[189]Вам.
Я чувствовал себя смешным простофилей вроде тех, что вешают замки на мосту Искусств в Париже. Роми впечатлила торжественность «посетителей» Стены, и она старалась держаться как можно незаметнее, чтобы никому не помешать. А меня подавляла древность этих мест. Казалось, что тысячелетние камни заслуживают большего уважения, чем всхлипы нескольких старых раввинов в кожаных сандалиях. Удивило меня то обстоятельство, что мечеть Аль-Акса частично стоит на Стене Плача[190]. В Иерусалиме иудаизм «несет» ислам. Ни мусульман, ни иудеев это не радует, но геологически и урбанистически они неотделимы друг от друга.
Что до христиан… Невозможно отыскать дорогу ко Гробу Господню: церковь, где похоронен Христос, на карте обозначена хуже, чем Стена и мечеть, что очень бы не понравилось моим родителям. Мы долго плутали по идущим вверх улочкам и темным проходам Священного города. Крестный путь стал коммерческим центром для всех операторов, торгующих Богом в лоукосте. Прилавки с сумками «под Луи Вюиттон», разноцветные конфеты, открытки и палестинские куфии давали робкую надежду на замирение через торговлю безделушками. Руки Фатимы из накладного золота, фарфоровые тарелки со звездой Давида и Пресвятые Девы made in China — одни флуоресцирующие, другие мигающие. Иерусалим — базар и святилище: идешь мимо скотобойни, ухитряешься заблудиться между часовнями, синагогами, торговками мятой, кастаньетами, лакрицей; слушаешь левым ухом заунывные арабские речитативы, правым — иудейские песнопения, обоими — православные псалмы. В тот день война трех религий не производила иной потравы, кроме какофонии, царившей в муравейнике единых богов. Не стоит впечатляться торжественностью мест: три религии могут «сожительствовать» в квартале, который мы обошли за полчаса. Роми благодаря GPS в конце концов нашла храм Гроба Господня, к которому не вел ни один указатель. Нельзя класть все яйца в одну корзину. Роми помолилась у Стены, потом у пустой могилы Христа: я объяснил ей значение слова «экуменизм».
— Ты сама видела, кошки в Иерусалиме шастают из одного квартала в другой, туда, где есть остатки кебабов.
— Иисуса правда здесь распяли?
— Поблизости.
Я шел по булыжнику, то и дело подворачивая ноги. Роми громко читала вслух десять заповедей с экрана смартфона: «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим… Почитай отца твоего и мать твою (моя любимая заповедь!)… Не убий. Не прелюбодействуй. Не кради».
— Они говорят, что скрижали Завета закопаны где-то у нас под ногами. А Индиана Джонс думал, что в Египте. Что такое адюльтер, папа?
— Вовсе нет: в конце фильма потерянный ковчег привозят в Вашингтон.
— Ладно, но что такое адюльтер?
— А Индиана Джонс ужасно разочарован.
— Конечно, но что такое адюльтер?
— Адюльтер — это когда мужчина спит с женщиной, но не со своей женой. Или когда женщина спит с мужчиной, но не со своим мужем.
— Но это же нехорошо! Почему они так поступают?
— Не знаю, наверное, потому, что хотят перемен.
— Бог прав: это плохо.
— А представь, что тебе самой пришлось бы выбирать между Carambar[191] и Dragibus…[192] Зачем выбирать, если можно иметь и то и другое?
— Ты адюльтерил маме?
Роми остановилась, чтобы выслушать мой ответ.
— Ну что ты! Нет. Никогда.
— Тебе повезло, что Заповеди не запрещают врать.
Да уж, клятва отца-анархиста слабовата против Декалога[193]. Когда я думаю теперь о том своем обмане, понимаю, что именно тогда произнес свое последнее, неправедное слово. Я, видимо, был единственным, защищавшим в Священном городе Иерусалиме обветшалое понятие сексуальной свободы. А потом вмиг превратился в постчеловека и окончательно отрекся от греха.
Мы с Роми раз десять возвращались в одни и те же проулки, пропахшие прогорклым жиром. Иисуса Христа распяли рядом с шумным перекрестком, между двумя магазинчиками, торгующими контрафактными DVD. Мы выстояли длинную очередь и вошли в Храм Гроба Господня, где горели свечи и пахло ладаном. Справа от входа, лежа на полу, рыдала старая дама.
— Почему она плачет? — спросила меня дочь.
— Тсссс! — Я перешел на шепот, заметив сурово нахмурившегося греческого священника. — На эту розовую плиту положили тело снятого с креста Иисуса. Она плачет, потому что дорого заплатила за тур по Голгофе и час добиралась сюда в душном автобусе. Да еще и селфи с Сыном Божиим не сделаешь… Как назло.
— Я вот чего не понимаю, папа: Бог говорит «Не убивай», а сам дал убить Сына! Как же так?
— Это очень сложный вопрос, милая. Мессия принес себя в жертву людям. Нам… Хотел показать, что смерть не имеет значения.
— Но я думала, мы приехали, чтобы уничтожить смерть.
— Конечно, только говори потише… Вообще-то, если подумать, ты права. «Не убий» — пустая фраза, пыль в глаза. Будь Господь всемогущ, Он просто раз и навсегда отменил бы смерть.
— Но Иисус все-таки воскрес. И если я правильно понимаю…
Я обожал, когда Роми задумывалась, таял, если она становилась серьезной, сосредоточенной, решительной, и завидовал юному возрасту, в котором человек мнит, что все понимает.
— Что, дорогая?
— Получается, ты хочешь стать как Иисус.
— Все этого хотят, детка. Каждый, кто здесь находится, мечтал бы стать Богом. И множество других людей в разных уголках планеты.
Мы обошли церковь, где было прохладно и тихо. Каждый раз, попадая в какой-нибудь храм, я чувствую, что избавился от груза. Воспоминания о катехизисе. Недолгое время, проведенное в 1972 году в детском хоре школы Боссюэ, и короткое пребывание в аббатстве вместе со всем седьмым классом навсегда запрограммировали мое подсознание[194]. Крещенные в детстве люди часто заново открывают для себя Бога не только из-за страха смерти: их одолевает ностальгия. Под конец жизни становишься набожным, так называемая вера последней минуты состоит из страха и воспоминаний.
Справа от входа гранитная лестница вела вниз во влажную пещеру. Другая дама стояла на коленях, прислонясь лбом к скале, и бормотала молитвы на латыни.
— А эта тетка почему такая грустная? — шепотом спросила Роми.
— Она не грустная, а взволнованная.
Роми хотела все посмотреть, преклонить колени и перекреститься перед каждым алтарем. Я купил десятки свечей, которые мы зажигали со всей возможной почтительностью. Все было отлично рассчитано, их организация как-никак функционирует два десятка столетий! Маленький павильон прямо под куполом явно привлекал любопытных. Православные монахи руководили движением вокруг и внутри часовни. Сначала я решил, что это исповедальня, но место оказалось куда более священным.
— Это могила Иисуса Христа.
— Ух ты… Точно?
Моя дочь неожиданно забыла о Роберте Паттинсоне[195] в пользу Сына Божия. Жаль, что нельзя фотографировать. Монах повел нас туда, где плавал рассеянный свет серебряных масляных ламп. Если попадаешь с дюжиной русских туристов в узкий мраморный склеп и встаешь на колени перед золоченой чашей, стоящей на стеле, стертой руками верующих, твой главный враг — клаустрофобия. Нечитаемые надписи добавляли атмосфере таинственности. На Роми снизошла благодать, как часто бывает с детьми на мессе. Я не хотел заходить. В глубине души я снова попросил вечной жизни у христианского Бога — и сделал это меньше чем через час после того, как передал послание Яхве. Да, я молился у всех яслей.
— Господи Иисусе, Спаситель, подари нам жизнь вечную на вечные времена, аминь.
Меня застали врасплох. Я думал о том, что сказал Уэльбек[196] Давиду Пюжадасу 6 января 2015 года в новостях канала France 2. Вот слова автора «Элементарных частиц»: Все больше и больше людей не мыслят для себя жизни без Бога. Им мало потребительства и собственного успеха. Лично я, старея, чувствую, что атеизм выдержать непросто. Атеизм — мучительная позиция. Этот вес на меня и давил. Глядя на коленопреклоненную Роми у могилы Христа, я осознал, что больше не могу оставаться атеистом. Я знал (или думал, что знаю), что Бога нет, но нуждался в Нем для смягчения души. Возврат к религиозному чувству не означает, что люди обращаются к вере, как это случилось с Паскалем 23 ноября 1654 года, в «огненную ночь» и «со слезами радости». Возврат к религиозности есть кризис атеизма. Мне надоела жизнь без Его духовного руководства. В тот день, увидев, как моя дочь крестится у каждой станции Крестного пути до самой церкви Гроба Господня, решил принять Иисуса и весь его фольклор, символы, речи, даже архаичные и смешные типа «Возлюби ближнего как себя самого», набедренную повязку, терновый венец, старые плетеные сандалии, Мела Гибсона и Мартина Скорсезе[197]. Я бы куда охотнее обнял того бородача, чем неотступную, но бессмысленную Смерть.
Уж если заключать «паскалиевские пари»[198], стоит прикрыться по всем направлениям, как в казино Монте-Карло[199]. Я не желал останавливаться и был готов рискнуть. Мы шли к мечети по улочкам, где на каждом шагу пили кофе, торговали фальшивыми драгоценностями и пели арабские песни. Мы вышли с базара с финиками, оливковым маслом, желтым кунжутным печеньем и подошли к мечети, но бородатый полицейский отодвинул нас от дверей Аль-Аксы — совсем как вышибала из Les Caves du Roy[200]