Еще один хариус закувыркался в пушистом снегу рядом с первым.
Горчаков, не торопясь, прорубил свою лунку, закурил, разматывая шнур с короткого удильника. Снасти были каюра Гусева. Самые примитивные — шнур толстый, вместо блесны — ложка с двумя большими крючками, припаянными с двух концов. Горчаков отрезал от пойманного хариуса хвост и насадил на крюк, осмотрел грубую конструкцию, три дня назад он отлично ловил на нее налимов.
Полковник в азарте тянул очередного «разбойника», но вдруг быстро сунулся в лунку и замахал мокрой рукой:
— Ефим, опять оборвал! Ну е-мое! Ну, шнур у тебя говно! Привяжи, брат, новую? Я нечаянно!
Ефим Гусев сидел над лункой, налаживая свою снасть. Смотрел недовольно:
— Ты, Василий Степаныч, как пацан, ей-богу! Говорю же — не тяни так сильно! А ты прешь! Сам же об лед и оборвал! Это какое же нетерпение надо иметь?! А еще полковник!
— Ефим, ты не ругайся, брат, дай мне твою удочку пока?
— Не-е, Степаныч, вот тебе последняя блесёнка, сам привязывай! Порвешь — на гвоздь лови!
Леня больше наблюдал за другими, интеллигентно и бестолково подергивая своей удочкой в лунке. У него не клевало. Леня не был рыбаком, и создавалось ощущение, что ловит он из вежливости. Ефим, крякнув довольно и бурча что-то про себя, вытащил хариуса из новой лунки. Горчаков докурил и стал опускать свою блесну.
— От винта! — опять радостно и громко раздалось от полковника авиации. — Смотри, Ефим, у тебя такой же?
— Ух-х! Удочку вырвал! — Леня, очень удивленный, тоже тянул рыбу.
Горчаков стоял в стороне, у него не клевало, он поддернул блесну повыше, ревниво понимая, что у него самая большая блесна и для хариуса она не годится... Снасть кто-то сильно тянул вниз. Горчаков перехватил рукой шнур и ясно почувствовал — там, внизу под ним возилось что-то очень тяжелое и не хотело наверх. Он заволновался, сглаживал могучие уверенные рывки и потянул вверх. Рыба подошла ко льду, задвигалась активнее, толчки усилились. Горчаков опять отпустил...
— Что примолк, Георгий Николаевич?
— Крокодил взял! — Горчаков, удерживая рыбу, присел к самой лунке.
— Не торопись! — Ефим шел к нему с пешней. — Помучай! Тут таймени и по полцентнера попадают, такой в узкую лунку не дастся...
— О, Ефим, я чира поймал! — полковник поднял над головой крупную желтовато-серебряную рыбину. Во, маза[94] пошла!
Горчаков опять подтянул рыбину ко льду и попытался завести ее в лунку, но она, рывками вырывая шнур, снова ушла на глубину.
— Терпи-терпи, Георгий Николаич, — Ефим полез за куревом, — я раз целый час вот так воевал, а он все равно оторвал!
Горчаков и не торопился, шнур в его руках временами гудел от натяжения. Полковник и Леня, побросав свои снасти, стояли рядом.
— Может, правда, таймень...
Полковник не договорил, Горчаков вдруг потянул, потянул, и из лунки показалась огромная щучья морда. Шнур лопнул, Горчаков с Ефимом, столкнувшись плечами, упали на колени и схватились за щучью башку. Вытянули, выдрали на снег. Широкая пятнистая щучина с огромной зубастой пастью и тяжелым пузом раскрывала темные красные жабры.
— Вот это чудище! — восхитился полковник и сунул валенок в раскрытую пасть. — Зубья, прямо как у товарища Сталина! Попалась, тварь!
— Кил двадцать будет... — прикидывал Ефим. — Урвал ты, Николаич!
— Она съедобная? — спросил Леня.
— А что же? — не понял Ефим.
— Можно выпустить, хорошей рыбы много?
— Выбросить всегда успеем...
Они снова разошлись по лункам, и снова пошла работа. Хорошо ловились хариус и сиги. Горчакову на его «крупнокалиберную» блесну еще несколько щук попались и с десяток налимов. Собрали рыбу в три мешка. Закурили довольные возле нарт. Руки у всех были красные, валенки и телогрейки мокрые.
— Ну и ямка, Ефим! — весело басил полковник. — Запоминай, Леонид Григорич, местечко, может, когда...
— Ну да! — хохотал Леня. — Река Турухан, сто пятый поворот налево!
— Сюда бы вольными попасть да с хорошей компанией! Показать людям такие вот богатства! — полковник повел рукой по горизонту. — Природу эту суровую! Это же наша природа, ребята! Вот она — настоящая Россия-матушка!
Природа в этом месте не представляла собой ничего особенного. Поворот реки, обрывистая глина правого берега, елки темными силуэтами, как конвой, торчали по склону среди кустарников. Солнце сегодня так и не вышло, но настроение у всех было отменное.
Они проехали совсем немного, Гусев увидел неплохое место для ночлега и с кормежкой для оленей. Свернули. Снега между прибрежными кустами было по грудь, пробили-протоптали дорогу для животных и нарт. В тайге было не так глубоко. Вытоптали и тут добрую полянку в сосняке.
— Уху вам сварю путнюю, а то все обещаю-обещаю, — Гусев распрягал оленей.
Горчаков помогал Гусеву, полковник, намеревавшийся после хорошей работы завалиться на полчасика придавить шконку, достал мешок с хариусами из нарты:
— Много чистить, Ефим?
— Десятка полтора хватит... — Ефим привязывал вожака, подкармливая его солью и поглаживая по шее. — Да из налимов максы[95] набери...
Горчаков достал нож и сел рядом с полковником на край нарт:
— Никак не привыкну, что нож не надо прятать...
— Точно, — согласился Василий Степаныч, — я тоже, беру в руки и озираюсь.
Они принялись чистить рыбу. Все стихло в природе, начинало темнеть, с неба падал редкий пушистый снежок. Леня зажег костер, и вокруг стало еще темнее. Каюр навтыкал подмерзших сигов и чиров мордами в снег на завтрашнюю строганину. Вскоре уха закипела в большом котле. Гусев растирал заправку из налимьей максы и рассказывал про оленей:
— У ненцев, у эвенков, у кетов маленько по-разному недоуздки крепятся, я у ненцев учился. Для грузов вот, — он ткнул в нарты, на которых сидел, — длинные нарты используют, на низких копыльях, а лыжи шире. Триста килограмм нагрузишь, те же четыре оленя и потащат. У местных все очень красиво продумано. Иной раз только и удивляешься! — Ефим замолчал, понюхал заправку и довольно посмотрел на всех.
Мужики тихие сидели вокруг огня.
— Как в пионерском лагере! — задумчиво хлюпнув забитым носом, проговорил Гринберг. — Мы в походы ходили, тоже костер...
— А ты, Георгий Николаич? — повернулся к Горчакову полковник. — Ты в лесу как дома, даже с оленями умеешь!
— Точно-точно! — с уважением закивал каюр.
— Приходилось по молодости...
— Где? — Гринберг подкладывал сучья.
— В разных местах, мне пятьдесят почти...
— Да ну?! — удивился полковник. — Думал ты постарше, Георгий Николаич... до лагеря-то в геологии работал?
— Запиши, фельдшером, — улыбнулся Горчаков.
— Про фельдшера мы знаем... Не хочешь, не говори... был бы ты настоящий фельдшер, у тебя бы спирт был! После такой рыбалки, да полкило фронтовых в баки залить! Гусев, точно у тебя нет?
Такой разговор заходил не впервые, но в этот раз каюр покосился на Гринберга:
— Ну что, начальник, достать НЗ под уху?
— Доставайте, что вы меня спрашиваете? Какой я вам начальник?
Гусев ушел в балок и вскоре вернулся с полулитровой бутылкой спирта. Поставил перед Кошкиным. Сам взял черпак и присел к котлу.
— Чур меня! — полковник осторожно взял бутылку. — Георгий Николаич, давай-ка в котелке разведем...
Разлили жирную золотую уху, у огня на широкой разделочной доске дымилась белая, разваристая гора рыбы.
— На весь лес пахнет! — полковник, затаив дыхание, разливал «божественный напиток». — Вот это денек у нас сегодня!
Разобрали посуду, полковник поднял свою:
— За свободу, ребята! За небо! — он махнул свою кружку.
И уха была хороша, и буханка из деревенской пекарни, оттаявшая у огня, казалась свежей, а местами и хрустела припекшейся корочкой.
— Вот, мне с непривычки шибануло! — радовался полковник, снова наливая спирт. — Давай, ребята, за что выпьем? За рыбалку? Скажи ты, Ефим!
— Давайте за ваших близких, кто остались там далеко! — каюр сказал негромко, в костер посматривал, выпил не торопясь. Все тоже выпили.
— Почему вы сказали, «за ваших»? У вас, что, никого нет? — спросил Леня, выпив и отдышавшись от спирта.
— Наверное, уже никого... ничего про них не знаю.
— Ты из крестьян? — спросил полковник.
— Ну, — кивнул каюр, раскуривая самокрутку от уголька. — У отца большое хозяйство было, благодаря ему я гимназию закончил в Воронеже, а потом разошелся с ним — я тогда революционер был, эксплуататоров ненавидел.
— И что же, уехал из дома?
— Уехал. Завербовался в Игарку, в школе рабочей молодежи учителем работал. Вначале Игарка веселая была, а в тридцать седьмом все руководство города арестовали, ссыльных нагнали на заводы... Я в низовья уехал, несколько лет рыбаком работал, потом охотником-промысловиком, во время войны на нас бронь была — на фронт не брали. — Гусев говорил неторопливо, просто вспоминал.
Полковник долил остатки спирта. Чокнулись, выпили молча.
— Бродяга я, а не крестьянин, уже и не охота ничего. Балок слепил и живу!
— А про своих почему ничего не знаешь? Так и не ездил?
— Ездил в 1936-м, раскулачили их. Всех увезли куда-то в Томскую область, — каюр подбросил в костер. — Я соседу — в школе вместе учились — свой адрес оставил, в Игарку приезжаю, а меня уже ищут. Стукнул сосед... я и уехал в Сопкаргу.
Помолчали, обдумывая. Полковник очнулся первым:
— Вроде и не в лагере, а и не очень-то ты вольный, Ефим! Один Леня у нас нормальный.
— Я? — Леня смотрел с нетрезвым испугом. — Я женат! У меня ребенок... но я развелся. Моя мама тоже в Москве.
— Почему развелся? — не понял полковник.
Гринберг хмуро молчал, даже головой тряхнул, не желая отвечать.
— Да говори уж, ты что, тоже беглый?! — благодушно пытал Кошкин.
— Я — нет! — быстро ответил Леня и замолчал, но потом заговорил насупленно и даже строго: — Моих друзей обвинили в заговоре! Это была провокация! Мы вместе учились в институте, у нас там ребята воевавшие были, после фронта, они не боялись обсуждать... Мы просто думали, что делать. Понимаете? Мы ждали, что после войны жизнь лучше станет, свободнее... — он посмотрел на всех твердо. — Мы говорили о культе личности. Ребят арестовали в прошлом году.