– В любви и в истории. С любовью все запутанней, но и понятней – куда же мы без нее? – И, чтобы спугнуть серьезность, с прихлюпом втянул в себя скользкий гриб. – Другое дело история: сознание того, что ты в ней не только живешь, ты ее невольно творишь, невольно и неизбежно, обычно приходит под занавес, в пятом акте, когда ружье уже выстрелило…
– Типа за честь, сбереженную смолоду? – Тимур резко налил и опрокинул в себя стопарик.
Запоздалые пубертатные прыщики на его запятнившейся физиономии вспыхнули от удовольствия. Челюсти жадно заерзали, перетирая хрумкий салат. Вот попробуй с таким навести мосты! Но папа привык со студентами и лишь прибавил доброжелательности.
– Вы деликатно не спрашиваете меня, зачем я вас пригласил… Отвечу пока туманно: в связи со вновь открывшимися обстоятельствами. Дело в том, дорогие мои, что у вас был прапрапрадед – Семен Петрович Мещеряков, и долгое время я не знал о нем ничего, кроме имени, отчества и фамилии. А человек это был по-своему выдающийся. Когда в роду есть такой человек – это что-то да значит! Итак, Лиза, Тим… Тим и Лиза…
Он хотел их соединить – стихи и прозу, лед и пламень, – даже брови поставил домиком. Лиза кивнула. Раз папа хотел, чтобы она изобразила заинтересованность, – почему не изобразить? И тут же сунула нос в обливной горшочек с варениками – сытный картофельный дух увлек, разбудил аппетит. На пятом или шестом варенике папа завершил предисловие о советском двадцатом веке, заточенном на беспамятство, и о том, что сведения о Семене Петровиче дошли до нас чудом: умри папин дед, всю жизнь скрывавший свое поповское происхождение, на бегу, а не от мучительного, не к столу будь сказано, рака желудка – от Семена Петровича нам и имени бы не досталось. Остальное рассказали архивы.
Сын бедного сельского священника в три приема (дважды его отчисляли из Московского и Петербургского университетов из-за студенческих беспорядков) в конце концов получил медицинское образование в Казанском университете. С 1876 года работал участковым врачом Ярославского земства. В 1892–1893 годах боролся с эпидемией холеры… Выжил, хотя на эпидемиях в те годы гибло до шестидесяти процентов земских докторов. Убедившись, что многие болезни имеют массовое распространение из-за сложной гигиенической обстановки, прапрадед уже немолодым человеком делается санитарным врачом, в этой роли обнаруживает недоступность качественной питьевой воды для многих поселений уезда, принимается за изучение гидрогеологии, делает успехи и в этой области, так что спустя какой-то год сам руководит бурением скважин. В 1907 году в Ярославскую губернию приходит эпизоотия сибирской язвы, от которой гибнут не только животные, но и люди, Семен Петрович отправляется в самые глухие селения, чтобы вести там разъяснительную работу о пользе прививок. Но в глухих деревнях крестьяне стоят за обычаи старины, считая самым надежным профилактическим средством опахивание селений. Умерщвлению же заболевшего животного противятся категорически, а это в конечном итоге приводит к поголовному падежу скота. В начале сентября того же седьмого года Семен Петрович выезжает вместе с молодым ветеринарным врачом Сулейкиным в одно из селений Мологского уезда… Они ходят от двора ко двору, агитируя за прививки; к счастью, после принятия земской управой нового правила – платить за павшую от прививок скотину довольно-таки приличную сумму – агитировать стало легче. В последнем дворе обнаруживается необходимость умерщвления двух пораженных сибирской язвой коров…
В эту минуту папа был абсолютно прекрасен, морщинки разгладились, синий взгляд просветлел и двинулся куда-то за горизонт, словно стена с плетеным тыном, горшками и граблями была для него проницаема, как и время длиной в столетие. Даже Тимур поглядывал на отца без прежней усмешки. Впрочем, с некоторым поерзыванием недовыпившего человека. Пятый стопарик – он поднял его хихикая: ну, с рождением пионерии! – на некоторое время Тимура угомонил. А папу, к счастью, не сбил с намеченного маршрута.
Итак, животных следовало немедленно умертвить. На чем Семен Петрович настаивал сначала в разговоре с хозяином, затем, зайдя в избу, с его женой и снохой. Возможно, его главным доводом была сухая цифирь: на десять тысяч погибших от сибирской язвы животных приходилось двести крестьянских смертей… И тут, размахивая топором, в избу вбежал подвыпивший сын. Смертоубийства не последовало лишь потому, что молодому и крепкому Сулейкину удалось ухватом оттолкнуть нападавшего, затем вместе с хозяином они повалили его на пол, мать прибежала с вожжами, буяна кое-как связали. Старики с извинениями довели гостей до ворот. Семен Петрович был необычайно бледен, но убедительность его слов была в ту минуту особенно велика. Сговорились на том, что завтра они вернутся, и ударили по рукам… А спустя полтора часа доктор Мещеряков скончался – в тарантасе, в одиннадцати верстах от Рыбинска. За месяц до этого ему исполнилось пятьдесят четыре. Не выдержало сердце. Сулейкин потом напишет обо всем этом своей невесте, отдыхавшей с родителями в Крыму. И о том, как, пытаясь в чистом поле спасти старшего друга, он имел при себе только коровий клистир, и ревел от бессилия, и грозил кулачишками небу (так и написал своей будущей жене: кулачишками). Потомок Сулейкина и Маруси спустя шестьдесят пять лет принесет их переписку в Ярославский архив. А спустя еще четверть века папку с их пожелтевшими письмами, вы уже догадались, выдадут мне, то бишь праправнуку Семена Петровича. До Черногории, Лизонька, я был в Ярославле…
Папа слишком расчувствовался (сколько-то выпил и он), чтобы сразу подвести под сказанным черту – он ведь к чему-то еще клонил? Но сначала они заказали для опоздавшей Лизы горячее, она попросила форель. Официант в вышиванке с полупоклоном кивнул, подлил ей горилки… И только тогда папа вышел на коду: средняя дочь Семена Петровича, Катя, ей было десять в год трагической смерти отца, гимназисткой ходила в госпиталь, у нее был замечательный голос, шла Первая мировая война, она пела для раненых… Штабс-капитан Карманников – Дмитрий, отчества мы не знаем, он был старше ее на тринадцать лет, влюбился в Катю без памяти, но вида не подал, вернулся на фронт, откуда более года писал ей письма, дед говорил, это были маленькие шедевры, о горьких буднях – отстраненно, сдержанно, порой иронично, да еще с рисунками в пушкинском стиле… Потом он на сколько-то месяцев замолчал. Катя стала тревожиться, хотя у нее в женихах и числился юный ровесник. Но письма, но героический старший друг!.. И она отыскала его – в Петрограде, на костылях, без ноги и, что тебе Таня Ларина, вышла замуж за увешанного орденами майора (Станислав 2-й степени, Анна – 4-й), да, майора и инвалида… Потому что человек живет в истории и любви, и одно без другого вряд ли возможно.
Странная мысль, подумала Лиза, к ее жизни точно неприложимая: неандертальцы ведь не история, да и Кан – какая это любовь?
– Чин майора был упразднен в русской армии в 1884 году, – фыркнул Тимур и пьяно расхохотался: – Екарный бабай! В истории он живет. Майор – в Первую мировую!
Но папа и тут сумел сблагодушествовать:
– «В русской армии» – это ты хорошо сказал! Мы говорили «в царской». Нас так приучили, – и зачем-то добавил: – Но извиняет нас это только отчасти.
И совсем уже нежно – о планах Тима на жизнь: лесное хозяйство, городское озеленение – это, конечно, достойно, но не хотел ли бы сын расширить свои горизонты, получив и высшее образование – например историческое, юридическое, экономическое – ради личного и карьерного роста? Я ведь вас собрал и для того еще, чтобы нам это вместе обговорить.
– Ха-ха, – почему-то сказала Лиза.
Но не денег же для Тимура ей было жаль? Тогда чего – папиного тепла?
Прилетевшая эсэмэска отвлекла ее на короткий миг.
«Аааааааааа, – писала Натуша, – есть первый транш!»
Лиза: ой! однокурсник?
А подруга: красавчег! пять грейдеров – влет!
Смайлик Лиза послать не успела. За столом затевалось странное. На Тимура напала охота покрыть папиных предков своими, козырными, сражавшимися с фашистами во время ВОВ, он несколько раз повторил это казенное ВОВ, и официант, скользивший мимо с подносом на растопыренных пальцах, испуганно обернулся.
Вова, подумала Лиза, ты уж нас извини.
Глаза Тимура нехорошо заискрили: пока Карманниковы, как тыловые крысы… На что папа, почти по слогам: конструктор завода транспортного машиностроения – не тыловая крыса! политзэк, писавший рапорты об отправке на фронт, – не тыловая крыса! А у Тимура от папиной бестревожности запрыгали губы и пальцы стали летать отдельно от рук: предка приплел, которого, может, не было, сибирскую язву, а сам что ты есть?.. Язва и есть на теле народа! жизни он меня учит!., ты служил? не-ет, ты баблос рубил и к матери от нечего делать под юбку лез… когда ее брат, позывной Звезда, в Афгане южные рубежи родины защищал! сидишь весь такой в шоколаде, а у него один глаз – стеклянный, в другом – сорок процентов! а родина, знаешь, сколько за верную службу платит – чисто чтобы не сдох!
Надо было что-то немедленно предпринять. Но сердце ткнулось под дых, достучалось до печени – тошнота была легкой, но неуютной. И все-таки Лиза сказала:
– А сам-то ты, друг и брат, шестого мая какие рубежи защищал – посредством асфальта?
И папа до боли стиснул ей руку – до боли, из-за какого-то оборванца! Но почему? Тимур же вдруг поднялся со странной раскачкой, вытащил из кармана брюк вчетверо сложенный лист:
– Сперва про то, что защищали там вы, – и шумно его развернул. – «Диссертации под ключ! Гарантии, договор! Звоните сейчас!» Это снаружи. А это при более, так сказать, близком: выплаты Г.А. Карманникову за девятый год, десятый, одиннадцатый!
И вот насколько Тимур раскраснелся, настолько же отец побелел. Как будто бы он был отцом одному ему и существовали они в режиме сообщающихся сосудов.
– Ну да… Ну да… – каждую новую цифру на мелко испещренном листке папа сопровождал негромким хлопком, а пустая Лизина рюмка от этого цокала о бутылку.