[66]. Я знавал пациентов психиатрических лечебниц, которые говорили нечто подобное. В другом случае Экхарт заметил: «Между человеком и Богом нет различия. Они одно. Знания людей – знания с Богом. Их поступки – поступки с Богом, их понимание – понимание с Богом. Те же глаза, которыми я смотрю на Бога, есть глаза, которыми Бог смотрит на меня». Сомневаюсь, что эти строки многое скажут как нашему светскому миру, так и типичным прихожанам, собравшимся в церкви на воскресную утреннюю службу. Мистики – странные, необыкновенные люди; в них устранены все ограничения, свойственные нам. Это особенно справедливо для границ, которые, в представлении людей, некогда отделили нас от внешнего Бога. И действительно, когда мистики говорят о Боге, кажется, что они ведут речь о безграничном присутствии, безвременной реальности или даже о том, что Пауль Тиллих называл «вечным сейчас»[67]. Видимо, Экхарт еще в XIV веке понял, что иметь дело со сверхъестественным внешним божеством – все-таки нарушать единство Вселенной и расширенное сознание человеческой жизни, и полагал, что, возможно, мы наконец достигли точки, когда необходимость в подобной гипотезе отпадает.
Однако Экхарт был христианином, даже священником, – возможно, первым из пострелигиозных христиан. В своем внутреннем понимании Бога он не был и не мог быть ограничен кредо, формами, учениями и догмами. Церковники, считавшие своим долгом следить за поведением и требовать приверженности единым догматам веры, его не любили. По-видимому, он понимал, что целью религии стало не что иное, как стремление контролировать жизнь здесь и сейчас ради личной защищенности. Излюбленным оружием религии в этой борьбе было чувство вины и страха. Религия подчинила жизнь в этом мире ожиданию вечной награды в раю или вечного наказания в аду. Мистики на протяжении веков выступали против этого менталитета, а потому всегда представляли угрозу для официальной религии. Возможно, именно поэтому нам следует присмотреться к мистикам: они могут оказаться тем самым средством, с помощью которого суть вчерашней религии удастся преобразить в завтрашнее духовное постижение. Так что предлагаю заняться вместе со мной изучением мистического опыта, ибо он манит меня теперь, как следующий шаг, которым продолжится наше путешествие.
Мне уже много лет с трудом дается использование традиционного языка религии. Поэтому я старался называть священным, божественным, «иным» то, что большинство людей зовут Богом, – лишь бы не пользоваться ни традиционными символами сферы непознанного и непостижимого, ни религиозными концепциями, всецело привязанными к происходящему «здесь и сейчас». Как бы я ни старался заставить себя примириться с этими образами и теологическими концепциями, они не были для меня реальностью. Я неизменно находил их ограничивающими, искажающими и неприемлемыми. Однако как обойтись без них, я не знал. Все они были ограничены конечной системой ориентиров и вместе с тем относились к бесконечному. Мои мучения усугубляло осознание того, что люди, которым я старался служить в роли священника, даже когда мной двигало желание просвещать их, находили мой подход неудовлетворительным, и это еще мягко сказано. Я не прибегал к тем словам, которым они, сами прекрасно об этом зная, уже не верили, – но даже самим себе они не осмеливались признаться в том, что не способны верить этим словам. Испуганные, нерешительные, травмированные неуверенностью и незащищенностью, они явно предпочитали антропоморфные образы: стремились очутиться в «вечных объятиях» или припасть к груди всеохватной «божественной Матери». А я достиг состояния, когда не мог придерживаться этих образов, несмотря на все понимание, что мы нуждались в них, чтобы скрасить одиночество в период, который теперь более похож на «детство человечества». Образ сверхъестественного небесного родителя, способного позаботиться о нас, невероятно притягателен, особенно если мы можем и дальше верить в то, что регулярно утверждали религиозные лидеры, а именно, что постоянное пребывание в состоянии детской зависимости – это добродетель.
По-видимому, Церкви предпочитали видеть, как их приверженцы уподобляются детям. Вот почему Церкви так часто призывают «возродиться в вере». Скрытый умысел теологии возрождения в вере заключается в том, что при этом «возрождении» детство возобновляется, а постоянно возобновляясь, оно быстро становится нескончаемым. Во многих отношениях люди в течение некоторого времени отходили от такого менталитета к новому пониманию того, что значит быть человеком. Нам требуется вовсе не возрождаться в нескончаемом детстве, а повзрослеть, проникнуться новыми аспектами человеческой зрелости. Поэтому я считаю, что пришло время, когда нам надо навсегда отказаться от попыток видеть в Боге сверхъестественного или божественного родителя и признать, что это было религиозное стремление к чувству защищенности, а теперь нам необходимо воспользоваться новыми возможностями. Пожалуй, начать можно с мистического аспекта признания, что мы являемся частью того, кто и что есть Бог, а Бог – частью того, кто и что есть мы. Способность человека претендовать на нашего Бога-сознание и действовать соответственно проявляется постепенно, как квинтэссенция того, что означает быть человеком. Так возникает новая отправная точка.
Очутившись в этом новом месте, я вижу Бога не-личным образом. Пожалуйста, обратите внимание: «не-личный» не значит «обезличенный». Это слово означает, что священное не может быть ограничено личным. «Личный» – человеческая категория. Лишь полностью исключив личные термины, мы можем открыться признанию: существует источник жизни, протекающий через все живое, но только в человеческой жизни достигающий самосознания. Этот источник жизни сейчас, по крайней мере для меня, является частью того, кто есть Бог. Значит, чем глубже я погружаюсь в жизнь, тем больше Бог становится отождествленным с моей жизнью.
Сила любви проходит через все формы жизни, но перестает быть инстинктивной и достигает самосознания только в людях. Для меня эта сила любви – также составляющая того, кто есть Бог. Значит, чем глубже я способен любить, тем больше Бог становится частью меня. Вот почему никакая религия не может в конечном итоге исчерпываться надлежащими убеждениями и верованиями. Все они – только пережитки религиозной власти. Религия должна прежде всего улучшать жизнь – посредством любви. Именно это имел в виду Иисус, когда говорил, что человеческая жизнь не для того создана, чтобы подчиняться правилам дня субботнего, а эти правила созданы, чтобы сделать лучше человеческую жизнь. Внезапно суть этики рассматривается не с позиций добра и зла или даже справедливости и несправедливости, и уж конечно, речь не идет о сводах правил и законов, перечисленных в священных текстах или высеченных на каменных скрижалях. Нет, этика всегда предназначалась в помощь распространению жизни. Каждый поступок, будь то деяние человека или сообщества, следует расценивать как верный или неверный исключительно на том основании, благоприятствует ли он жизни других или ухудшает ее. Если мой поступок принижает ближнего, он принижает и меня. В преуменьшенной жизни нет места святости. Приниженная жизнь никогда не будет жизнью в любви.
Вновь и вновь нас возвращают к задаче – обрабатывать наш опыт, искаженный временем и ограниченный пространством, с помощью того, что, как нам кажется, не зависит ни от времени, ни от пространства. Мой опыт, связанный с Богом, попадает в категорию, которую я называю «сущее». Если Бог – «основа всего сущего» (эту фразу я приписываю главным образом мыслителю Паулю Тиллиху, сформировавшему мои теологические убеждения), тогда мое «сущее» – не только часть «сущего» Бога, но и участие в этом «сущем». Это означает, что истинное поклонение практически не имеет отношения к восхвалениям, а скорее представляет собой смелость быть всем, чем я способен быть. Истинное поклонение – процесс, который подразумевает и прославляет следующий факт: чем глубже и полнее я могу быть тем, кто я есть, тем больше я делаю видимым Бога, который сам понимается как сущее. Тогда этот Бог становится не обособленной сущностью, а глубинным аспектом самого сущего, бытия, присутствующим в каждом живом существе, но выходящим на уровень самосознания лишь в человеческой жизни.
Я воспринимаю Бога как расширенное сознание. Жизнь непрестанно развивается и раскрывает себя. Сознание постоянно растет. Мы видим это на примере неуклонно возрастающей осведомленности людей о тех, кто отличается от большинства. Видим это на примере нашей растущей восприимчивости к жизни в мире и обострения нашего чувства ответственности за нее. Все это, по моему убеждению, – результат нового осознания того, что значит быть человеком. В условиях расширенного сознания барьеры, которые мы воздвигаем и за которыми прячемся в поисках защищенности, обычно служат для того, чтобы отсекать нас от смысла жизни. В этом заключается великий грех организованной религии. Такая религия стремится побудить нас замкнуться в себе. Она удерживает нас в мире колоссальных ограничений. Организованная религия всегда делит мир на воюющие лагеря. Она отделяет последователей «истинной религии» от последователей религии, которую считает ложной. Истинных верующих она отделяет от еретиков, «чистых» – от «нечистых», спасенных – от не имеющих спасения, крещеных от некрещеных, обрезанных от необрезанных. Однако эти маркеры не могут быть частью Бога, воспринятого как жизнь, любовь, бытие и сознание. Если качества Бога нельзя классифицировать, клеймить и осуждать по внешним меркам, с такими религиозными маркерами, как «спасенный» или «крещеный», все это проделать можно; последние – не что иное, как проявления сверхъестественного племенного божества, которое усиливает власть одних людей, ослабляя власть других. Только в расширении человеческой жизни и самосознания мы обретаем способность преодолевать препятствия и переходить границы. Именно эта экспансия