Примерно в период от двух до четырех миллионов лет тому назад среди приматов возник вид с еще более обширными возможностями мозга – человекоподобные существа, но еще не вполне люди. Вместе с ними был совершен еще один из гигантских скачков по ткани существования, называемой жизнью. В этот решающий момент первичное сознание развилось до уровня самосознания. Датировать момент этого перехода непросто. Возможно, речь идет не о конкретном моменте, а о довольно длительном периоде, когда кажущийся нерушимым барьер, отделяющий первичное сознание от самосознания, превратился скорее в подвижную границу. Однако это была граница того рода, которые можно пересекать только в одном направлении: ни одно живое существо не сумело вернуться от состояния самосознания к первичному сознанию. Некоторые ученые датируют переход сравнительно недавним временем, утверждая, что он произошел пятьдесят тысяч лет назад, другие называют время в двести тысяч лет до нашей эпохи. Так или иначе, в какой-то момент черта между первичным сознанием и самосознанием была пересечена окончательно и бесповоротно. В этот самый момент на Земле появилась человеческая жизнь, заново определенная наличием самосознания. Произошло нечто радикально новое. Мир навсегда перестал быть прежним.
Обратимся к возможностям нашего воображения, чтобы попытаться представить себе, что значит быть чем-то – или теперь следует сказать «кем-то»? – в ком только что возникло самосознание. Каково это было? Очевидно, ощущения были многогранными, но в том числе наверняка пугающими. Прежде всего, существа, наделенные самосознанием, ощущают себя обособленными от мира природы, неотъемлемой частью которого они были ранее. Теперь они воспринимают себя как противостоящих миру – настолько огромному, что они выглядят карликами по сравнению с ним, и все это внушает им чувства слабости, уязвимости и даже беспомощности. Этот мир также кажется обладающим чудовищной силой, отчего они острее сознают собственное сравнительное бессилие. Пожалуй, наиболее близкой будет аналогия с человеческим младенцем, который после появления на свет испытывает одновременно чувства обособленности, слабости, зависимости и беспомощности. Однако в тот момент истории, который я сейчас пытаюсь вообразить и описать, те же чувства испытывали взрослые, но травмированные человеческие существа. Они как будто вышли из своего тела и посмотрели на него извне. Первым порывом было найти способ вернуться обратно в лоно природы, восстановить свою зону комфорта. Им хотелось укрыться внутри чего-то большего, чем чувствовали себя они сами. Мир природы, от которого самосознание, в сущности, обособило их, был полон сил, непонятных им и никогда прежде не побуждавших их задуматься. В этом мире было солнце, которое на их глазах восходило на востоке, путешествовало по небу и заходило на западе. Солнце приносило тепло и свет, в которых они нуждались. Ночью оно исчезало, и надвигались страх, мрак и холод. Наши средневековые предки выразили все это в молитвах об избавлении их от «страхов ночных»[10]. На небе появлялось светило поменьше, которое в конце концов было названо Луной. Оно слегка рассеивало ночной мрак, но постоянно меняло размеры, превращаясь из целого светящегося диска в тонкий серпик. Иногда казалось, что какое-то гигантское чудовище откусило от него часть. Наконец лунный свет исчезал, воцарялся кромешный мрак, и лишь на третий день появлялся новый светящийся серпик, который в последующие дни понемногу рос и становился ярче, пока не начинал сиять в полную силу, – только для того, чтобы снова угаснуть. Эти изменения вида Луны стали первым способом вести счет времени. О прошлом говорили, что оно случилось «много лун назад». Наши календари до сих пор свидетельствуют о двенадцати сменах фаз Луны в год, а также пяти с четвертью сутках, которые люди добавили к году разными изобретательными способами, чтобы календарь и времена года оставались сравнительно постоянными.
В том же таинственном небе ярился ветер, с него проливались ливни, в нем полыхали молнии и гремели раскаты грома. Дождь напитал ручейки и реки; они прорезали иссушенную землю, даря ей воду, а вместе с ней и жизнь. И все эти реки, большие и малые, в конце концов впадали в огромные водоемы там, где кончалась земля. Эти океаны, как их назвали впоследствии, нескончаемой чередой волн бились о землю, – с неутомимым, а иногда и свирепым постоянством. И все это, как полагали люди, пребывало в природе вечно, а иным и новым в ней стали обособленные очаги самосознания, которые сомневались, задавались вопросами и стремились понять материальный мир. Стало ясно, что существам, обретшим самосознание, теперь предстояло понять окружающий мир, а еще воздействовать на него и управлять им так, как прежде они не могли и подумать. У них возникли вопросы о цели, смысле и предназначении. Они пытались выяснить, кто они и в каких отношениях состоят с остальным миром.
Двое моих внуков, близняшки, когда им исполнилось пять, по тысяче раз на дню спрашивали «почему это?», «почему то?» – этот вопрос задают лишь те, кто обладает самосознанием. Детская любознательность напоминает о ранних стадиях развития человечества, когда все вокруг было загадкой, а вопрос «почему?» – адекватной реакцией человека на нее. В некотором смысле жизнь каждого из нас, как я уже отмечал, повторяет стадии развития человечества. Мне кажется, первые люди просто не могли выдержать боли, страданий и тревог, пережитых, словно «родовая травма», при переходе к самосознанию: это было превыше их сил. И с того момента, как самосознание утвердилось на планете Земля, жизнь навсегда перестала быть прежней.
Именно тогда люди, осознавшие себя, осознали и время, – и их страх возрос во сто крат. Они поняли, что жизнь эфемерна, – и обрели знание, которым не обладали звери; осознав бренность жизни, они осознали и то, что время идет сквозь нее лишь в одном направлении, к концу, и с каждым днем он все ближе. Концом жизни является смерть, неизбежная участь любого живого существа, но это могли понять лишь те, кто сознавал себя. А еще осознание времени означало, что сознающие себя существа могут выходить за пределы нынешнего промежутка времени в обоих направлениях. Они могли вспоминать и даже мысленно воскрешать прошлое. Могли предвидеть и планировать будущее. Могли размышлять о вечности. Только представьте, как все это повлияло на наши чувства в тот удивительный миг, когда свершился переход от первичного сознания к самосознанию. Теперь люди могли вспомнить прошлые страхи и вчерашних хищников и сделать эти воспоминания частью настоящего; могли охватить разумом идею смертности и понять, что такова их неизбежная судьба. И потому участью людей стал страх – не просто отклик на опасность, но страх хронический, непрестанный, вошедший в самую суть. Стремление выжить, явная часть той силы, что движет всеми живыми существами, теперь перешло на более высокий уровень самосознания. С появлением самосознания для человеческих существ стало естественно жить в постоянном страхе и тревоге. Обладатели самосознания уже не могли существовать в одномерном настоящем, как, вероятно, живут те, кто наделен лишь первичным сознанием. Как ясно нам, нынешним потомкам древнейших людей, чтобы быть человеком, нужна нешуточная смелость. Самосознание навечно ввергает нашу эмоциональную жизнь в состояние нескончаемой перегрузки.
У людей, осознавших себя, не было ни образцов для подражания, ни навыков, позволяющих справиться с новой реальностью. Первопроходцам всегда приходится с трудом торить путь. Теперь людей и зверей разделяла пропасть. Библейское предание о сотворении улавливает эту истину: согласно ему Адам, первый человек, получил власть над всеми птицами небесными, всеми рыбами морскими и всеми зверями полевыми; нарек им имена по праву властелина, как повествует древний сюжет, и все, имевшие иную природу, были призваны служить и нести пользу человеку, наделенному самосознанием (Быт., гл. 2). Новоиспеченные люди начали заявлять о себе так, чтобы подчеркнуть свою уникальность, свое ключевое отличие. Они говорили, что созданы по образу и подобию творца, находящегося за пределами их мира, и потому обладают некой вечной ценностью. Ни одно живое существо за все долгие миллиарды лет, прошедшие с момента зарождения первой жизни, не знало и не чувствовало того, что начинали ощущать наделенные самосознанием люди. Человеческая жизнь отличалась от всего, когда-либо известного нашей планете.
Как и всегда, когда происходит прорыв на новый уровень понимания, страх, неразрывно связанный с новизной, всегда более очевиден, нежели возможности, которые открывает прорыв. Подозреваю, что после первых стараний вернуться обратно «в материнское лоно» и осознания их тщетности люди неодолимо возжелали справиться с чувством обособленности и муками одиночества. Вероятно, эта первая реакция нашла отражение в библейском предании, где первый мужчина и первая женщина пытались вернуться в сад Эдемский, в котором, как гласит повествование, они некогда пребывали «едиными с Богом» или, по крайней мере, едиными с природой. Адам и Ева выяснили, что самосознание – путь в новую реальность, вернуться по которому обратно уже нельзя. Врата в сад с мифическим единством были заперты и, согласно преданию, их охранял ангел с пламенным мечом (Быт. 3:24). Смысл предостережения, давшего название одному из романов Томаса Вулфа, – «Домой возврата нет», – был изведан как сугубо реальный еще на заре эпохи самосознания[11].
Человечества как общего понятия на самом деле нет. Это конструкт, находящий свое отражение только в жизни отдельных людей и явленный благодаря этим людям. Мы сможем рассмотреть влияние самосознания на человеческую жизнь во всей ее цельности только одним способом – если обратимся к его влиянию на жизнь конкретного человека. Отсюда уже можно выводить «человеческие модели». И потому путь к постижению человеческой жизни, в общем, столь глубоко уводит нас в жизнь отдельно взятого человека, что мы можем прорваться к осознанию того, что является общим для всех нас. Я пойму, что значит «жить», лишь когда осознаю, что значит «умереть», – и наоборот, узнаю, что такое «умереть», когда пойму, что такое «жить».