— Хорошо помню, мы там рыбачили... там везде глубоко. Сейчас на полметра вода выше, чем в феврале...
Они еще долго обсуждали, в каком месте, что и как делать, рисовали и спорили, табачный дым, гуще, чем из трубы, валил из открытого иллюминатора. Ходили, смотрели точки крепления. Дело шло к вечеру, буксир тянул и тянул, тихо пыхтя паровой машиной. Солнце садилось. По реке то прямо, то наискосок потянулись длинные тени елок и кедров. Природа, будто извиняясь за целый день неразумной жары, оживала, птички залетали над рекой, рыба заплескалась. На песчаных отмелях вода уже казалась совсем прозрачной. Всем хотелось искупаться, но никто не решался прервать горячие разговоры начальства. В каюту спустилась Степановна:
— Я прошу прощения, Сан Саныч, мы ужинать сейчас будем или уж когда искупаемся? Егор говорит, опять пляж хороший впереди.
Белов глянул на нее, но закончил фразу:
— Тут нам тяги большой не надо, Семенович, тут думать будем крепко! Все! Пойдем купаться!
Отдали якорь. Спустили шлюпку. Весь правый берег был широким песчаным пляжем, подсохшим уже после недавнего паводка и приятным для босых ног. Могучий Фролыч, Егор с Климовым и матрос Сашка плавали, ныряли и радовались на всю неширокую в этом месте реку. Повелас и Йонас ловко попрыгали с кормы и встали неторопливо против течения, приближались к берегу, смеялись и громко разговаривали по-литовски. Померанцев, засучив штаны до колен, ходил по мелководью, сосредоточенно отмахиваясь от комаров ольховой веткой. Тоже улыбался чему-то. Женщины ушли от мужчин выше по течению. Купальников не было ни у той ни у другой, повариха была в обычных трусах и лифчике, Николь же навертела на себя цветастую тряпочку, и ее нижнего белья не было видно. Напротив буксира на стволе наполовину замытого в песок дерева сидел Грач. Посматривал вокруг, закуску стерег, захваченную Степановной.
Белов рад был, почти вся его прошлогодняя команда сохранилась. Зашел в воду, она была еще довольно холодная, он удивился на народ, который плескался как ни в чем не бывало, нырнул и поплыл быстрым кролем. Он хорошо плавал и знал это, ему хотелось, чтобы его сейчас увидели, особенно с женской стороны. Доплыл до борта «Полярного», отпихнулся от него и увидел Горчакова. Он стоял одетый. Оперся на фальшборт и улыбался.
— А вы что не купаетесь, Георгий Николаевич?
— Ничего, Сан Саныч, успею еще...
Потом все отжимались по кустам, отбиваясь от комаров. Перебравшись на буксир, сели ужинать за большим столом на палубе. Солнце ушло за вершины деревьев, и комаров добавилось. Дымокуры с трухляком и корой дымили в старых ведрах.
— Сколько же их здесь, у меня каши не видно! Кыш, ребята, это мне на одного наложили! — балагурил Грач с комарами. — Да какие же вы полосатые! Либо черти, либо матросы! А?!
— Жуй лучше, Семеныч! — улыбалась Степановна. — Комары-то небось жирные!
— Да я не за себя, я за Колюшку нашу душой извелся! Гля-кось, каки звери! Они, если сговорятся, утащ-щат ее... а, Степановна?!
— Ты что ее Колькой зовешь? — возмутилась кокша. — Она, чай, тебе не парнишка!
Грач на секунду задумался, сунул кашу в рот:
— Грубоватая ты женщина, Степановна, обхождения иностранного не знаешь! Я как лучше придумал! Чтобы и по-ихнему было, и по-нашему! А?! — Грач весело покосился, ища поддержки.
Поддержки не было, все улыбались снисходительно.
— Называйте, называйте, Иван Семеныч, мне нравится! — засмеялась Николь и встала собирать посуду. Прижалась между делом к плечу старика.
Белов доел и кивнул Егору сниматься. Он торопился добраться до притока, на котором была устроена привада. Темнело после двенадцати, часа на полтора-два. Сан Саныч хотел пригласить на охоту Горчакова, а потом посидеть вдвоем у костра. Надо было расспросить про Мишку. Почему-то Сан Санычу казалось, что Горчаков, с его опытом, может что-то знать. Начальник пароходства в последнюю встречу ничего о Мишке не сказал.
Позвал Горчакова к себе в каюту:
— Закуривайте, Георгий Николаевич.
— Спасибо, у меня курева нет, я из штрафного изолятора к вам...
— Гарманжой пользоваться умеете?
— Умею, но...
— Берите спокойно, я вам за этот рейс заплачу, так что пользуйтесь...
— А как вы мне заплатите? — Горчаков смотрел с недоверием.
— Закрою на кого-нибудь вашу работу...
— Хорошо бы, если так. Разрешите, я сейчас схожу за куревом?
— Сходите... да, идемте на палубу.
Горчаков закурил, блаженствуя. Они присели на корме. На дальней баржонке как раз вываливали за борт парашу. Емкость была немаленькая, у мужиков что-то не ладилось, орали друг на друга, руками махали.
— На охоту не хотите сходить?
— На охоту? — удивился Горчаков.
— Ну. Мы в последнем рейсе нашли утонувшего оленя, Климов с Егором его на приваду пристроили. Должен медведь ходить...
— Спасибо, Сан Саныч, я с удовольствием... года два уже ружья в руках не держал.
— Где же вы охотились? — теперь удивился Белов.
— Геодезистом работал на «пятьсот первой».
— Вам, что же, оружие выдавали?
— Нет, конечно, так же вот...
— И медведя стреляли?
— Стрелял... но это давно было.
Причалили, вытянули шлюпку и пошли вдоль берега. Впереди за поворотом реки впадал небольшой приток, к которому они и направлялись.
Тихо струился Турухан, плавилась мелочь по гладкой поверхности, иногда эту гладь взрывала большая рыба и хищные круги расходились и уплывали по течению. Солнце село, было еще вполне светло, но лес уже погружался в серую вечернюю дымку. Белов шел впереди с вещмешком за плечами и карабином в руках, за ним Горчаков с двустволкой. Вскоре показался приток, Белов остановился:
— Рановато идем, давайте покурим да от комаров намажемся, — зашептал, доставая пузырек с мазью.
Присели на теплую землю. Самостоятельно Сан Саныч медведя еще никогда не стрелял. При нем не раз добывали переплывающих Енисей, это была не охота, а заготовка мяса. Стреляли с борта из нескольких ружей, но и тогда было страшно — это были настоящие звери, некоторые кидались на борт и умирали не с первого выстрела. Сан Саныч помнил, как у опытных стрелков руки тряслись. Сам он видел, конечно, медведей в тундре, и это тоже бывало не очень приятно. Сан Саныч мазался мазью и чувствовал смятение в душе — одно дело наблюдать за зверем издали, другое — скрадывать! На Горчакова не смотрел, чтобы тот не увидел его страхов.
Горчаков курил и тоже волновался. Давно с ним этого не было. Опасности, которыми был переполнен лагерь, не вызывали в нем ни особенного страха, ни живых эмоций вообще. Он избегал этих опасностей, это было понятно, но не более того, а тут, в вечереющей тайге, он вдруг с душевным трепетом ощутил забытые чувства. Как будто сама человеческая жизнь получала свою обычную цену и возвращалась к нему таким необычным путем. Ему было страшно за эту жизнь. И отчего-то весело.
Сегодня рано утром его поразила Николь, она мыла что-то на камбузе и пела по-французски. Горчаков застыл, он боялся повернуться и посмотреть, чтобы не спугнуть певунью. Она оборвала песню, выплеснула за борт грязную воду, увидела его, глянула весело и ушла. Еще секунда, и Горчаков заговорил бы с ней. Когда она исчезла, он постоял, успокоился и даже похвалил себя, что не заговорил. Но потом весь день при виде Николь его голова легкомысленно производила чудом сохранившиеся в памяти французские фразы. И это странное, волнующее желание заговорить с красивой женщиной на языке, которого вокруг никто бы не понял, что-то основательно разбередило внутри. А вечером Белов, как вольного, поставил на гарманжу и предложил пойти на охоту. Это было слишком для одного дня жизни заключенного.
— Пойдемте... пойдемте, Георгий Николаич, — Белов осторожно трогал его за плечо, — пора.
Они еще прошли берегом, потом Белов стал осторожно подниматься от воды наверх, и через некоторое время они вошли в тайгу. Тут было темновато и не очень удобно, звериная стежка то возникала, то исчезала в старом буреломе. Кусты цеплялись и громко шелестели по одежде. Они шли слишком шумно, Сан Саныч, видимо, это тоже понял и снова выбрался на открытый берег.
— Олень должен быть на другой стороне ручья, у вас ружье, стреляйте первым, если что... я добавлю... — зашептал в ухо Горчакову. Георгий Николаевич видел, как он волнуется.
Опять двинулись. Тайга затихала, сумерки становились гуще, в кустах рядом с тропой запищали-заверещали птенцы в гнезде и тут же смолкли, Белов вздрогнул, прислушался, обернулся на Горчакова. Ветки временами похрустывали под ногами. Остановились метрах в тридцати от шумевшего впереди притока. Слушали внимательно. Горчаков впервые шел на опасную охоту с незнакомым человеком. Сан Саныч был симпатичный, но слишком быстрый в решениях и не выглядел опытным охотником. Лучше было бы идти одному.
Берега ручья заросли кустарником и были завалены упавшими деревьями. Вода едва текла в тихой бочажине с водяными лопухами. Горчаков присматривался, где тут могли положить приваду. Место было удобное для хозяина здешних мест, но неловкое для стрельбы — медведь мог неожиданно объявиться среди темных пятен кустов и выворотней. Для двух ружей это было не очень опасно, медведь, в конце концов, боялся не меньше, но неприятно.
Белов не знал, где привада, Климов сказал, что примотал оленя проволокой к дереву, лежащему в ручье. Ничего такого не было видно, он осторожно присел на колено, обернулся на Горчакова и пожал плечами. Помочь могла только случайность. Если привада лежит за поворотом ручья или, наоборот, ниже, у Турухана, они ничего бы не увидели. И Белов, как это часто бывает на охоте, стал быстро остывать от чувства опасности. Успокаиваться, понимая, что можно и не увидеть зверя. Даже заговорил про себя с Горчаковым, заранее извиняясь, что так по-дурацки все вышло.
Медведь возник легким лесным шумом наверху склона, ветка под ним треснула, что-то зашелестело. Он встал на задние лапы, огляделся и тут же деловито заспешил к ручью. Исчезал и возникал в кустах. Внизу еще раз высунулся из высоких водяных лопухов и замер, слушая ручей и тайгу. Медведь был средних размером, светлый в темноте. Рыжий, понял Горчаков.