Литровая кружка пива неспешно вливалась в Санин возмужавший за эту осень живот. Между делом Сергиевич сказал, что на Брокен они не поедут. Лиза спросила: и почему? Ведь на Брокен, куда она еще утром высмотрела маршрут и все сопутствующие ему красоты, Лизе хотелось даже больше, чем топленого молока. И повторила:
– Но почему?
Саня сделал последний с прихлюпом глоток (если она от него уедет, подумала Лиза, не если – когда, когда она от него уедет, – он точно сопьется) и сказал как отрезал:
– Для беременной это nicht gut. Здесь такое поверие. Они обе, не сговариваясь, озвучили: это будет nicht gut.
– Мне плевать на чужие поверия.
– А мне нет! – и, когда они поднялись, взял ее под руку так, словно она собиралась сбежать. И куда-то повел. Ему было неважно куда, главное, чтобы прочь от банхофа.
Каждый легок и мал, кто взошел на вершину холма…
Это было их с Викешкой последнее стихотворение, которое они вместе прочли, и ребеныш сказал: знаешь, мамсин, я бы мог его тебе нарисовать – на добрую память, только ты мне его читай, и читай, и опять читай! – и стал рисовать и шепотом приговаривать: это я сижу на вершине холма, это я – с моею ногою (так поняв «и вершину холма украшает нагое дитя»), а ты ко мне медленно поднимаешься, тебе тяжело, тебе высоко, но ведь я же тебя здесь жду. Он всегда рисовал, пыхтя от усердия, а Лиза тоже тихонько пыхтела с ним в такт и читала в режиме нонстоп ровно столько, сколько он рисовал. А когда она умолкала, он бормотал: то не кровь на осоке, а в травах разросшийся мак! – и ждал от нее продолжения. С пятой читки ребеныш запомнил всё. И она не знала, радоваться или страшиться. Вдруг это взрослое, медитативное, потом, уже без нее, будет само себя в нем проговаривать, пугая бессмыслицей?
Это память о рае венчает вершину холма! не младенец, но ангел венчает вершину холма…
На вершине горы, подумала Лиза, я что-то пойму – там был Фауст… и Гейне, после чего написал одно из своих классических произведений, и я тоже имею право. Право знать: кто я и что я делаю здесь? Истина на вершине, муж поэтому и не пускает туда. И облака там, наверное, ближе близкого. И если ты с ними вровень, ты не так уж и мал! И истина, может быть, именно в этом?
Несколько раз Сергиевич вдруг отбегал сфоткать что-нибудь необычное, вроде золотистого люка размером с ладонь или ржавой гаражной двери с жеманным окошком – чтобы вдруг обернуться и щелкнуть жену, непременно врасплох. А расплох тем и плох, что лицо получается либо глупым, либо сердитым. А когда она наконец заслонилась руками, Саня бросился к ней, ухватил за левую кисть – кольцо-то было на левой:
– Какого, блин, хрена?
Фахверково разлинеенные дома сверкали распахнутыми прописями. Но Санин бубнеж не вписывался даже в них: разве Лизхен не знает, что с кольцом на левой руке ходят одни разведенки и вдовы! а замужние – если им хочется овдоветь!..
Развестись, подумала Лиза, всего-навсего развестись. Потому что раскосая девочка с ирокезом на голове – не повод и тем более не причина часами выслушивать этот бред. И куннилингус, пусть офигительный, – тоже не повод.
Они подходили к Ратушной площади с крошечным, шестиугольным, похожим на перечницу фонтаном, когда Саня извлек из бабушкиного архива подходящий случаю кейс – про сноху, потерявшую обручальное кольцо в женской бане, а через месяц лишившуюся и мужа: несчастный погиб, переходя в неположенном месте железнодорожные пути, был сметен электричкой, но умер не сразу, а по дороге в район от кровопотери.
И тут за спиной послышалась русская речь. Джинсовая парочка лет сорока пяти, молодящаяся, вся в блестких стразах, объясняла двум своим немаленьким деткам, что именно здесь, на Ратушной площади, снимали «Мюнхгаузена», наш русский фильм, Павлик, Миленка, прикиньте, с Олегом Янковским! А дети уныло пялились то на родителей, то друг на друга, пожимали плечами и по-английски просили у продавца двойное мороженое, шарик и шарик, фисташковое и банан, а Павлик – фисташковое и тутти-фрути, а про фильм они ничего не знали… Ну подумаешь, ну не знали. А их джинсово-стразовые родители от этого реально зашлись: вы что, мороженое сюда жрать приехали, быстро построились, на этом месте великий Олег Янковский… Павлик дернулся в сторону, и папаша чуть не выдернул ему руку.
Саня спросил у Лизы глазами: ты ведь не против? И громко, никому конкретно не адресуясь:
– От восьми до десяти утра у него запланирован подвиг, – а когда родители ошарашенно обернулись, сыпанул и еще цитат: – Умное лицо – не признак ума. Все глупости на земле делаются именно с этим выражением лица. Улыбайтесь, господа. Улыбайтесь!
И тощенькая жена, только скулы и грудь, празднично расцвела коралловым ртом. А ее жилистый, как марафонец, муж вскинул сжатый кулак:
– Мыслящий человек просто обязан время от времени поднимать себя за волосы!
Саня раскрыл объятия. Мужик было бросился в них, от смущения оступился и затряс Сане руку:
– Русские не сдаются!
Татуировка с мечом и щитом, на котором фактурно лежали тридэшные «п» и «в», выглянула из-под джинсового рукава. Дети нервно, как кошки котят, вылизывали мороженое. А потом, на Санино счастье, завопили: кибитка, повозка! карета-карета! – увидев подъезжающий экипаж. И без родительского благословения стали в него забираться. Так что и пылким родителям пришлось резко броситься следом.
– До встречи на родной земле! – прокричали коралловые губы.
Руки прощально взмыли. Кибитка отъехала – наверное, к замку, сидевшему на горе набором заточенных карандашей. Но Лизе, похоже, не светило и это.
Саня мрачно сказал:
– Погранец, – и зажевал невидимую соломинку.
В поезде на обратном пути – стоило ехать, чтобы заброситься полутора литрами пива! – им достался пустой вагон. Только благообразный дедушка с мальчиком лет десяти, у обоих в руках по книжице комиксов, оба жадно ели глазами каждый свой навороченный разворот – изредка развлекали взгляд. Муж мрачно молчал или пел мимо нот (еще одно Лизино испытание): ни в метель, ни в пургу не пробраться врагу, день и ночь начеку пограничники. Маруся опять нетипично затихла. Лиза попробовала поерзать, детка не отозвалась. Попробовала пройтись по вагону – эффект нулевой. Осела в дальнем углу, спросила: хочешь родиться в Германии? но это дорого, понимаешь, это еще и ужасно дорого! Девочка опять промолчала. Она знала истину? Паровоз протрубил что-то победное, и невидимый сизый дым представился Лизе гордо вздыбленным хоботом… Сергиевич опомнился, испуганно завертел головой, а когда их взгляды нашли друг друга, девочка в животе то ли сунула пальчик в рот или только о чем-то беспредельном своем подумала, но при этом так веско себя обозначила, что Лизе стало не по себе – от их власти над ней, от их заговора против нее. И стащила с пальца кольцо, и опустила его в накладной ненадежный карман ветровки. Потому что достоинство – это свобода распоряжаться собой, в том числе своим телом… Маруся, мартышечка, это я про мужчин и ни разу не про тебя… А любовь – это то, что с достоинством не в ладу, уж какая в любви свобода! Озеро, выскочив из-за поворота, сверкнуло подносом с блошиного рынка, серебряным, в мелкой ряби черных царапин, и тихо сказало: если он купит тебе кулон, который ты так хотела… А Лиза: винтажный, с золотыми вкраплениями? не-a, в жизни не купит. А озеро, отсверкав, за миг до исчезновения: если купит, живи уже с ним, он – как это будет по-русски? – фрукт позднего созревания. А Лиза: я столько не выдержу ждать! А озеро: Eile mit Weile[1].
Часть вторая
1
11 июля. «В Донецк прибыла Тихвинская ополченная икона Божьей Матери, переданная в Москве председателю Совета Министров ДНР Александру Бородаю. Об этом информирует пресс-центр ДНР. Икона, которую привезли на Донбасс, хорошо известна в российской военной истории. Она неоднократно вдохновляла армию и прежде всего ополченцев. Этот список иконы сопровождал русских ополченцев во время Отечественной войны 1812 года и был с ними на Бородинском поле. Затем Тихвинская ополченная икона Божьей Матери сопровождала тихвинскую дружину ополчения и во время Крымской кампании 1855–1856 годов. В праздник Тихвинской Богородицы полководец Павел Нахимов за два дня до того, как получил смертельное ранение на Малаховом кургане, исповедовался и причастился перед этим образом и прошел с ним крестным ходом вокруг Владимирского собора в Севастополе.
Кстати, согласно преданию, именно Тихвинская икона Божьей Матери во время Великой Отечественной войны облетела на самолете вокруг Москвы, и после этого наступление фашистов под Москвой захлебнулось. Донецкие ополченцы верят, что святыня поможет и им».
И круть еще в том, что это газета Правительства нашей страны – «Российская газета».
14 июля. За пункт пропуска Изварино – круглосуточные бои. Теперь надежней через Поповку, Большой Суходол и Северный.
Дугин, человечище, про укропский военно-транспортный Ан-26: «То, что сбитый самолет хунты рухнул на российской территории, означает только, что границы между Новороссией и Россией не существует. Мы один Народ, и нам суждено быть в едином Русском Мире».
15 июля. Основная беда Бакунина – недооценка роли империи и в особенности Российской империи. И того, что с нами Бог.
17 июля. Мы сделали это! Лещ сделал это. КПП Изварино наш. Значилось на нем: «Украина». Переписали, теперь: «руина».
И да!! + 1!!! Дословно: «Предупреждали же – не летать в нашем небе. А вот и видеоподтверждение очередного “птичкопада”. Птичка упала за террикон, жилой сектор не зацепила. Мирные люди не пострадали».
Супергерои живут рядом!!
18 июля. Это война, господа. Алягер ком алягер. Сказано не летать в «нашем небе» – нех! И малайзийским боингам нех. Но кипеш подняли – всю пятую колонну по жидобандеровским головам пересчитать!
Настёнке же приспичило к Лещу: ты знаешь, ты можешь. Ну знаю, ну могу. Ей говорю: не могу, и, базово, ты чо там забыла? Н.: у тебя на меня стоит, ты поэтому в несознанку? Говорю это