Мишка вошел в ручей и стал по-хозяйски разгребать таежный мусор и ветки у ствола дерева. Только тут Горчаков увидел большие рога северного оленя. Медведь был метрах в двадцати, послышалось громкое сопенье, потом чавканье. Время от времени зверь вставал на задние лапы, быстро озирался и снова опускался есть. Если не знать, что это медведь, топтыгин очень сошел бы за мужика в ватных штанах и телогрейке. Он напоминал Горчакову Шуру Белозерцева, когда тот химичил что-то запретное. Трусливо озираясь, уплетал мишка свою пайку.
Сан Саныч поднял карабин к плечу и чуть обернулся, показывая Горчакову, что тот может стрелять. Георгий Николаевич замер, разглядывая косолапого, потом склонился под чавканье к самому уху Белова:
— Стреляйте вы, Сан Саныч!
Белов обернулся удивленно, взгляд от волнения был чуть шальной.
— А вы? — спросил глазами.
— Нет, — помотал головой Горчаков.
Сан Саныч глянул на медведя, потом на Горчакова и пожал плечами. Горчаков снова едва заметно закачал головой. Глаза Сан Саныча были полны сомнения, он медленно опустил карабин. Они смотрели друг на друга. Медведь вдруг перестал чавкать, на фоне отблескивающей воды снова возник его серый силуэт, он стоял, слушая и принюхиваясь. Потом громыхнул камнями в ручье и быстро полез вверх, откуда пришел. Сан Саныч обернулся на Горчакова, но тот приложил палец к губам, слушая тишину. Турухан внизу выглядел как темный провал в ночи, только тихие всплески было слышно. Горчаков слушал во все стороны. Сова ухнула где-то далеко. И тут же на склоне выше охотников то ли фыркнул, то ли тихо рявкнул медведь, и по тайге затрещало. Они быстро развернулись, шум удалялся, затихая. Оглядываясь, спустились на берег Турухана. Здесь было тихо, осторожно текла ночная вода. Белов, слегка досадуя, заговорил в полный голос:
— Что же не стреляли?
— Простите меня, Сан Саныч, нашло что-то... не знаю, такой этот медведик... прямо как мужичок за колючкой.
— Почему за колючкой? — не понял Белов.
— Да бог его знает... Уже можно закурить?
— Ну конечно... — Белов был расстроен. — И я тоже не успел! Так удобно было стрелять!
Горчаков дунул в гильзу папиросы, смял ее и зажег спичку.
— Спасибо вам, Сан Саныч, что позвали... как в молодости побывал!
Сан Саныч с недоверием смотрел, сел рядом, вздохнул, сбрасывая волнение, усмехнулся.
— И правда чудной... молодой, наверное. Ну ладно, давайте скажем, что не приходил, не поверят, что не стреляли... Чайку попьем? — Сан Саныч будто согласился с настроением Горчакова, сел на бревно и стал снимать вещмешок.
В вещмешке лежали котелок, хлеб, кусок соленого осетра и разведенный спирт. Сан Саныч отнес фляжку в воду, черпанул воды на лицо, он здорово поволновался, ни разу не видел медведя вот так вот... да еще ночью. Подумал, нарезая хлеб, если бы были с Егором, наверняка стреляли бы, и ему стало еще страшнее. Горчаков спускался берегом ручья с охапкой сушняка.
— Спирту выпьем? — голос Сан Саныча все еще выдавал волнение.
— Спасибо, — кивнул Горчаков. — Я не знаю зэка, который отказался бы выпить! — он зажег бересту и сунул под дрова.
Он все делал аккуратно, осторожно поправлял разгорающиеся сучки. Огонь поднимался, становилось светлее. Горчаков чуть улыбался, глядя на языки пламени, думал о чем-то или вспоминал, рука достала папиросы, но так и застыла, не мешая хозяину думать. Сан Саныч видел, что Горчакову хорошо, и он не стал бы его трогать, но именно сейчас захотелось извиниться. В тишине тайги и огня, после опасности, пережитой плечом к плечу.
Горчаков очнулся от мыслей, зачерпнул котелок и пристроил на горящие сучки.
— Я хотел попросить у вас извинения, Георгий Николаевич! — сказал Белов негромко, но твердо.
— Ну что вы, Сан Саныч! Это я виноват, старый уже для охоты...
— Нет, это про другое. Я за прошлогодний случай! Вы помните, конечно. Я был тогда неправ... пьяный был. В общем, извините, Георгий Николаевич, если я вас тогда обидел своими словами, — Сан Саныч говорил, а сам видел, как лезет на этого хорошего человека. Становилось так стыдно, что слов уже не было.
— Да бог с вами, Сан Саныч, я и не запомнил... не стоит об этом.
— Нет, я должен сказать, для меня это важно, я много думал над тем своим поведением...
— Сан Саныч, я вас прошу, — Горчаков прижал руку к груди, — вы же славный человек, я это вижу... я давно сижу, привык ко всякому. Ей-богу, люди зэков либо жалеют, либо боятся...
— Я не боялся!
— Да-да... ваши чувства были сложнее... — спохватился Горчаков.
— Да, они были трудные, я потом много думал... мне непросто сейчас извиняться... Даже... — Белов замялся. — Ну, в общем, это все непросто, но тогда я вел себя погано! Я это должен был сказать. Это не касается моего отношения к Сталину.
Оба молчали, глядя в огонь.
— Тут вы правы, Сан Саныч, я не смогу разделить ваших чувств. Не обижайтесь, у меня за плечами моя жизнь, — Горчаков отмахнулся от гудящих комаров. — Я, кстати, видел его близко. Сталин вручал мне премию ВСНХ за норильские месторождения, это было в двадцать девятом году. Тогда он был просто одним из руководителей государства... можно сказать, одним из нас, в те годы мы еще верили в равенство и братство, рвались строить страну. Я его хорошо запомнил — маленький, меня прямо поразило, какой маленький, и маленькие же, черные... недоверчивые глазки. И еще рябой, очень рябой... Ничего, что я это рассказываю? Если вам неприятно, я не буду.
— Вы говорите, что рвались строить... — Сан Саныч не закончил фразу и напряженно замолчал.
— Ну да, мы горели, мне кажется, намного ярче, чем вы сейчас. Нам ничего не надо было, только работать, строить... это был единый, главный порыв. Были, конечно, и такие, кто понимал, что происходит, но в моей, например, семье считалось, что все это неизбежные перекосы. После таких масштабных изменений жизни иначе и быть не могло и скоро пройдет.
— Значит, вы шли за Лениным. Конечно, Ленин важнее для революции, я думал об этом, но... я вырос при Сталине, мы всю войну провели с его именем! Он для меня победитель, и то, что он наш вождь, это справедливо! Это не может быть по-другому!
Горчаков молчал нахмурившись. Потом поднял глаза на Белова:
— Я сидел в тюрьме со старыми партийцами. Это были чудесные, по-настоящему замечательные люди. Они работали и с Лениным, и со Сталиным. Хорошо знали их лично... — Горчаков напряженно замолчал. Теперь в его лице появилось тяжелое упрямство. — Сан Саныч, боюсь мы не поймем друг друга.
— А за что вас посадили?
— Вы хотите знать приговор суда?
Сан Саныч молчал, не понимая.
— На суде меня назвали членом фашистской террористической организации и обвинили во вредительской деятельности по сокрытию месторождений полезных ископаемых, — Горчаков внимательно смотрел на Сан Саныча. — Все обвинение держалось на показаниях одного человека, мы с ним даже не были знакомы. Он оговорил многих, на очной ставке ни говорить, ни стоять не мог, только кивал, его всего трясло — страшное было зрелище. Собственно, суда и не было. Несколько непонятных людей за час решили судьбу шестнадцати человек. Суд надо мной занял меньше десяти минут. Я им был не интересен, будь их воля, они не задали бы мне ни одного вопроса, а решили бы все за две минуты — сколько нужно времени, чтобы поставить подписи на нескольких бумажках?! Мне дали десять лет, а девять человек из шестнадцати были расстреляны. Эти непонятные люди за десять минут решили, что их надо расстрелять! — Горчаков замолчал, глядя в огонь. — Расстрелянные ничем не отличались от приговоренных к срокам, я не знаю, почему убили именно их... по алфавиту? Или по лицам, просто их лица не понравились, и их убили.
— У меня товарища год назад арестовали. Я ходил к нашему особисту, он ничего не сказал, вообще не стал разговаривать. Что все это может значить?
Горчаков неторопливо покуривал.
— Год следствия — это похоже на «пятьдесят восьмую»... Вы уверены, что он еще не осужден?
— Не знаю, от него нет вестей. А у вас следствие долго шло?
— Пять месяцев. Здесь нет никаких закономерностей, некоторых быстро пропускали, а бывало и по два года сидели. Надо искать знакомых в органах. Иногда это помогает, но можно и нарваться.
— А выпустить могут? Просто выпустить?
— После года вряд ли... хотя и так бывало.
Сан Саныч надолго замолчал, Горчаков подбросил еще дров. Короткая ночь кончалась, едва заметно забрезжил рассвет.
— Что мне его отцу сказать? Он бакенщик, тут недалеко. Трое детей маленьких...
Горчаков смотрел непроницаемо, ничего не было во взгляде.
— Меня это больше всего бесит! — Сан Саныч сломал сучок в руках. — Если виноват — скажите в чем! Пусть все знают! Почему ничего не говорят? Что за тайна?
— Давненько я не обсуждал работу органов.
— Да? — удивился Белов. — А у вас об этом не говорят?
— В лагере — нет. В тюрьме дела друг друга разбирают. Там люди еще верят в справедливость. А в лагере все такие же, как и ты, все всё уже поняли.
Сан Саныч его не слушал, думал о чем-то напряженно, повернулся:
— Если ты не виноват и говоришь следователю правду... ее же можно проверить?!
Горчаков с удивлением, а скорее с сожалением смотрел на Сан Саныча.
— Я боюсь, не смогу этого объяснить, — он поскреб щетину. — Там нет никакой справедливости и никого не интересует правда.
— Но почему вы так говорите? — нахмурился Белов. — Так не может быть, зачем же следствие?
— Послушайте, Сан Саныч, меня обвинили, что я фашист и скрыл месторождения. Ну какая в этом может быть правда? Когда я попытался настаивать, что я открыл, а не скрыл и что у меня за эти месторождения премия ВСНХ, я лишился пары зубов!
Замолчали. Каждый думал о своем. Огонь тихими рыжими лохмотьями улетал в темное небо. Река незаметно, почти бесшумно уплывала и уплывала в темноту.
— Я не знаю, как помочь вашему другу, у людей, которые им занимаются, нет правил. Они мордуют тебя любыми способами, пока ты все не подпишешь!