к-то ютящихся теперь у костров, о Дорофеевском. Они везли большие металлические таблички с именами погибших родственников.
Николь с Сан Санычем лежали в темноте, только свет ламп на палубе, отражаясь от волн, попадал в иллюминатор, лампы качались, и свет в каюте был слабым, но живым. Ветер временами наваливался, как следует, гудел в снастях, чем-то мелко хлестал по корпусу, Николь прислушивалась и теснее прижималась к Сан Санычу.
— Я с тобой не боюсь, — шептала. — Я всегда здесь была одна...
— Чего не боишься?
— Мне кажется, ничего не боюсь, но, наверное, это неправда. Все говорят, что я смелая, а я очень несмелая трусиха.
Она замолчала, думала. Потрепала Сан Саныча за плечо:
— Грач опять сказал, что «лесные братья» враги... а для меня они герои! Они встали за свою свободу! Против огромной и сильной Красной армии! Их Родина маленькая... вам это смешно, но маленькая Литва — это их Родина! И они за нее сражались. Они такие же герои, как и русские партизаны! — Николь волновалась. — Я люблю русских солдат, они победили Гитлера и помогли освободить Францию от фашистов, я плакала за них, я молилась и желала им победы и удачи! Но почему сейчас они убивают тех, кто борется за свободу своей Родины?
Белов притянул ее к себе.
— Я тебя просил, не надо об этом...
— Французы, которые были в Сопротивлении и воевали с фашистами, герои! Это твои слова! Почему с прибалтами это не так?
— Немцы были захватчиками и агрессорами, а мы прибалтов освободили...
— От кого?!! — возмутилась Николь. — Освободили и повезли в свинских вагонах в Сибирь?! Я сама в них ехала!
— Тише, Николь, давай не будем... Опять поругаемся. Ну что мы все время? Я же не против.
Николь помолчала, вздохнула судорожно:
— Да-да, я не хочу, ты такой красивый, ты мой муж! Да?! У меня никогда не было мужа... Мне повезло, Господь занес меня в такие края, чтобы здесь наградить Сан Санычем Беловым!
— Не тебя, а меня он наградил!
— Тебя не за что! Ты просто жил, а я много-много терпела... я иногда не понимала, зачем терплю, и хотела убить себя. Я серьезно говорю! А теперь ясно — как бы еще я могла получить тебя! Мы ведь подходим друг другу, правда? Ты же видел нас в зеркало? У нас одинаковые глаза — карие... — она приподнялась над ним и попыталась рассмотреть его лицо. Поцеловала быстро и снова легла, прижавшись. — Не видно ничего! А ты рад, что мы встретились?
— Ты уже восемнадцать раз спрашивала... — улыбнулся Сан Саныч.
— Ты говорил, что все бы бросил ради меня. И даже свой пароход — это ты врал! А кстати, куда мы денемся осенью? Я где буду жить?
— В Игарке. Снимем комнату.
— Ты будешь разводиться?
— Что-нибудь придумаем, по работе могут быть сложности, я — кандидат в члены партии... — Сан Саныч невольно вздохнул, это была самая поганая тема. По мере приближения к Игарке он все чаще вспоминал лейтенанта госбезопасности.
— Ладно-ладно, это неважно, я могу жить, где угодно... лучше, конечно, вдвоем... а еще лучше втроем. Я такая дура, когда мы любим друг друга, я все время хочу твоего ребенка! Как сумасшедшая, только это в голове! У меня, кстати, два раза уже не было месячных...
— Да? И что? — повернул голову Сан Саныч.
— Испугался? Не знаю ничего, у меня так бывает. Когда нас везли в Сибирь, и потом, когда работали в лесу, у меня больше года ничего не было. И здесь, в Дорофеевском, когда привезли, я очень испугалась этой огромной тундры, и тоже долго не было. Может, и теперь... Я боялась уезжать из Дорофеевского, а теперь боюсь сходить на берег! Я же говорю — трусиха! — Она помолчала. — Знаешь, кого я боялась больше всего?
— Кого?
Николь молчала, закусив простынку.
— Николь! — Сан Саныч нашел в темноте ее лицо.
— Блатнячек в тюрьме! Даже сейчас страшно вспоминать о них! Я иногда глядела на этих женщин и девушек и думала, что это люди, которые попали в руки Сатаны. У них есть мозг людей, психика, чувства... но все их способности направлены на самое гадкое в человеке. Они ничего не стесняются! Избить, украсть, отнять... специально на чьи-то вещи напи́сать, тебе неприятно, прости, я нечаянно вспомнила. У всех на глазах любовью друг с другом занимались, девочек насиловали!
— Но ты же не сидела в тюрьме?
— Сидела, я была под следствием.
— Да? Ты не говорила...
— Я три месяца всего... это на Оби было, не хочу об этом. Я не пойду в Дорофеевский, ладно?
— Как хочешь, но ты не должна бояться. Ты законно работаешь на «Полярном».
— Люди завидуют. Вон Степановна, какая хорошая была, а кто-то стукнул. Выпившая могла проговориться, человек и написал.
— Ты думаешь?
— Конечно! Кто-то из своих, такие всегда есть. Врал твой лейтенант, что ее разыскивали. Стукнул кто-то, они и явились. Целый самолет прислали за «особо опасной» поварихой.
Николь затихла напряженно, потом прошептала с горечью:
— Нас много, а мы молчим! Они нас ловят, сдирают с нас шкуру... иногда и не сдирают... а мы молчим! Мы, как безголосые звери! Или это они звери?! Саня?! Нет, я знаю! И мы, и они — все уже звери! Правда?
Сан Саныч молчал. Он не знал, как мог заступиться за Степановну. Ставил себе вопросы: если бы знал заранее, предупредил бы ее? Спрятал бы? И чувствовал, что боится отвечать. Все уже случилось, вопросы были лишние.
После ареста поварихи настроение в команде поменялось.
Подходили к Дорофеевскому утром. Здесь все было, как и год назад, бригада готовилась к рыбалке, в длинной лодке был уложен невод. Люди садились в большой бот. Только теперь все были одеты в ватники и шапки, обметали лавки от снега. Поселок плотно, по-зимнему уже укрылся белым и выглядел уютнее, чем летом. Пушистые песцовые шапки лежали на крышах и стогах сена во дворах, на длинных поленницах. Дымы шуровали из труб. Колхоз готовился к долгой зиме, часть баркасов и лодок были уже вытянуты и перевернуты и тоже укрыты снегом. Бригада девчонок на берегу пилила плавник на дрова и увозила куда-то трактором. Мужичок к ним подъехал на небольшой мохнатой лошадке, запряженной в сани. Веселый смех разносился далеко по темной воде. Николь напряженно прислушивалась и всматривалась в поселок, где прожила восемь лет, потом решительно спустилась в каюту, собралась и, поцеловав Сан Саныча (он сидел, разложив бумаги), побежала к шлюпке.
Сан Саныч накинул бушлат и вышел следом. Рыбацкий бот с лодками на прицепе уплывал с неводом на пески. На румпеле восседал Айно. Узнали друг друга, Айно поднял единственную руку. Девушки, Сан Саныч не угадывал их в теплой одежде, радостно закричали и замахали ему.
От небольшой баржи, стоящей на рейде неподалеку, отделился маломощный плоскодонный катер. Вскоре он подвалил к борту «Полярного».
Это были заготовители оленей. Бригадир, здоровый, кругломордый и нечесаный мужик со шрамом через всю щеку, поднялся на борт и стал зазывать помощников — олени шли валом, и рук в бригаде не хватало. День работаешь — три туши твои! Грач начал торговаться, и бригадир поднял цену до пяти оленьих туш.
Вскоре Егор с Грачом уже сидели в катере, больше охотников не нашлось. Бригадира звали Саня, он стоял за рулем в крошечной рубке, катерок резво бежал вдоль берега на юг от поселка.
— На переправе когда-нибудь олене́й били? — обернулся на «завербованных» бригадир. — Там все просто... погода вот только говно, морозцу бы хорошего.
— Били, как не бить... — отвечал Грач, поглаживая усы. — И большой план дали?
— Восемьсот голов! Половину заготовили уже... не проквасить бы.
Вскоре вошли в устье медленной и неряшливой тундровой речки с высокими песчано-глинистыми берегами, заваленными обсохшими корягами. Винт то и дело цеплял дно и поднимал муть за кормой. Через полчаса причалили у балка, бригадир достал из рубки двадцатилитровую булькающую канистру и сошел на берег.
Весь снег вокруг балка был вытоптан до грязи, костер едва дымил, а сам балок храпел так, что Грач с Егором замедлили шаг. В пеньке у входа торчали окровавленные ножи, стояли такие же, черные от крови дубинки. Некоторые были обтянуты жестью, в которой застряли мясо и шерсть. Бригадир толкнул дверь и вошел внутрь.
— Давай вставай, помощников привез! Вставай, похмелимся! Колян! Семёнка! Кончай ночевать! Кеша, вашу мать!
Вместе с матом бригадир Саня вытянул на свет двоих темнолицых националов и привалил их к стенке, прямо в снег и грязь. Перевесил на костер чугунный котел с застывшей олениной. Вскоре все собрались за столом, сколоченным из чего придется. Кроме небольших националов, еще двое, Колян и Кеша, как два колхозных бугая, размерами не уступали бригадиру. Последним вышел такой же, как и местные, жилистый и раскосый. «Нездешний, — определил Грач, — казах, скорее всего».
Морды у мужиков были опухшие, коричневые, давно немытые волосы торчали из-под шапок. Похмелились, поели мяса, доставая руками из котла, и, ничего не обсуждая, привычно двинулись по набитой тропе куда-то в тундру. Махоркой завоняли.
Вскоре впереди показалась вода. Мужики присели в прибрежных зарослях тундрового ивняка и сквозь обломанные кусты стали что-то высматривать на реке. У Коляна и Кеши в руках бурые дубинки, у других — ножи. Река в этом месте разливалась небольшим озером и делала плавный поворот вокруг мыса, на котором они сидели.
— Восемь штук... Поплывем, что ли? — обернулся на бригадира один из мужиков.
— Давайте. Мы пока здесь...
— А где они? Покажите?! — волновался Егор, он ничего не видел.
— Да вон, на середине уже, покойнички... — Кеша начал подниматься.
— Погодь-погодь... Гля-кось, что наверху!
На высокий противоположный берег выходило большое стадо. Толпились, не решаясь спуститься, рога колыхались на фоне неба, но вот передние заскакали к воде.
— Всё, тех ждем! — распорядился бригадир. — Я к себе деда возьму, ты, Колян, паренька вон на весла посади. Семёнка, здесь все готовьте, ножи наведите.
Передние олени вскоре уже были на середине, а с берег