«Нашел по Люси, перевожу. Для тебя. Что ли, хоть листиком мне взмахни!»
«У меня над столом тоже tharsis dubius. Как и твой экземпляр, мой – в позе конвульсии. О нужном (монография, лекция, две статьи) не думается».
Викешка пыхтел, выгребая из ящиков содержимое. К счастью, инструкция не находилась. Написала – не рубить же хвост по кусочкам: «Чисто личная просьба: считать случившееся небывшим». Отправила, не почувствовала ни сожаления, ни неловкости – и сочла это добрым знаком. Но когда Викешка, выползший из-за дивана, опять решил зареветь, Лиза стала ему рассказывать, как позвонила вчера на радио (мамсин, без меня?!) и один известный, просто дико известный ученый попросил передать ее сыну (мне? мумс, честное слово, мне?): если он станет палеонтологом, его ждут потрясающие открытия, и даже привел для тебя конкретный пример (для меня? по радио?! для меня-а-а?!), представляешь, неандертальцы, о которых мы знали с тобой, что они давным-давно вымерли (а они?) – нет, не вымерли и не исчезли, как мамонты, а растворились в хомо сапиенсах, в наших с тобой непосредственных предках. Викешка не понимал, но старался как мог – ширил ноздри, тер кулачком затылок.
– Короче, ребеныш, они друг на друге женились. И родили общих детей. Это значит, неандертальцы тоже чуть-чуть наши предки. Например, у тебя от неандертальцев – широкая кость.
– У меня – от дедули!
– А у дедули – от них! И от них же – способность переносить холодные зимы. Кроманьонцы-то – неженки, жили в Африке. Пожаловали в Европу, а тут жуткие холода. Спасибо неандертальским генам!
– За что? – Викешка опять сплющил гармошкой лоб, а потом резко выдохнул: – А, я все понял! Они прожили свою жизнь не напрасно!
И до самого вечера рисовал полулюдей-полуобезьян, водивших хороводы на поляне вокруг костра, а в пещере обучавших своих детей охоте, грамоте и рисованию. Перед сном взял с Лизы самое честное слово, что она отправит его рисунки на радио. Заснул обманутым и счастливым. Ну а Лиза, проворочавшись до утра, решила, что для нее сейчас главное – это найти другую работу – елизаветную, елезаметную, – где слова значат то, что значат.
2
Родители до девятого мая отправились в Черногорию. И папа, как водится, переживавший из-за численности участников, попросил Лизу, в идеале – с Сергиевичем вместе (а Саню еще и отдельным заковыристо-деликатным письмом), шестого числа пойти на митинг за них, Викешку забросить к Осьминским, о чем папа с ними еще перед отъездом договорился; самим вести себя осмотрительно, хотя в обещанные провокации он и не верил, а все-таки бдительности просил не терять. На седьмое была назначена инаугурация президента, избранного с большим числом нарушений и прочих «единовбросов». В день выборов папа был наблюдателем на одном из участков и лично остановил карусель из рабочих-мигрантов, привезенных в Москву из области. А еще он владел статистикой по стране и говорил о как минимум десяти процентах приписок. «Карусель», заснятая на папином участке, была выложена на Ютубе, ниже висело папино интервью, данное им той же ночью известному блогеру. И мама несколько дней отчаянно папой гордилась. А потом у него начались неприятности: на институтской стоянке к нему подошел проректор и выразил «частную просьбу изъять одиозное интервью из Сети». На что папа сказал, что не он его размещал, не ему удалять. А проректор сказал: предупрежден, значит, вооружен. И где-то неделю спустя по кафедре запорхали слухи, что курс по расчету и проектированию строительных конструкций, для папы многие годы родной, достанется его бывшему аспиранту. Но папа в своей белоленточности от этого только заматерел, а мама, наоборот, неожиданно дрогнула и вспомнила про Тимура, лже-сына, гомункулуса в шкафу, а все-таки не без папиной помощи написавшего свой диплом (в каком-то невнятном техникуме, но по Сеньке и шапка), не без папиных связей пристроенного в теплое канцелярское подмосковное кресло и там по наводке начальника вступившего в ЛДПР и как-то хваставшегося папе корочкой помощника депутата. В связи с чем Лизе было поручено, естественно, втайне от папы, лжебрата найти, навести мосты, прозондировать степень его возможностей – все-таки он был многим обязан отцу, пусть не отцу, а лишь человеку, который иногда помогал его матери – из жалости и по старой памяти, впрочем, этого можно было Тимуру не говорить. А Лиза считала так: или белая ленточка, или звонок из депутатской приемной. А мама не понимала, как она может спокойно смотреть на папины беды. Триместра отца в самом деле лишили. И в ожидании новых проблем мама через день интересовалась: ну что? А Лиза врала про отключенный у Тимура мобильный – с легкостью, невозможной в другой, доЮЮшной жизни, в которой воздух и свет были синонимами, а от вранья во рту оставался вкус ржавчины.
И надо же было такому случиться: Тимур личной, тучной персоной стоял перед Лизой, Сергиевичем и Викешкой (погода шестого мая была оглушительно-теплой, и Осьминские, не простясь, укатили на дачу) всего через двух старушек в очереди к рамке металлоискателя. И как только они ее миновали – Викешка с восторгом сначала вытаскивал из карманов, а потом спешно рассовывал по местам давно разыскиваемый бабулей ключ от буфета, маленький чупа-чупс, огромную скрепку, свисток, несколько мелких монет, пальчиковую батарейку – Лиза крикнула, побежала: Тимур, стой! Он оглянулся только на третий окрик, с неохотой отстал от своих приятелей, бросил сквозь зубы, точно окурок:
– Как общий предок?
На что Викешка, увязавшийся следом:
– Неандерталец?
А Лиза:
– Он-то здоровски! Ты-то как?
Но Тимур уже поднял над головой кулак, сверкнул толстым крученым браслетом и бросился догонять друзей, как и он, крепко сбитых, в похожих серо-безликих куртяшках с трикотажными капюшонами.
Викешка дергал Лизу за полу ветровки:
– Кто, кто – здоровски? – пока Саня наконец не усадил его себе на загривок.
Из позитивного Лиза отметила: брат подрос и немного похорошел, лицо удлинилось, челюсть не то что встала на место, а все-таки не торчала, как раньше. И глаза, опушенные теми же девчоночьими ресницами, теперь смотрели решительно, даже дерзко, и оттого в них прорезался цвет – блекло-серый, но хоть какой-то.
Без машин Якиманка оказалась невероятно широкой. И народ, стоило ему вырваться на простор, бежал, обнимался, приплясывал, постепенно сбиваясь в колонны. Солнце светило самым отчаянным образом. В такие дни особенно чувствуешь, как ему не хватает листвы. И как из-за этого жестко оно тычется в стены и лица, не освещает, не согревает – засвечивает, как фотопленку.
Непонятные флаги с фырканьем, будто борзые, кучно взрезали воздух (из понятных были лишь «Яблоко», «Солидарность» и «Левый фронт»). Но особенно Сергиевича заводило обилие лозунгов на картонках, на ватмане, на листках, которые люди несли в руках или скотчем приклеив себе на спину, – он ведь пришел сюда, чтобы «запечатлеть эпоху». Так что вскоре Викешка был спущен на землю, но все равно неостановимо балдел и размахивал кем-то подаренным белым флажком с оранжевым солнцем. А Саня теперь то появлялся, то исчезал. Когда казалось, что потерялся совсем, вдруг звонил, Лиза зачитывала ему тексты больших плакатов, к которым потом старалась прибиться: «Астрахань – Россия – Свобода», «Мы здесь власть!», «12 лет? Спасибо, нет!» – и Саня в неведомом месте ввинчивался в поток и каждый раз чудесным образом их находил (что он думал о Лизе? почему так неловко ее обнимал, пытаясь отгородить от других?) – улыбался одними глазами и уныривал прочь.
На Большой Полянке пришла эсэмэска: «Тебе нравится, ты влилась?» – от папы. Теперь довольный ребеныш сидел на плечах у незнакомого долговязого парня, совершеннейшего ботаника, и кричал вместе с ним: «Путин – вор!» Вместе с ним и со всеми. И Лиза сказала себе: если дома Викешка спросит: мумс, а что он украл? – она честно ответит: голоса избирателей. И Федя за это, наверно, его не побьет.
Над головами взлетали руки с мобильниками, чтобы запечатлеть масштаб. Длинношеий ботаник раз пять повторил кому-то по телефону: это нереально вставляет! А Лиза искала слова для папы, ей хотелось быть честной, как раньше, как только с ним.
Перед мостом, метров за триста до Обводного канала, шествие остановилось, даже, скорее, застопорилось. Но дружелюбный народ еще минут двадцать терпеливо топтался и только потом стал скандировать: пропускай! Папа в Будве тоже как будто занервничал: «Цап, ты там? Тебе хорошо?» Надо было ответить как можно правдоподобней, папа считывал все неровности ее голоса чутче граммофонной иглы. Кану бы сотую доли этой чуткости! Интересно, он здесь? Он везде – ужас в этом… профессор Вездесь.
Задние деликатно, не как в метро, а все-таки наседали. Написала: «Царапыч, здесь прикольно! Мы здесь власть :)», раскланялась с длинношеим парнем и потащила ребеныша прочь – неподвижно сгустившаяся толпа стала тревожить. Викешка какое-то время скандировал по инерции: «Пропускай!» А потом вдруг заныл, что хочет есть, писать, спать – он хочет домой. Мобильный у Сани не отвечал – что было не так и странно при таком-то скоплении… И Лиза придумала для Викентия новый манок – белые шарики и огромный, покачивающийся с ними рядом медведь на другом берегу Обводного канала, и, кстати, там же, какое везение, кубики туалетных кабин.
Малый Каменный мост оказался забит под завязку, пройти по нему можно было только по самой кромке. Пройти, чтобы обнаружить: образовав несколько кратеров, люди сидели на нем, стопоря всех вокруг, да еще призывали других: са-ди-тесь, са-ди-тесь! Кто-то пел-обещал под гитару, что «стены рухнут, рухнут, рухнут, и свободно мы вздохнем!». Кто-то протискивался им с Викешкой навстречу. Другие, как и они, сворачивали на Болотную набережную, и растерянно озирались, и вслушивались в обрывки фраз: там уже битком? нет, голяк, но омоновцы всё перекрыли! на Болотную не пускают? люди же не по дурочке на мосту сидят! как это не пускают? они не имеют права!
Последняя фраза была сказана страстным, хриплым незабываемым голосом Вари Бубновой. Они не виделись с довикешкиной эры, со времен контактной импровизации, и немедленно обнялись: ах, вы сени, мои сени! – есть контакт! Варвара только на самое чуть поседела и хотя, наверно, уже лет пять как разменяла полтинник, благоухала девчоночьими духами с земляничным акцентом. Резкая, быстрая, острая, она без очереди засунула Лизу с Викентием в немного вонючий, но вполне себе прибранный туалет, а потом потащила их – эй, ребятки, по-быстрому – в сторону площади, на бегу уточняя: