Он прижался щекой к ее виску.
На пароходе привел в свою каюту и уложил в кровать. Сам взял бушлат и собрался выйти.
— Ты куда, Саша? — испуганно спросила Николь.
— Отдыхай, завтра все сделаем, я рядом у ребят пока.
На следующий день Белов перестроил свою каюту. Убрали кресло, передвинули столик в угол, а вместо узкой кровати матрос Климов сколотил ловкий просторный топчан. С Николь Сан Саныч почти не разговаривал, даже и побаивался — вдруг у нее это был просто порыв? Николь тоже была тихой, не улыбалась, ложки-вилки из рук валились. Обедала не со всеми, в кухне притулились с Ниной. Говорили о чем-то негромко.
Сан Санычу казалось, что вся команда чувствовала что-то особенное и была серьезна. Старпом, когда остались вдвоем с Беловым, предложил спокойно:
— Идите в нашу с Егором каюту, она просторнее.
— Спасибо тебе, Фролыч, все уже сделали... — Белов помолчал. — Вернемся — женюсь!
Старпом согласно кивнул и переключил телеграф на «малый», подходили к повороту.
Николь, покраснев, перенесла к нему свои вещи. У нее, как у заправской зэчки, был фанерный чемодан. Стеснялись друг друга, не очень понимали, что происходит, обсуждали ее несвободу и необходимость — по закону — вернуться после навигации в Дорофеевский, куда она была приписана. С его разводом тоже все было не очень просто, но Сан Саныч ничего не стал говорить о своих страхах. Обсуждали, где будут жить в Игарке, когда распишутся.
Белов чувствовал, что здесь, на корабле, он поступил правильно и честно, но «Полярный», спускаясь по глухому таежному Турухану, приближал его к действительности, которая жила по другим законам.
Прошло еще несколько нервных и растерянных ночей, прежде чем они стали мужем и женой. Утром после этой ночи они вышли на просторы Енисея. Белов щурился сурово на рассвет, поднимающийся над другим берегом, и не верил, что у них что-то может не получиться.
33
«Полярный» делал оборот, целясь в узкую протоку бакенщика Валентина Романова.
Белов стоял на штурвале. Вылизанные штормами базальтовые выступы Большого Каменного острова спускались к воде и образовывали тихую бухту. Ниже мыса весь огромный, двадцатикилометровый остров был песчаным, заросшим тальниками и разрезался мелкими протоками. Только этот передовой мыс, видимо, и давший название всему острову, был скальный. Очень похожий на характер Валентина Романова.
Знакомая лестница с перилами поднималась от причала к натоптанной тропинке, которая, огибая большие камни, уводила к жилью. Дом с постройками стоял в сосняке, с реки его почти не видно было. Другая тропинка вела на песчаный берег ниже скал. Здесь были запасные бакены, лодка, невода и сети на вешалах из бревен. Все у дядь Вали было надежно.
Как ни торопился Сан Саныч в Ермаково, чтобы покончить со своим семейным вопросом, мимо Мишкиного отца пройти не мог. После их прошлогоднего разговора они не виделись и не писали друг другу. Сан Саныч ничего не узнал о Мишке, и от этого было стыдно, ему казалось, он плохо пытался помочь.
Валентин стоял на своем бугре в телогрейке и с дымящейся папиросой. Не спустился к буксиру. Белов первый поднялся по лестнице:
— Здорово, дядь Валь! — протянул руку.
— Здорово, Сашка! — у Сан Саныча отлегло от души, лицо Романова было, как всегда, слегка угрюмо, но в голосе не было тяжести.
— Забежал к вам. Ты чего в телогрейке? — Белов потрепал ласкающуюся лайку.
— Спину прохватило, пойдем, — Романов двинулся к дому, но вдруг остановился и повернулся к Сан Санычу. — Мишка письмо прислал...
— Да?! — обрадовался Сан Саныч. — Где он?!
— На Колыме в пересыльном лагере, при Анне не надо... — и он снова повернулся к дому.
Белов, пораженный, замер на тропинке, смотрел на тяжелую спину Мишкиного отца, в голове замелькали лица начальника пароходства, безразличного и безликого капитана-особиста...
— Мне куда, Сан Саныч? — Горчаков с фельдшерским чемоданчиком поднимался от реки.
— Погоди, Георгий Николаич... Тут такая херня... — Сан Саныч напряженно смотрел на Горчакова.
— Что случилось? — Горчаков поставил чемоданчик и достал папиросу.
— Сына его, моего друга... я вам рассказывал... на Колыме он, — Белов смотрел сквозь Горчакова. — Черт! — зло сдавил челюсти и кулаки. — Черт! Черт! Черт!!!
— Чего стоите? Заходите... — Валентин вышел на крыльцо.
— Покурим, — показал папиросу Горчаков.
Романов подошел, изучая Горчакова, протянул руку, признавая в нем своего:
— Валентин!
— Георгий!
— Георгий Николаич — фельдшер, посмотрит ребятишек... — Белов не глядел на Романова: и вины за собой не чувствовал, а глаза не поднимались. — Он сидел в лагере на Колыме.
Романов заинтересованно посмотрел на Горчакова.
— Сын из Магадана написал, с пересылки. Бывал там?
— Бывал.
— Куда могут отправить? Лагерей-то много?
— Много.
— Что за работа? Золото моют?
— Больше в шахтах работают... Сейчас полегче стало, и техника, и кормят лучше.
— По специальности устроится, хорошие механики везде нужны... — спокойно и строго сказал Романов. Так сказал, словно от его мнения это и зависело.
Молчали, курили. На «Полярном» собирались обедать, Николь принесла чистую посуду на стол, загремела ложками. Она была в лучшем своем платьице. Заслонившись рукой от солнца, посмотрела в их сторону. Сан Саныч нечаянно вспомнил, как целовались сегодня всю ночь, и ему захотелось сказать что-то хорошее дядь Вале. Он напрягся, искал слова, но они были все пустые, он чувствовал себя глупым мальчишкой рядом с этими молчавшими мужиками. Он несколько раз мог встать за Мишку на собраниях в пароходстве, но не встал... Не хватило духу.
— Руки у него золотые, технику любит. Не пропадет! — Валентин повернулся к Горчакову. — Пятнадцать лет дали! Теперь срока такие!
— Сейчас и за болтовню двадцать пять дают, совсем, видно, нечего было предъявить.
— Одна надежда, — Романов докурил папиросу, бросил под ноги и тщательно растер сапогом, — околеет Усатый, не вечный же он! У тебя большой срок?
— Двадцать пять.
— Точно околеет... столько людей его смерти ждут, Бога просят, а он все дышит, сука рябая, — Романов нахмурился деловито. — Я, когда письмо получил, успокоился. Боялся, что нету моего Мишки уже, а тут — вот он, его рука. Пойдемте в избу. Ты, Сашка, зря за него ходил, не помогло бы...
Белов глянул, не понимая, откуда он знает, но Романов уже двинулся к крыльцу.
— Дайте мне папиросу! — попросил Горчакова. — Вы идите!
Сан Саныч закурил, глубоко вдыхая крепкий дым. На «Полярном» ели, стол не видно было, но ложки скребли и негромкий разговор гудел, посмеивались. Он глядел на енисейскую ширь с песчаными островами и отмелями и опять остро чувствовал раздвоенность. Один Белов работал, смело поднимался по Турухану, отвечал за своих людей, и здесь все было ясно и хорошо, здесь не было трудностей, которые бы он не одолел. Но была и другая жизнь Сан Саныча Белова, как будто придуманная специально, чтобы все путать. И в этой жизни только что два дорогих ему человека поняли друг друга с полуслова, а он оказался пустым местом рядом с ними. Теперь в той другой жизни был и Мишка, за которого бесстрашный капитан Белов струсил вступиться. И Николь, она тоже была не из этой его жизни, где все было ясно. Его Николь всегда помнила, что она не человек, но ссыльная.
— Идите за стол, Сан Саныч, — Анна спускалась к реке, в руках таз с бельем, за ней, держась за перила и озираясь на Сан Саныча, дети.
Белов затоптал окурок и пошел в дом. Фельдшерский чемоданчик был раскрыт на лавке, мужики сидели за столом, пили чай, перед Горчаковым лежало письмо.
— А лес там какой? — спрашивал Романов.
— Лиственница да кедровый стланик, по реке — тальники... — рассказывал Горчаков.
— Об одном Бога прошу — не побежал бы Мишка... В первые дни — тоска страшная! Я неделю не спал, нары грыз. Не знаю, что удержало. — Он застыл, вспоминая. — Привык помаленьку. Осень была, приморозило, снежок выпал, меня в хорошую бригаду взяли. Бригадир у нас толковый был... Давай, Сашка, щей! Ты чего там сел? А то давайте самогонки хлебнем, раз такие гости! — Валентин очнулся от воспоминаний и решительно открыл люк в погреб. Спустился, загремел чем-то, голос звучал глухо. — Помогай, Саня!
Белов принял кусок сала, миску соленой туруханской селедочки и тяжелую бутыль белесого самогона. На стол поставил. Романов сегодня был в духе, сало резал и говорил необычно много. Сан Саныч наблюдал за ним и не понимал этого его почти веселья. Оно не было нервным, Валентин на самом деле был чему-то рад.
— Пересылочка-то ничего там? На Магадане?
— Я там в тридцать седьмом был, — улыбался Горчаков, — молодой, не понимал ничего...
— Это да... Если б можно было, я бы за Мишку пошел. На общие, на лесоповал, на земляные — куда хошь! Я все уже знаю, зачем парня губить? Я бы за него отработал.
Налил по трети стакана, поднял свой:
— Ну, мужики, чтоб он сдох поскорее! — Валентин косо глянул на угол с иконами и выпил. Жевал сало, обдумывая свои слова, кивнул, подтверждая их. — Заберет его Господь, люди свет увидят!
Сан Саныч чокнулся со всеми, выпил, почувствовал хмельное облегчение, но и неприятно было. Он не должен был пить такой тост! Надо простить их ненависть, хмурился внутренне Сан Саныч, — лагерь сделал их слепыми...
— Может, еще разберутся? — Сан Саныч с нетвердой надеждой посмотрел на Романова.
Валентин резал хлеб, замер на слова Белова.
— В чем разберутся?! — бакенщик смотрел в упор.
Сан Санычу неприятно стало, но взгляда не отвел, молчал упрямо.
— Хороший ты мужик, Сан Саныч, но дурак! — Валентин замолчал, разливая самогонку. — Не пробовал ты, как они разбираются... Люди в их руках собственных детей оговаривают!
Белов уже хорошо захмелел и смотрел с еще большим упорством. Выпил, мысленно проговорив: «За Сталина!» Романов и Горчаков были искалеченные люди, это ясно. Ему не хотелось ничего этого слушать. После ночного разговора с Горчаковым на Турухане Сан Саныч много думал, пытался представить, что такое по всей стране творится... Никак не получалось — вокруг него ничего такого не было! Арестовывали совсем не часто, а тех, кого сажали, было за что!