Тошнота подступила к горлу – от вареников вряд ли, от холодца? – а папа продолжал прихлопывать и молчать. Впрочем, Тимур ничего и не ждал, он светился, он, можно сказать, пылал удовольствием.
– Хакеры, да, вскрыли базу… почтовый ящик? – наконец спросил папа, не спросил – попросил: о сочувствии? неужели о снисхождении?
Гомункулус снова зарылся в карман, отыскал там тысячную купюру:
– Сдачи не надо, – бросил на стол: – Грязных подачек тоже! – Встал на цыпочки, выбросил над собой указательный палец, дал петуха: – Впредь! Никогда!
Потому что мальчишка, прижитый и брошенный. И снова в глаза полезло все его воспаленно-прыщавое. Он и сам был сейчас лоснящимся маленьким гнойничком.
– Как ты смеешь – с отцом? – и закрыла ладонью рот, потому что вареники и холодец уже сунулись в горло. Осталось только понять, в какую сторону броситься.
– Это труд. Это тоже работа, – кажется, папа говорил для нее.
И для нее же – а иначе как ей было расслышать каждое слово, если она уже пробегала мимо стола, сервированного под торжество, – рявкнул Тимур:
– Это статья УК. И козе своей объясни, на какие гуляет.
Официанты тянули шеи. Да, мы, Карманниковы, такие, а уж когда мы – Карманниковы-Орловы… Папа и Уголовный кодекс – даже как троллинг это было смешно.
В туалетной комнате, ноги нашли ее безошибочно, не было ни души. Лиза вырвала в унитаз все, что съела днем, утром и, кажется, еще вечером. Это было похоже на отвращение – отравиться ей было нечем – к жизни со всеми ее примочками, включая работу… Старушка, похороненная в дубовом гробу на Хованском – и осиновый кол не проткнет! – оказалась профессиональной колдуньей: верну в семью, решение ваших проблем, ритуал на удачу и деньги. Книгу скорби и памяти сыновья велели назвать «Твоя Сила с Нами», тираж обещали сделать внушительный – в подарок каждому из постоянных мамашиных прихожан. Саня был на десятом небе: реклама за счет клиента! А Лиза читала обязательные к размещению всхлипы («Белая Мария сделала нам ребенка, молимся за упокой!» или «Белая и Великая, Она выставила защиту против всех моих конкурентов, после чего мой бизнес с нуля пошел вверх, Царствия ей Небесного, а нам – ее заступничества с Небес!»), и думала: ой, без меня! А потом, как папа сейчас: это такая работа.
От изподкранной воды с одуряющим запахом хлорки рвать хотелось еще сильней. Промокнула бумажной салфеткой рот, разогнулась: из зеркала, не мигая, на нее смотрели две тощие нарумяненные старухи. Твоя сила с нами? Умела бы – перекрестилась. А все-таки старух было две. Наконец они ожили, со значением переглянулись, поиграли нарисованными бровями, решив, что Лиза перепила, и двинулись по кабинкам. Однако та, что была на вид порезвей, зацепилась вязаной шалью за ручку двери, вскрикнула, стала падать – к счастью, Лиза вовремя ее подхватила, вернула на плечи шаль… Вместо плеч ощутила распорку скелета. Но брезгливость при этом изобразила старуха, она вырвала руку и, неуверенно пританцовывая, ринулась прочь. Что это было – молодечество, Паркинсон? Лиза ждала – старушка, закрывшись в кабинке, отбивала чечетку и там, – ждала, потому что папа ее приучил отвечать за любого чужого, если в этот момент он мог рассчитывать лишь на тебя… Это было папино естество. Папино, но не Лизино. Лиза просто привыкла все делать как он. И при этом, как мама, собою гордиться. Вот такой у родителей получился кентавр. И, опять себя похвалив, на этот раз за беспристрастность и честность – ну что за характер? – звонко похлопала щеки, румянец пришел и тут же отхлынул, зато наконец появилась пританцовывающая старуха, да, конечно, это был Паркинсон – как могла, замерла перед зеркалом, выхватила из сумки помаду и, поддерживая правую руку почти не трясущейся левой, лихо нарисовала губы – жестом гения, в миллион первый раз, как Пикассо голубя мира.
За голубем, ясное дело, прилетела голубка Марта… Нужно было идти к отцу. А ее с головой накрыло: тайна, связывающая двоих в одно… – а что, если он всерьез? – священна! Вышла в зал, который почему-то тоже был полон старух, разряженных, сухопарых, мявшихся возле длинного сервированного стола. Пробилась сквозь чащу их хлестких духов. Проверила, нет ли чего в мобильном. Неужели ей было мало тайны, связывающей в одно?
Папа ел в одиночестве, кажется, для гомункулуса заказанное жаркое. Лиза потыкала вилкой форель, но притронуться к ней не могла… На часах было пять – самое время отправиться в сад за Викешкой, за его целительным «мумс!», за просто сопением рядом… Но папа вдруг начал, и стало понятно, что это надолго, про Тимура, который, безусловно, в чем-то и прав… своей горячечной мальчишеской правотой. – Пап, не надо! – Но это правда, Тимур раскопал то, что они с мамой никогда особо не афишировали – его работу за серые деньги, то есть не облагаемые налогом, отсюда, собственно, и статья УК, однако разочаровало Тимура, вероятней всего, не это… – Царапыч, я тебя умоляю! – Дело в том, что их, так сказать, шарашка, практически без труда находимая поисковиком по запросу «диссертация под ключ», выполняет не только эти заказы, и он бы хотел, чтобы Лиза ему поверила, а различные! – Да боже ты мой, она ему верит, конечно! – Но именно «диссертаций под ключ», как это воображает Тимур, он не изготовил ни разу в жизни, ни одной, никогда, а только работы для иностранных студентов, страдавших из-за слабого знания языка, главным образом из Вьетнама, Китая и нескольких африканских стран, да, в этом он грешен, но если в России профессор – что говорить о доценте? – получает с дворником наравне… в то время как в нищей Индии – почти семь с половиной тысяч долларов – в месяц, милый мой друг, в Южной Африке – ежемесячно более девяти тысяч баксов!..
Нужно было идти, а Лиза никак не могла поймать его взгляд, может быть, потому, что он продолжал объясняться с Тимуром, и, чтобы не расстроиться еще из-за этого, потихоньку переложила мобильный со стола на коленку и написала Натуше: «Антоха летает?» Она бы и Кану сейчас что-нибудь написала и уже почти придумала что, но тут папа зачем-то стал цитировать Далай-ламу XIV, сказавшего: «Делитесь своими знаниями – это способ достичь бессмертия», – и это несколько напрягло. Потому что Далай-лама ведь не сказал, что делиться надо за деньги. Кажется, эта мысль кольнула и папу. Он даже лицо руками закрыл:
– Что я несу?
Было самое время его обнять: я люблю тебя… помолчать и шепнуть: нам пора. Но телефон запищал чепухой – Натушиной эсэмэской: летает! фанерой!!! – и момент был упущен. А потом грянул хор, настоящий, многоголосый. Показалось, что из колонок, но нет, это пели вытянувшиеся по струнке старухи: «Многая лета», каждая, целясь, словно вибрирующей стрелой, в бегущего к ним смешного, толстого и текучего, как колобок, старика. Когда до хористок осталось несколько столиков, дедушка замер, тряхнул головой, вскинул руки… И старухи грянули вновь, дружнее и звонче, в первой части ускорившись, а потом, вслед за плавностью дирижерских рук кантиленно разлившись, раздвинув стены, отменив потолок – а на потолке-то, Лиза только сейчас заметила, были небо и облака, как в какой-нибудь псевдобарочной усадьбе, только ангелов не хватало, – и тянули, тянули, пока старик не подпрыгнул, словно за мухой, и пухлой ладошкой не ухватил гаснущий звук. Аплодисменты, откуда-то вынырнувшая корзина с цветами, слезы, которые старухи утирали украдкой, а одна, самая из них пышнотелая, от души всхлипывала в платок. Лизина подопечная в вязаной шали то ли била ее, то ли гладила по плечу непослушной рукой… Смолкнув, старухи тут же сделались анемичными и составленными из отдельных частей: у одной нелепо торчал остренький подбородок, у другой рот распирала вставная челюсть, над третьей неподогнанно возвышался черный парик… Босх и Данте в одном флаконе и в нем же – ад, чистилище, рай и бесконечная Лизина жизнь впереди, а у старух с повисшими щечками, но еще сверкающими глазами – конечная и удавшаяся или по крайней мере осмысленно прожитая, а иначе бы они не пели так, они бы вообще не пели, голос – это ведь свет, только живущий внутри.
Официант положил рядом с папой счет на маленьком круглом подносе. Старушенции без предупреждения и отмашки грянули «Гаудеамус игитур, ювенес дум сумус»; тут уже и у папы засвербело в носу. И Лиза сказала:
– Я люблю тебя, слышишь?
А папа как-то кисло кивнул, а когда они вышли и стали ловить такси, вдруг спросил, есть ли у Лизы дома тест на беременность. Лиза фыркнула: для кого? А папа: Цапуль, по-моему, похоже. И реально испортил ей этим обратный путь, который чуть не весь ушел на загибание пальцев, заглядывание в зеркальце, отражавшее ее в меру хмельное, в меру испуганное лицо, да, с припухлостями под глазами, но ведь это от вечного пересиживания за компом – и снова сгибала пальцы: с Каном это было в самом конце апреля, только Кан тут при чем? или это Саня при чем? – дожили, прижили, скажет мама, а от кого, и не знаем. И чтобы как-то себя унять, вообразила, что стоит с младенцем у Юшеньки на пороге – его взмокшую от испуга лысину, вспотевшие стекла очков. Это было так глупо и так прикольно.
А папа в этот момент вполоборота к ней повернулся и как о чем-то неважном сказал: кстати, знаешь, на той фотографии, ну, с кусками асфальта – на ней не Тимур. И отвернулся, чтобы показать водителю, как к ним лучше проехать… А Лиза:
– Как не Тимур? Ты уверен?
И папа, кивая затылком:
– Уверен, и Эля тоже.
– Какая Эля?
И папа, даже не повернувшись:
– Мама Тимура. Нам точно не надо в аптеку?
Ого, подумала Лиза, теперь и мама Тимура с нами, теперь мы все вместе, кучненько этак, по-шведски! И чтобы не фыркнуть: с Элей Орловой тебе надо было в аптеку! – вынула из кармана мобильный и написала Ю-Ю: тайна? священна? с этого места, плз, поподробней.
Отправила, пожалела. Но уж такой был сегодня дурацкий день. Викентий всю дорогу из сада ныл про то, что Дашечка с ним не хотела играть, это Федор подговорил и ее, и других ребят. И сколько дед его ни расспрашивал: но почему, была же, наверно, причина? – ребеныш не слыш