Он выругался заковыристо и ушел.
Было уже полтретьего ночи, Ася сидела у письменного стола с маленькой лампочкой. Свекровь тяжело дышала за шторой, дети спали тихо. Соседи тоже угомонились, гости от них разошлись, только на кухне кто-то гремел — наверное, Нина мыла новогоднюю посуду.
Ася после 1937 года не ставила елку. Дети привыкли и не просили. В отличие от Горчакова, этот самый страшный день их жизни она помнила до мельчайших деталей. Каждый год 31 декабря, истязая себя, вспоминала, как в то утро они с Герой катались на лыжах в парке недалеко от Васильевского острова, Гера вычитал, что это очень полезно для ребенка. Пришли домой только к обеду и начали наряжать елку. Игрушек не было, они делали их из ваты и бумаги, красили сосновые и еловые шишки, снежинки вырезали из золотистых оберток от конфет и клеили на окно разведенной мукой...
Она сидела в темноте, и из темных туманов времени всплывали и всплывали подробности той ночи. Она звала Геру ехать к родителям, встречать Новый год в Москве. Если бы уговорила... Таких случаев было много — человека не находили по какой-то причине и потом уже не трогали. Она пыталась представить себе их другую, обычную, как у всех людей, жизнь, но не могла вообразить Горчакова, лежащего на диване с газетой... или сидящего за столом, сервированным хорошей посудой и приборами.
Она приехала к нему в октябре. Сначала он сдавал отчет о летней экспедиции, потом планировал работы на Анабарском нагорье. Гера возвращался домой, когда она спала, а утро начиналось его рассказами об этом страшно интересном выступе докембрийского фундамента на севере Сибирской платформы. Все его друзья-геологи так жили, и Асе казалось, что только так и надо жить. У них в комнате ничего не было. Кровать, стол, самодельные полки, три походные кружки, две металлические тарелки и один охотничий нож... и ложки. Вилок не было. Постельное белье и ночную рубашку привезла мама. Она была в ноябре и только качала головой на их нищету. В следующий раз обещала посуду и приборы.
Руководил обыском Гериного возраста высокий, полноватый, очень пролетарского вида парень в штатском. Представился лейтенантом НКВД, улыбался вполне добродушно, зачем-то стишки читал на разные случаи и как будто даже стеснялся этого обыска. И еще удивлялся на пустую комнату, в которой даже шкафа для одежды не было.
Обыскивать было нечего, два сотрудника пролистывали книги, а лейтенант разговаривал с растерянными хозяевами. Они говорили, как ровесники, ни Гера, ни Ася не верили в серьезность ночного визита в новогоднюю ночь и старались рассказать о себе больше, о своих взглядах, чтобы стало ясно, что они совершенно честные советские люди. Этот добряк не мог не понять, что к ним пришли по ошибке и все это недоразумение.
Всю их одежду и две пары летней обуви сложили зачем-то на столе, начали было переносить туда и книги, но их было много, и лейтенант махнул рукой. Взял одну из кипы, это было «Маркшейдерское дело» на английском, бросил на пол и поднял снисходительный взгляд на Геру.
Асе не было страшно, она просто не понимала того здоровяка. Потом она много наблюдала таких — чаще всего это были подлецы, за жалованье, жилье и спецпаек готовые на любые низости, они получали удовольствие от власти и унижения не таких, как они, но встречались и просто дураки, а иногда патологические трусы. Часто трус, дурак и подлец жили в одной шкуре.
И таких, готовых быть ничтожествами, было много. Они писали доносы, охраняли, арестовывали, тайно следили за людьми или конвоировали их. Палачу, растлителю и насильнику огромной страны — обычному человеку с двумя руками и двумя ногами — не обойтись было без армии помощников.
Потом, когда они ушли и она поняла, что Геры нет рядом, а возможно поняла что-то еще большее, с ней началось странное — она не находила себе места, не могла ни стоять, ни сидеть, не могла плакать или кричать... стонала, взвизгивала тихо, задыхалась и боялась отойти от ночного окна. Ей казалось, что она может дождаться Геру.
Дверь отворилась, на пороге стояла Нина. В одной ночнушке, в руках миска. Подошла, стараясь не толкнуть топчан с мальчишками:
— На́ вот, винегрет остался... — от нее крепко пахло вином. — Куда тебе?
Ася смотрела, не понимая. Нина пригляделась в темноте:
— Опять ревела?! Что ты... ей-богу? — она нахмурилась и по-хозяйски взяла Асю за локоть. — Идем со мной! Идем-идем, там нет никого, всё, погуляли-поблевали...
Пришли в кухню. Нина вложила еще одну ложку в миску, поставила только что вымытые рюмки. Сходила за водкой к себе в комнату. Она была выпившая и делала все машинально, как только что так же машинально уложила спать мужа, а потом перемыла всю посуду. Руки были еще красные от горячей воды с горчицей.
— Давай выпьем с тобой, чтоб этот год... — она задумалась, вздохнула, — короче, чтоб войны не было, а там — как-нибудь, давай!
Она выпила рюмку, зачерпнула ложкой винегрет. Ася сидела и бессмысленно смотрела на свою водку. Она уже отревела свое сегодня. Внутри было пусто, и думать ни о чем не хотелось. Если бы водка помогала, она бы выпила.
— Я своего тоже не бросила бы, и дурак дураком иной раз, и пьет почти каждый день, а натерпелся он — на пятерых хватит! И ты своего не бросай!
Она взялась за бутылку, но увидела, что Ася не пьет.
— Выпей, — потребовала, — легче будет!
— Легче не будет, Нина... — Ася подняла глаза на соседку. — Его арестовали 31 декабря... Мы за столом сидели, и у нас тоже был салат.
Нина молчала, согласно покачивая головой. Убрала бутылку в шкаф.
— Ничего не понять... — она пьяно икнула и постучала себя в грудь, — радио послушаешь — вроде и правда враги... С живым человеком говоришь — все шиворот-навыворот! — она поднялась и стала вытаскивать из форточки сетку-авоську, висевшую на улице. Та, набитая едой, не лезла. Нина засунула руку, пошарила и достала коляску ливерной колбасы. — Возьми ребятишкам да винегрет выставь за окно, поедите завтра.
Валентин Романов вдвоем с Анной сидели за столом под керосиновой лампой. Еды было немного, выпивки не было. Дети уже спали. Погода стояла тихая, ни единого звука не доносилось. Анна, улыбаясь, рассказывала негромко, как весело отмечали Рождество у них на хуторе. Какая огромная семья была, и как с раннего утра начинали готовить еду. Запахи из печи наполняли все комнаты, молодежь бегала, ножи стучали. Дети зашевелились, из-под легкой занавески показались маленькие пяточки, Вася спустился на пол, подошел к ведру с водой и, зачерпнув ковшиком, напился. Посмотрел сонный на родителей и снова исчез за занавеской.
— Рыбы соленой наелся... — улыбнулась Анна.
Валентин рассеянно слушал жену, а думал о своем. Год этот был для него страшным. Вестей от Мишки не было. Ни Белов и ни кто другой, к кому он обращался, ничего не узнали. И тогда он поехал в Туруханск, в районное отделение госбезопасности. Его не задержали, чего он опасался, но и не сказали ничего. Он написал заявление, это было в конце сентября, прошло три месяца, а ответа все не было. Романов гнал от себя мысль, что его Мишки нет уже в живых.
Когда пробило двенадцать, Горчаков спал, снился ему вполне новогодний сон, снилось, что долбит лед, и лом у него приятный, легкий в руках и острый. И он играючи, улыбаясь работает, один освобождает бревно за бревном, и мужики уже устали их оттаскивать, а он все колет и улыбается. А на улице не холодно, градусов двадцать пять, и даже солнце откуда-то взялось среди полярной ночи. Долгий-долгий солнечный день снился, как в детстве.
Для Строительства-503 1949-й был годом рождения. Все только начиналось в судьбе гигантской социалистической стройки. И начало это было грандиозным.
24
Вскоре после отъезда Горчакова в Норильск пришло письмо от Аси. Шура Белозерцев получил его — Горчаков вполне мог и вернуться — и спрятал толстенький конверт в надежное место. Прошел почти месяц, от Георгия Николаевича не было никаких вестей, в санчасти дважды уже поменялся старший фельдшер, самого Шуру чуть не выгнали, и он про то письмо уже и забыл, но в конце января пришло еще одно. Шура задумался: получалось, что жена Горчакова не знала, где он.
Второе письмо он не стал забирать, его должны были переслать Горчакову по новому адресу, а то первое открыл и прочитал. Можно сказать, что и нечаянно, он не хотел открывать, но почему-то открыл — сердце толкнуло. В конверте было письмо на четырех страницах, два чистых листочка для обратного ответа и фотография. Не в ателье фотографировались, в школе, на фоне географической карты. Два пацана стояли и держались за руки. Шура рассмотрел их — пацаны как пацаны, не так чтоб сильно худые. Что постарше — симпатичный, взгляд уже и не детский. Младший — черноглазый, видно, что умник, в очках, и смотрит серьезно прямо в фотоаппарат.
Шура на следующий день снова перечитал письмо. Ходил и думал. Вечером, после отбоя, когда в санчасти все затихло, сел к столу. Решил написать все, как есть, все, что знает о Горчакове. Открыл ее письмо перед собой. Ася женщина культурная, это было сразу ясно, и Шура робел, не знал, как подступиться. Перечитал еще раз.
«Дорогой мой Гера! С наступающим тебя Новым годом и Рождеством!
Почти полтора года прошло, как я не получаю твоих писем. Это не упрек. Просто с того момента, как я написала первую фразу этого письма, прошло два дня. И все эти два дня я “писала” и “писала” тебе. Те письма были настоящие, женские, нервные, слезливые и даже про любовь. Так что все мои упреки остались там. А это письмо... ну, просто письмо. Скорее всего, опять в никуда.
С Натальей Алексеевной все в порядке, только слабеет и совсем перестала спускаться во двор. У нее новое увлечение — она пишет письма. Ученикам, старым друзьям и хорошим знакомым, которых у нее множество, и я не уверена, что все они живы. Эти письма о прошлом, чаще об очень далеком, я краем глаза заглядывала, написаны очень ясным, старым слогом, в них ничего о сегодняшнем дне. Она садится с утра, пишет черновик, потом переписывает — на это уходит целый день. Руки у нее слабые и трясутся, но она очень довольна этой работой. С Александрой Казимировной и еще с кем-т