим раненым. В голове все сместилось, он не понимал, утро теперь или уже вечер. Приезжали опера со стукачами, ходили среди раненых по темному коридору, искали кого-то, светили фонариками в лица. Другие, явно столичные офицеры, с пухлыми папками, пересчитывали и переписывали раненых. Потом пришли гражданские, из прокуратуры, и еще раз пересчитали. От них пахло водкой. Почему они все такие толстомордые и глупоглазые, — Горчаков перевязывал тощее бедро бледного от потери крови старика.
Вечером он выключился часа на три. Прямо на полу возле кушетки с Кошкиным. Из операционной пришел Богданов. Лица не было от усталости. Уронил стул и разбудил Горчакова. Они поужинали и опять уснули на матрасах на полу. Когда Горчаков проснулся, Богданова не было, а Кошкин не спал. Стонал тихо, не стонал даже, но кряхтел и скрипел зубами. Горчаков вколол хорошую дозу морфия, и вскоре полковнику стало получше. Он уже сильно ослабел, но улыбнулся:
— А что, Георгий Николаевич, много у тебя этой дряни? Хорошо от нее! Я бы и водки сейчас дернул! Нет, не хочу водки, и есть не хочу, тошнит! — он поморщился, вздохнул. — Они меня еще и били! Что за шавки, я весь в кровище, а они прикладами в кровавый живот... И это русские солдаты, я воевал с ними! Берег их... Я и в лагерь-то попал, потому что берег... Как людей в зверьков превращают?