Маруся гоняла вдоль берега неуклюжих, но вертких уток. Саня опасливо заслонял ее от лебедей, так и шел вдоль воды приставными шагами, да еще руки расставил, как крылья, разве только через плечо не шипел – трогательный, ответственный. Кто виноват, что у Тимура не было такого отца, – Лиза, просто фактом своего первородства? А вдруг это самый верный ответ? Чем метафизичнее, тем вернее. Это Кан однажды сказал, уже и не вспомнить о чем.
А вечером, как обычно по понедельникам, к ним пришла пожилая немецкая пара, чтобы язык не ушел совсем: в анамнезе ГДР обязательный русский в школе, командировки в Советский Союз. Час милой беседы на отвлеченные темы, чашка чая, десять печенек на всех – это было почти нетрудно, а при их скромном достатке даже и денежно (соседская девочка, этот час выгуливавшая Марусю, брала в три раза меньше). И только Мерло, забивавшийся за диван и однажды даже там обмочившийся, страдал от этих визитов всерьез. Старичков подкинула Алевтина, как и саму идею, – нашла на каком-то сайте. И хотя в этот вечер Лизе казалось, что от встречи следует отказаться, Саня сказал, что в Германии так не принято, если тебя самого паралич не разбил, то будь добр… Дитмар и Хельма возникли в дверях ровно в семь, приветливо улыбаясь большими фарфоровыми зубами. В прошлый раз между ними было решено продолжить тему путешествий. И Хельма, интригующе поиграв бровями, достала из сумочки модный лет сто назад альбом, защелкнутый ажурным замочком. Их Курту было семь с половиной, когда они сели в свой первый «трабант» цвета беж и всей семьей поехали в Чехословакию. Дитмар даже умудрился на одном дыхании произнести: в чехословацка социалистическа республик! Отчего у Хельмы на миг увлажнились глаза. А Дитмар, вдохновленный успехом, уже бойко повествовал, как их тепло принимали товарищи из профсоюза, повезли показать по стране, что очень видно на этих снимках. И Хельма кивнула: мы имели там счастливый жизнь, Курт тоже имел, Курт любил Магдаленка, Магдаленка любил Курта… А Саня врубил планшет и, честно выговаривая каждую букву, сказал: я вам тоже сейчас покажу, как мы любим путешествовать вместе с нашей маленькой дочкой. И расширил глаза, чтобы Лиза включалась. Но вместо Лизы включился скайп. Звонили родители. Не ответить было нельзя. Хотя Саня до сих пор не собрался никому из них сообщить… Пока Лиза дошла с планшетом до спальни, мама сбросила в чат: перезвони, у папы несчастье. Отчего на мгновение стало легче – все всё знают, несчастье только у папы… а у Викешки нет. Это главное. И заревела. Горе делается неотменимым тогда, когда о нем знают все. Скайп трещал, Лиза сунула в рот угол подушки и беззвучно его жевала. Саня с немецкой бесстрастностью объяснял: Лизин двоюродный брат (а мог бы сказать и четвероюродный) поехал путешествовать на Украину, но там сейчас для путешественников небезопасно, и я боюсь, что Лиза получила тревожное известие, schlechte nachrichten[5]…
– О Mein Gott, – застонала Хельма и, вспомнив, что она на уроке: – Господи мой!
А Дитмар покашлял, поерзал ложечкой в чашке и безучастно сказал:
– Мы ехал на Крым. Путевка от заводской союз. Поездка великолепный.
И Саня стал элегантно развивать эту тему: всесоюзная здравница, детский лагерь «Артек», Ласточкино гнездо, Воронцовский дворец.
А Лиза, догрызая угол подушки, писала: мамочка, я все знаю, я прилечу, не волнуйся, Маруся к садику привыкла, я вас люблю, я взяла на этот семестр три курса, немецкий, английский и веб-дизайн, скажи папе про веб-дизайн, он хотел – я взяла, я его очень люблю, я потом без проблем нагоню, я приеду… И все это лесенкой улетало, но не в родительский дом, а в черный колодец вселенной. Во тьму, но не ту, в которой искал утешения Кан, выстраивая цепочки, как однажды он ей написал, от девы до Евы (митохондриальной, конечно), нет, в бездну отчаяния и бессвязности.
Ночью заснуть не получилось ни на минуту. Сначала мучил озноб. Потом зароились какие-то фразы – показалось, что в животе, он болел и ворчал. Лиза встала за ношпой. А вместо этого взяла карандаш и блокнот. Размашисто написала: как Бэмц и Фьюить полезли на небо. Будилка-бродилка. Полезли и увидели там Луну, а на ней – огромнейший кратер, черный-пречерный, как ночь, как обратная сторона Луны! Бэмц сразу сказал: кто сунет голову в кратер, тому будет бэмц! А любопытный Фьюить ему не поверил и засунул – и все, и фьюить. А Бэмц от горя заплакал. И луняне и их маленькие луняшки как выскочат из-за своих черных камушков и давай причитать: ах, милый и глупый Фьюить, почему же ты не послушался Бэмца? И не было им ни ответа, ни утешения. А Фьюить тем временем пролетел через толщу Луны и выбрался с другой ее стороны, из другого кратера, белого-пребелого, как мороженое пломбир. И стал перепрыгивать с одного белоснежного камушка на другой и петь любимую песенку: если ты Фьюить, веселее жить, можно гнезда вить и из них – фьюить, не стонать, не ныть, а чуть что – фьюить!
Бэмц приложил ухо к кратеру и эти слова расслышал. А потом побежал со всех ног, во всю прыть, только и слышалось на Луне бумц-бэмц, бумц-бэмц, добежал до светлой лунной стороны и увидел своего закадычного друга – как он надувает воздушный шарик. Мы же помним, что Фьюить никогда не выходил из дома, если все двадцать карманов его комбинезончика не были набиты воздушными шариками. И пока Бэмц бежал к нему и кричал: мой сердечный друг, как же я рад… Фьюить надул сто пятнадцатый шарик и сделал фьюить… Связка воздушных шаров повлекла его вверх, а бедный Бэмц со всего маху споткнулся, сделал бэмц, как это умел только он, потер разболевшуюся коленку… Фьюить уносился все выше – куда-то – куда? Это знал лишь один космический ветер. А луняне с луняшками тем временем растянули свою белую лунную дорожку и стали подбрасывать Бэмца все выше и выше. Потому что друзьям нельзя разлучаться надолго. И раз, и два! Давай-ка и мы вместе с Бэмцем взмахнем руками! И три, и четыре – Фьюить протянул Бэмцу руку! Давай протянем и мы. И пять, и шесть – Бэмц за нее ухватился! И семь, и восемь – они сделали вместе фьюить! Подпрыгнем повыше и мы! А на какую планету они улетели, об этом завтра будет новая сказка.
3
В ноябре объявилась Моника. Была суббота, дождь лил с утра, к полудню ненадолго притих, а потом опять зарядил – нескончаемо и беззвучно. Почему-то дожди в Германии были тише московских. Казалось, не только плитка, но и квадратно постриженные кустарники, тянувшиеся вдоль улицы, и чуть тронутые ножницами деревья, чтобы росли не раскидисто, а устремляясь вверх, и Марусина площадка, вся насквозь деревянная, от качелек до горки, словно ее складывали по досточке в русской деревне, только вот аккуратности вложили немерено, и вереница в любую погоду умытых автомобилей, и газон с вечно зеленой травой – все старалось не быть раздражителем, не громыхать, а о чем-то своем шептать и шуршать. Прогулки в то утро не вышло. Маруся спала на балконе. О том, что приедет Моника, Саня сказал за минуту до ее появления. И еще сказал, что она заберет кота, что это ее решение, кот, кстати, тоже ее… А на удивленное Лизино «но?» надел на Мерло поводок и буркнул кому-то из них: сидеть на жопе ровно. Наверно, все-таки Лизе. Потому что упирающемуся коту он пытался внушить обратное: мысль о ритуальной субботней прогулке – несмотря ни на что, в том числе на Лизин порыв к животному на прощание приласкаться.
Как ей и было велено, она сидела ровно, пока не хлопнула дверь. А потом из-за шторы, ругая за это себя и ничего не умея с собой поделать, стала смотреть на Монику, выпорхнувшую из двухместного «смарта» – он стоял аккуратным серебряным утюжком возле газона, – высокую, тощую, длинноволосую, явно в Санином вкусе девицу, в узких джинсах, зеленой куртейке – наверняка под глаза, – поеживавшуюся, но дождя демонстративно не замечавшую… Потому что ждала, пока Саня к ней подбежит, из-за Мерлуши за пазухой вразвалочку, и застынет навытяжку, будто мальчик. А Моника скривит губы, и Саня с услужливостью швейцара раскроет над нею зонт. Трансляция после этого, можно сказать, прекратится: лица исчезнут, мелкая пластика тоже. А сердце заэнерджайзит механическим зайцем. Моника сделает к Сане маленький шаг, потом прикоснется к машине. Покажется, что сейчас она его увезет – в Дрезден, в Краков, во Вроцлав? зачем ему вещи? у них есть Мерло, совместно прижитый за три недели Лизиного отсутствия, – почему-то это уже не вызывало сомнений. Вот и отец переехал к Эле по-мальчишески налегке, забегал, когда мама ходила на собеседования, она ведь теперь искала работу, и что-то самое необходимое на изменившуюся погоду брал, словно крал.
Санины плечи поникли, значит, ему не очень и нравился разговор. Потом спина распрямилась, это он сказал себе: я мужик или где? Но девица застучала носком шнурованного ботиночка по траве, торчавшей интимным пучком между плитками их тихой, почти нехоженной улицы. И Саня сразу же сгорбился. Лопатки, как крылья, натянули ветровку – сейчас улетит. Но ужас был даже не в этом. А в том, что нельзя знать человека настолько… знать и вот так потерять. Зонт качнулся, ветер ударил в него, потащил – стали видны могучий Санин затылок и хмурая физиономия Моники. Глаза, точно зум, притянули ее к себе… Эй, так нельзя смотреть на чужого мужа – так обыденно, мелочно и насквозь. С липы, будто воробьиная стайка, дружно сорвались и бесцельно метнулись листья. Санин зонт рванулся за ними, этим двоим было пора разбегаться – сама мизансцена кричала о том, что пора. Вместо этого они сели в машину, Саня на пассажирское место, Моника задорной припрыжкой побежала к водительскому. Те тридцать секунд, за которые «смарт» мог трижды сорваться с места, свинтили в Лизе резьбу. И она закричала, но кто ее мог услышать – никто:
– Что ты делаешь, идиотка? Я же люблю его…
«Смарт» висел медузой в мареве улицы, пустынной и длинной, и никуда не плыл. Двум людям, имеющим общие темы, надо было спрятаться от дождя, чтобы поговорить. И Лизе было самой удивительно это ее неистовство. Что-то шепт