жизни и сознания предлагает нам новое понимание того, что значит быть человеком. И, наконец, я считаю, что именно расширение жизни и сознания связывает нас с вечностью, с безвременьем. А теперь мне кажется, что можно сказать и так: расширение жизни и сознания связывает нас с Богом. Мы уже вышли за рамки религии, значит, даже концепция Бога может уже не быть религиозной.
Так можем ли мы научиться жить без религии? Думаю, можем. И, что еще важнее, думаю, мы просто обязаны. Когда умрут все религии, основа которых – внешняя сущность, только тогда наконец станет заметным мистический союз со всем, что есть в мире. Это стало ясно мне благодаря четвертому Евангелию – в большей мере, чем благодаря любому из остальных трех или всем им, вместе взятым. В этом Евангелии человек Иисус настолько неразрывно связан с значением Бога, что никакой обособленности нет и в помине.
Однако Евангелие от Иоанна принято толковать так: божественная жизнь Бога возобладала над человеческой природой Иисуса и вобрала последнюю в себя. Классическое христианство опиралось на Евангелие от Иоанна в учениях о боговоплощении и Святой Троице в гораздо большей мере, нежели на любые другие источники. При поддержке традиционного прочтения Евангелия от Иоанна Иисус изображался как божественный вселенец, божество, облекшееся человеческой плотью.
Логика этого возвышенного притязания была безупречна. По мере развития христианства в аспектах боговоплощения и Святой Троицы Иисуса все чаще изображали спасителем грешников, избавителем заблудших и искупителем падших. Ничто из этого – ни спасение, ни избавление, ни искупление, – не стало бы возможным без традиционного определения человеческой жизни. Люди оставались грешниками, заблудшими и падшими. Подразумевалось, что лишь безгрешный, то есть Бог, способен спасти грешника. Жизнь человека, заблудшего по определению, не может спасти заблудших. Жизнь человека, падшего по определению, не может искупить падших. А Иисус, по утверждению этой теологии, мог это сделать и сделал, но лишь потому, что был «Богом в человеческом обличии». В Иисусе «Слово стало плотию и обитало с нами… мы видели славу Его, славу как единородного от Отца» (Ин. 1:14). Образ Иисуса у Иоанна традиционно использовался, чтобы отрицать Его человечность и утверждать, что Он явился в падший мир как сверхъестественный вселенец. Человек Иисус, который восклицает в агонии на кресте в Евангелии от Марка: «Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мк. 15:34), в четвертом Евангелии исчезает. Никакая человеческая боль не могла быть испытана в божественном Христе к тому времени, когда Иоанн писал эти строки. Иисус у Иоанна умер на кресте торжествуя, а не пребывая в отчаянии. Его последним словом, согласно Иоанну, было: «Совершилось!» (Ин. 19:30). Пролог Иоанна в этом Евангелии, в первой главе, содержит вступительные строки, параллельные началу книги Бытия, следовательно, Торы. В первой главе Бытия рассказывается о деяниях Бога во время шести дней сотворения мира. Когда оно завершилось, Бог, согласно этой библейской книге, взглянул на все, что сотворил, и объявил, что это хорошо, и хорошо весьма. Только после этого Бог вошел в седьмой день (шаббат), благословил его и освятил.
В традиционном толковании Евангелия от Иоанна Иисус повторил созидательный труд Бога в том, что считал вторым сотворением, и при этом завершил спасение людей. Поэтому у Иоанна Иисус утверждает, что его дело и, по сути, дело Божие, теперь закончено. «Совершилось!» – говорит Иисус лишь в Евангелии от Иоанна. Спасение теперь осуществилось, и Иисус, подобно Богу, который подразумевается под ним, готов войти в шаббат и отдохнуть в гробу, прежде чем вновь явиться в первый день недели в славном и вечном облике, позволившим людям увидеть, кем, по словам Иоанна, Он всегда был. Эта кульминация разительно отличается от «Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?»
Необходимо понять, насколько глубоко образы иудейской религии повлияли на изображенное Иоанном распятие и воскресение. Лишь в Евангелии от Иоанна смерть на кресте ускоряют, перебивая голени другим распятым (Ин. 19:32). Нам говорят, что Иисус был избавлен от этого мучительного опыта, потому что к тому моменту уже умер. Это означало, что знакомый евреям образ агнца Божия, приносимый в жертву в день искупления, Йом-Киппур, теперь можно было отождествить с Иисусом. И тот и другой инициировали спасение. Считалось, что кровь жертвенного агнца, которой омывали золотую крышку Ковчега Завета в «святая святых» храма, искупает людские грехи и тем позволяет людям стать едиными с Богом. Иисус также был принесен в жертву, и Его кровь искупила грехи людей и сделала их приемлемыми для Бога. Так была преображена смерть Иисуса, став не бессмысленной трагедией, а необходимой ценой ради осуществления плана спасения, который мог исполнить лишь Бог. На Йом-Киппур в жертву приносили здорового молодого агнца (эта культура была патриархальной), без единой сломанной кости, и потому Иисуса изобразили молодым мужчиной, физически целым, без перебитых костей. Иоанн описал, как воин без всякой причины бьет копьем по мертвому телу Иисуса, чтобы отождествить Его с пастырем Израиля из Второй книги пророка Захарии[68], которому дали тридцать сребреников, пронзили, как Иисуса, и скорбели о нем, как о первенце. Преступниками в этой книге назывались те, кто покупал и продавал животных в храме. Для Иоанна спасение достигнуто после смерти Иисуса, когда солнце садится на западе, возвещая наступление шаббата. Затем Иоанн помещает Иисуса в гроб для отдыха в шаббат, – для того лишь, чтобы он явился на рассвете в первый день недели, когда шаббат закончился, и новое сотворение началось. По сути дела, у Иоанна Иисус символически проживает ту же жизнь, что и Бог в ходе сотворения.
Меня никогда не привлекало традиционное толкование Евангелия от Иоанна, поскольку оно подразумевало наличие внешнего сверхъестественного вмешивающегося божества, Бога, который сошел с небес, чтобы принести спасение падшему людскому роду. По-моему, верить в боговоплощение в постдарвиновском мире – дикость. Это значит делать вид, как было до времен Дарвина, будто некогда совершенное творение впало в состояние греха и это, в свою очередь, потребовало спасения, которое мог совершить лишь Бог, находящийся за пределами мира. Другими словами, подобное мышление превращает действия Иисуса в божественную спасательную операцию.
В отличие от этого, постдарвиновское мышление предполагает, что человеческая жизнь никогда не была идеальной, следовательно, грехопадения не происходило и спасения не требовалось. Для Дарвина человеческая жизнь находилась в процессе становления. Постдарвинисты разделяли эти взгляды, считая, что человеческая жизнь прославляет себя тем, что живет. Традиционное толкование Евангелия от Иоанна не обращается к реальности человечества. Однако читать это Евангелие можно и по-другому – например, глазами мистика или сквозь призму мистицизма. И тогда оно становится ярким и мощным повествованием о божественном потенциале, присутствующем во всем, что есть в жизни. Если традиционный способ прочтения Евангелия от Иоанна давно утратил для меня привлекательность, мистическое его истолкование предлагает совершенно новый взгляд и на Бога, и на Иисуса. Хотя вывод мистиков и вывод ортодоксального христианства могут показаться одинаковыми – то есть в обоих случаях Бог отождествляется с Иисусом, – путь, которым они приходят к этому выводу, и смысл, найденный в нем для всего живого, кардинально различаются.
Глядя сквозь призму мистицизма, я вижу в Евангелии от Иоанна историю жизни не божества, вторгшегося в мир, а человека по имени Иисус из Назарета. Однако в Евангелии этот Иисус наделен таким глубоким и свободным самосознанием, что для Него обычные человеческие барьеры исчезают: Иоанн изображает Его поддерживающим отношения с неизвестным божеством. Иисус не поглощен этим божеством, а скорее наполнен и жив им. Для Иоанна Иисус – жизнь, посредством которой слышен голос Бога, сущее, посредством которой основа сущего воспринимается в настоящем. Бог не входит извне в человека Иисуса, что произошло, по мнению Марка, при крещении, а по мнению Матфея и Луки – в момент зачатия. В Евангелии от Иоанна скорее показано изначальное и неразделимое единство, результат которого не делает Иисуса чем-то большим, нежели человек, зато Он становится человеком в полной мере и при этом полностью единым со всем, что есть Бог. Вот почему Иисус у Иоанна может отождествить себя с Богом. Когда Филипп, один из учеников Иисуса, в Евангелии от Иоанна просит его: «Покажи нам Отца», Иисус отвечает: если Филипп видел его, Иисуса, значит, он видел Отца, ибо «Я в Отце и Отец во Мне» (Ин. 14:8-10). В понимании Иоанна Иисус приглашает учеников прийти к нему, как он пришел к Богу. При этом они познают единство, наблюдающееся во всей Вселенной (Ин. 14:20). В этом же Евангелии Иисус утверждает, что слова, которые он произносит, – не его слова, а Бога (Ин. 14:24). Такие речи могли быть не чем иным, как проявлениями мании величия, но я так не думаю. Мне они представляются словами нового человека, который уже не считает Бога внешним сверхъестественным божеством, а видит его частью самого себя. Если осознать, что теистическое понимание Бога символизирует поиск человеком защищенности, становится ясно, что этому поиску не будет конца, поскольку такого Бога не существует. Нам не достичь зрелости, пока мы не откажемся от этой замены родителя и не распрощаемся с мыслями о нем. Иисус для Бога – не то же самое, что Кларк Кент для Супермена. Иисус был человеком, который проживал жизнь во всей ее полноте, и в этой жизни поток любви не знал помех и преград, а сам он был настолько отважным сущим в настоящем, что оставался открытым для высшей основы всего сущего. Он перешел от самосознания к вселенскому сознанию, которое приводит нас в состояние глубокого единства со всем, что есть в мире. Он стал един с Богом.
Читая это Евангелие далее, мы встречаем ряд высказываний, известных под общим названием «Я есмь». «Я есмь» – имя Бога, явленное Моисею в рассказе о горящем терновом кусте в еврейских писаниях (Исх. 3:14). Формулу «Я есмь» автор Евангелия от Иоанна вновь и вновь вкладывает в уста Иисуса. «Я есмь хлеб жизни», – говорит Иисус (Ин. 6:35). Значат ли эти слова, что в Иисусе есть нечто, способное утолить наш самый острый голод и стремление к Богу? У Иоанна Иисус говорит: «Я есмь лоза, а вы ветви» (Ин. 15:5). Значит ли это, что последователи Иисуса обретут в Нем открытость всему миру и единство, и Он будет питать их жизнь так же, как лоза питает свои ветви жизненной силой? Ему приходится сказать: «Я есмь пастырь добрый» (Ин. 10:11). Значит ли это, что Он способен любить свою паству сильнее, чем любит себя? В Его уста вкладывают слова: «Я есмь путь и истина и жизнь», которые Он далее называет единственной дорогой к Богу (Ин. 14:6). Значит ли это, что в Его жизни открывается дверь, чего прежде не случалось никогда, – к трансцендентности, к жизни, к сущему? Все это образует единственный путь к Богу.