— Два дня... Мне в техникум надо, а там самая работа — зэков нагнали тысячи!
— Ну ладно... — улыбнулся Белов.
— Точно! В три смены работают! Уголь для пароходов возят из Дудинки, тонн по пятьдесят каждый день. Сначала на лошадях да быках возили, потом лед окреп, машины и трактора пошли.
— Ну и где тут тысячи? — не уступал Белов.
— А лед долбить! Там четыре здоровых парохода друг за другом, да лихтер, да еще буксир портовый... и дорогу впереди, и вокруг всех надо лунки долбить! Целый километр! Черно от народу! Надолбят, взрывчатку закладывают, заряды все в длинных мешочках, их специально для этого на зоне шьют. Потом лунки с зарядами соединяют детонатором! — Петя выразительно всех осмотрел, показывая масштаб работ. — Взрывают одновременно, и пока лед летит вверх да падает, мы уже прем на всех парах! Морозище такой, что эта каша ледяная мигом схватывается. Чуть опоздали, уже не пройти по тому, что взорвали. Надо в обход долбить. Зэкам, которые на морозе, спирт выдают!
— Не может такого быть... — восхитился Климов. — Сколь отсидел — никто ни разу не поднес!
— Я сам видел, ей-богу! На морозе же целый день... — Петька крепко зевнул.
— И помногу проходили? — спросил Померанцев.
— Сначала ничего, у «Жданова» одна машина шестьсот сил и стальной ледовый винт, да «Хабаровск» пятьсот сил, да мы... А когда уезжал, лед уже почти метр толщиной, один-два корпуса продеремся, снова лунки долбят. — Он опять зевнул и посмотрел в угол, где начал стелиться Климов.
Мужики стали укладываться, а Сан Саныч вернулся в свою комнату. Разделся и лег рядом с Николь. Она не спала.
— Испугалась?
— Немножко. Не думай об этом, у меня такое не первый раз! — она поцеловала его в плечо. — Я комнату нашла!
— Ты? Где?!
— В Доме культуры! Мне Гюнтер письма дал к разным людям, к немцам, которые здесь живут, — зашептала возбужденно. — Прихожу в Дом культуры к завхозу, говорю, здравствуйте, тетя Марта. А она — такая старушка худенькая, сидит за столом и смотрит строго! Прочитала записку от Гюнтера, спрашивает, как он там? Ничего, говорю, жив-здоров, план выполняет, помогите с каким-нибудь уголком... она только рукой махнула — нет ничего. Но как-то посмотрела на меня с интересом немножко. Я это заметила и опять, очень жалостно, — помогите, пожалуйста, мы с мужем! Я в долгу не останусь... и на этих словах у меня с пальца слетает твое кольцо и к ней под стол. У меня сердце оборвалось — как будто я ей взятку даю! Я чуть не бросилась за ним. А она спокойно так подняла кольцо, рассмотрела его и подает мне обратно. А сама все на меня смотрит. Садись, говорит, чаю нет, вот кипяток с хлебом. Ты не русская? Я ей рассказала. Про «мужа»-капитана, про свою ссылку. Она настоящая немка, из Германии, коммунистка. Десять лет отсидела за русского мужа, как член семьи врага народа, потом ссылка навечно... Завтра пойдем смотреть!
Это была подсобка, придумывалась она для дворников, для их инструмента, без окна и отопления, но люди Игарки сразу исправили эти недостатки. И оконце прорезали, и буржуйку поставили, и еще топчан с узким столиком втиснули, больше, правда, ничего не поместилось. Комната была два на четыре метра, то есть это была не комната, а отдельная квартира с отдельным входом. Это был их дом.
В первый же вечер устроили пир со спиртом, разведенным консервированными ананасами, которыми были забиты все магазины. Даже хотели пойти прогуляться под ручку, как муж и жена, но Николь, подумав, посмотрела на «мужа» внимательно и отказалась. Несколькими днями раньше они договаривались не ходить пока вместе по Игарке.
И все же это было очень похоже на настоящее семейное счастье. Здесь, в центре города, было освещено, и Николь могла выходить даже вечером. Патруль как-то проверил у нее «Удостоверение ссыльного», и она почти с удовольствием его показала и даже состроила глазки молодому сержанту — начальнику патруля.
Наконец она сходила и в больницу. Вечером сказала Сан Санычу, что беременна. Уже три месяца или больше. Он только что поел. Они молча, в напряжении глядели друг на друга. Она взяла его за руку:
— Что с тобой?
Сан Санычу захотелось встать и пройтись, но пройтись по их комнате было невозможно, и от этого, от этой несвободы, а еще от такого ее вопроса он почувствовал раздражение. Не на нее, но вообще. Взялся за голову, соображая, и тут же встал решительно:
— Пойдем на улицу!
— Нет! — закачала головой Николь.
— Идем, одевайся! Надо все обдумать!
— Что обдумать?
— Нашу жизнь!
Они оделись и вышли. Шли молча. Мыслей было так много, что Сан Саныч не знал, что сказать. Даже и про ребенка забыл. Остановился:
— Сейчас пойду и возьму у нее развод. Потребую!
— Она же не дает?
На этот вопрос у Сан Саныча не было ответа, если бы был, он давно бы все это проделал.
— Получается, я ее боюсь... — сказал вслух.
— Не ее, — подсказала Николь.
— Ну да, но он меня не трогает! Он знает, что я здесь, мы с ним виделись случайно. Значит, все в порядке. Я должен сходить к Зине... Так?
Николь молчала.
— Саша, это очень странно, но мы с тобой не знаем, чего боимся! Так разве бывает?
Белов молчал.
— Ты всегда говорил, что тебе нечего бояться. А теперь есть чего? Это из-за меня? Но ведь со ссыльными не запрещается общаться. Многие женятся...
— Это можно. Летом начальник Туруханской пристани женился на немке... — Сан Саныч замолчал, будто соображал, говорить, нет ли... — Меня арестовать могут.
— За что?
— Я не знаю. — Сан Саныч потянул ее дальше по улице, но вдруг встал решительно. — Вот что! Не будем про них думать! Надо действовать, и все, и ничего не бояться. Развестись, расписаться, мы станем мужем и женой. Ребенок будет наш.
Уверенности, однако, в словах Сан Саныча было немного. Николь это слышала. А его ребенка уже ощущала в себе.
Начальника райотдела МГБ по Игарке старшего лейтенанта Константина Васильевича Квасова не перевели на материк. Ни весной, ни летом, вопрос должен был решиться до ноябрьских праздников, но три дня назад из Москвы позвонил человек и сказал, что место, на которое Квасов рассчитывал, заняли. Место было теплое, на югах, должность майорская. Квасов сразу, как только попал сюда, возненавидел эту Игарку и решил надолго тут не задерживаться. Поэтому в отпусках времени зря не терял, пил с кем надо, ценные подарки возил... и вот опять сорвалось.
Он сидел в своем кабинете, читал материалы дела Белова Александра Александровича, а сам Александр Александрович тихо потел на стуле перед ним.
Это был старый прием, Квасов вызывал «клиента», сажал его напротив, но не за стол, а поодаль, у стены, и начинал «изучать дело». Не он это придумал, но ему очень нравилось. Он пил чай, думал о своем, листал неторопливо подшитые бумаги, возвращался к прочитанному и снова читал донесения оперов, наружки, если они были, доносы сослуживцев или просто стукачей — эти были всегда. В кабинете было тихо, подследственный не должен был ничего спрашивать. И они всегда — до чего же они все друг на друга похожи! — всегда вели себя очень тихо, не мешая, стараясь и дышать бесшумно. Так же вел себя и Белов.
Квасов, расстроенный отказом, третий день не брал в рот спиртного и был злой. Он и не хотел уже, но все время думал, как повернуть судьбу в свою сторону и перевестись хотя бы в Красноярск. Он уже боялся этой Игарки, где у него все было — деньги, любая выпивка, наркота, жратва и бабы — любая баба, какую душа пожелает. Но не было солнца, всегда было холодно и не было приличных людей. Самыми приличными были несколько воров в законе, с которыми он иногда играл в карты, вспоминая об иной жизни. А иногда просто разговаривал — среди авторитетных встречались люди очень неглупые, повидавшие по-настоящему красивую жизнь.
Квасов позвонил, попросил свежего чаю, мельком глянул на Белова, который час уже молчал на своем стуле, уставившись в одну точку и отупев от навала страшных мыслей.
С женой Белова Квасов завязал, ухаживал за дочкой начальника Игарского ОРСа. Снабженец имел немаленькие левые деньги и тоже собирался сваливать на материк. Дочке было всего восемнадцать, смазливая, училась на отлично, на виолончели играла, родители были не сказать как против Квасова, особенно мать, которая просто его ненавидела, но молчали. Квасов неторопливо совратил ее и думал жениться перед отъездом. Даже успел поговорить с отцом о приданом.
И вот теперь, хмурый, внутренне растерянный и оттого еще больше злой, он делал вид, что читает дело, а сам думал совсем о других вещах. Белов не вызывал в нем никакого азарта, в его деле не было ничего интересного. Посадить можно было, конечно, но и это было скучно. Опять вспомнил со злобой об уплывшем из-под носа новом месте работы. Он мог выбирать место жительства — Геленджик или Анапу, он склонялся к Геленджику. Красивая бухта, шашлыки, запахи теплого моря... мог бы пойти сейчас с полотенцем на плече, искупаться. Квасов посмотрел за окно — здесь тоже было солнце, слепило, отражаясь от белых сугробов.
Квасов уже двадцать минут «читал» донесения какого-то мудака Турайкина о каком-то мудацком куле муки, который «исчез в неизвестном направлении, являясь уликой факта воровства государственного имущества в крупных размерах», о «небескорыстной помощи ссыльнопоселенцам» опять же «в крупных размерах», «предоставление им оружия и сетей, что может рассматриваться как подготовка к массовому бегству за границу нашей Родины СССР». Еще скучнее были две положительные характеристики из Пароходства и из отдела водного транспорта Стройки-503, запрошенные Дудинским отделом госбезопасности.
Будь Квасов в настроении, он, ничего не объясняя, ушел бы сейчас обедать, а потом и вздремнуть, редко кто после трех-четырех часов такой молчаливой пытки оставался спокойным и не наговорил бы на себя. При мысли про обед Квасову вдруг так захотелось выпить, что он заинтересованно посмотрел на Белова. Тот тоже поднял голову с тревожным вопросом в глазах.