Странным было то, что я будто шел по его следу. Или это было случайное совпадение? Иль дух его, витавший над лесом, напоумил меня? Не было мне ответа. Да я и не домогался его. Как там написано: «Не ищи самого себя - тебя давно уж нашли...»
Я коснулся губами кривой щеколды в двери: «Благодарю, отче, за науку любомудрия. И благослови меня на эту юдоль».
Неслышимая в верхушке дерева птица встрепыхнула крыльями - и посеялась мне на голову серебряная ледяная манка. Так я был окрещен снегом.
Много можно рассказать о том, что было со мной дальше. О моих трудах и днях, невзгодах и проблесках, о потерях и утешительных достижениях. О том, как привалила меня в хатенке лавина, и козочка Тиса согревала мое бессознательное тело, зализывала мои раны, и мы дыханием своим растопили в снегу дыру и спаслись; и я вновь возрождал в морозном оцепенении свое разрушенное жилье... И однажды днем, оставленная без сена, пропала коза, и я обшарил в поиках весь белый мирок и ревел, точно медведь, от безнадежности; а она явилась ранней весной - косматая, веселоглазая, с отвисшим брюшком и к первой траве произвела на свет парочку пестрых шкодливих козлят...
...О том, как посеял я на песчаной отмели, удобренной торфом, и козьим навозом, и птичьим пометом, семена гороха, фасоли и тыквы; и они проклюнулись, дали всходы, тугими лианами полезли на тычины; и я окружил свой огородишко лещиновым плетнем, рыхлил, поливал, полол, вершил радостный труд земледельца; а вместе с ним росла и моя внутренняя радость, ибо труд на земле - это любовь зримая...
...О том, как, слушая мир, научился и слушать свое сердце, понимать свое тело; как научился засыпать на ногах и во сне читать ожидаемые ответы; как научился взглядом усмирять зверя и вдохом разгадывать тайну травы; как птицы показывали мне пищу, а листья - дневное время; как кончиками пальцев научился чувствовать приближение дождя, а волосами - приход грозы; как познал предсказания звездопада, разговор реки с берегами, беседу ветра с увядшей травой и потаенный смысл эха, посылаемого скалой скале...
...О том, как большой мир подавал мне звуки и знаки: над верхами гудели темные стаи боевых аэропланов, и по различной окраске их оперенья я догадался, что идет воина, и один хищник уронил на закраек леса (как раз на то место, откуда начинались метки схимника) слепую бомбу, которая низвергла высоченную белую пихту и положила ее верхушкой на карниз обрыва; и это происшествие распеленало мне смысл первых строк лубяной грамоты пещерного старца: «Деревья растут с неба. С неба приняло меня дерево и прислонило к земле..- и тогда я взошел по сокрушенной пихте, как по лестнице, в небо и стал на скальный гребень, открывший мне безбрежный простор полонин...
...О том, как рыскал ночами, будто лунатик, на вольных просторах, жадно ходил по человеческим, а не звериным тропинкам; как натолкнулся на окопы, битком набитые убиенными солдатами, и на бетонные доты с обожженными телами; и стягивал тех несчастных, недавних врагов, примиренных смертью, в братскую могилу и хоронил, ибо так пристало обходиться с человеческими костьми; как мог, загладил эту бойню землей и увенчал мирным крестом; там я разжился на неплохую одежонку, инструмент, часы, бритву, бумагу и писало, на немецкий карабин винтовой нарезки и ящик патронов - тем горемыкам это уж было ни к чему, а мне, чащобному галайде-бесприютному, само просилось в руки...
...И о том, как заприметил меня в лунном мареве старый овчар, назвавшийся погодя Олексой, и рухнул на колени, застонал: «Воскрес святой человек! Благослови, отче Лавре!»
- «Не святой я и не отец, а скорее сын вам» (хотя чему удивляться: выцветшие космы на голове и в бороде делали из меня старика); с того времени мы с Олексой тайно встречались, овчар приносил мне в переметной сумке крупу, муку, подсолнечное масло, мыло и нитки, а от меня забирал в долину сухие грибы, шкурки, вырезанные из дерева игрушки, зелье, мазь и настойки с назначеними, как и от чего принимать; слухи о безымянном знахаре распостранялись по Верховине, и лекарства заказывали даже из Мукачева, Дебрецена и Лемберга-Львова...
...И о червлених-красных волках стоит вспомнить хотя бы походя, ибо и они из монашеских записей пришли в мою действительность. За четыре года я соединил очищенную до меня блаженным Лавром территорию с моей. Это значило, что половину чащи было упорядочено. Тогда я двинулся на север. И когда разведочная я просека была окончена, открылась расщелина в скале. Я заприметил, что завершение кусища работы всегда преподносит мне какой- либо подарок. Между глыбами извивался сверху ручеек и у подножия сеялся изобильным водопадом. Из болота лакали воду два волка. Да какие! Были они покрупнее овчарских собак, широколобые, с лохматыми ушами торчком, притупленной мордой и длинным пушистым хвостом, как у лисы. Шерсть была красноватой, на спине темнее, на брюхе светлее.
Я никогда не видел такого зверя, хотя и слышал от почтенного Джеордже, что ему случалось встречать редкостных диких альпийских собак рыжей масти. И что они очень свирепы, стаями нападают на оленей и коз и на месте рвут их в клочья. Человеку тоже стоит их остерегаться. Мне эти звери еще ничего плохого не сделали, и я выстрелил в небо. Волки упругими прыжками шмыгнули в чащу.
В расщелине громоздились груды ржавой руды. От этого и вода казалась червленой. Я пил пригоршнями и плескал себе в распаленное лицо. В бороздках ладоней осталось несколько блестящих крупинок. Иль мне показалось? Подставил под брызги шапку, вода расплескивалась через края, а на донышке танцевало золотое семечко. Золото? Змеистый ручеек вымывал из червленой скалы золото. Схимник намеком напомнил об этой жиле, к которой сам остался безразличным. Теперь она открылась мне - как плата за годы лесных лишений. И смешно, и грешно. Я не знал, понадобится ли мне когда-нибудь золото, но, имея хозяйственную жилку, не мог не воспользоваться этим подарком судьбы. И начал добывать золото, как добывал хлеб насущный или соль, или лекарственные травы.
Я связал плотные лотки из мачулы и устелил ими русло потока. Золотые чешуйки оседали на корявых изгибах. Раз в неделю я тщательно собирал их и ссыпал в кожаный рептушок-мешочек, пряча его в дупле ясеня. Чубатому дятлу, поселившемуся на моем дворище, этот тайник не мешал.
Пересыпая как-то золотой песок в ладонях, я подумал: нет полного счастья в жизни, лишь крупицы его; нет всей правды, только песчинки ее. Золотые песчинки правды, каковы надлежит собирать и накапливать в сокровище.
- Каждый, кто жаждет чуда от судьбы, от людей, от Неба, чудо в тебе! Взгляни-ка в зеркальце добрыми, улыбчивыми глазами-ты чудо из чудес, сотворенных Творцом.. Он хотел создать тебя именно таким. Таким ты Ему нужен. Будь собой! Принимай себя! Радуйся себе! Заглядывай в себя - и найдешь в этом кладезе все. Ибо дано тебе все, что нужно. И сверх этого.
Проходили дни за днями.
Дни как дни, дни, ровно годы, и дни куцые, точно заячий скок. И в их протяженной веренице настал день, когда на скале, в кругу восходящего солнца, явились Божие люди. Они, словно черные камешки, стояли над стремниной, не подавая голоса. Но я услышал их немое взывание. По стволу белой пихти я, как обычно, взобрался на вершину скалы и поклонился пришельцам. Их было восьмеро, темная одежда порыжела на солнце, а в морщины лиц въелась дорожная пыль. За плечами они держали, будто свою судьбу, дырявые крапивные мешки.
«Брат Лавр позвал нас сюда», - молвил старейший среди них, опираясь грудью на неотесанную патерицу.
«Вы хорошо дошли», - сказал я и помог каждому спуститься в лесную чащу. Это было нелегко, потому что никто из них не хотел выпускать из рук свою ношу. Позже я узнал, что несли монахи книги, иконы и церковную утварь, все, что удалось спасти из разгромленного пришлой властью монастыря. Чудом и сами спаслись, ведь других схватили и запаковали в товарые вагоны.
Перед ужином братья стали на колени. А затем ночь напролет молились при мощах. Я оставил им на пороге воду.
На следующий день мы выдолбили в горе крипту. Камень - диво дявкое! - поддавался, будто сыр. Устлали нишу мхом, положили кости блаженного Лавра и замуровали. После службы Божьей я подал каждому по завернутой в листья печеной рыбине и лепешке. Ели они стоя и молча, как в пути. Насытившись, старый монах облизал кленовый лист и улыбнулся детскими глазами:
«Теперь только Господь знает, куда нам идти».
«Вы дома», - сказал я. А мысленно укорил себя за то, что произнес это, как хозяин.
Смешон человек в своем ничтожном тщеславии. Монахи босиком топтались по сухой хвое, а над ними могучими куполами вздымались зеленые храмы елей. И я невольно определял взглядом удобную площадку под сруб для келий, возвышенное место для церквушки. Ладони аж подергивал сладкий зуд по топорищу.
Вдруг старый монах легко наклонился и положил голову к моим ногам:
«Спасибо тебе, добрый самарянин».
Я настолько был смущен, что не нашел слов для ответа. Резве что предложил им свое жилище, ведь сам мог перебыть и в колыбе. Отцы на это не согласились. Было решено: пока построят какую-то обитель, они поживут в пещере преподобного Лавра. Тогда, советовал я, нужно разобрать каменную стену, каковой усопший зачем-то перегородил пещеру Отец Паисий (так звали старейшего) и это отклонил.
«Мы будем гостями, нанимателями сей чудной келии и не смеем нарушить ее первобытного уклада».
Теснота и мрак, в коих они поселились, угнетали меня, но не их. (Позже, когда мы, использовав бревна, каждому обустроили по отдельному углу, меня еще пуще поразил рассказ отца Паисия: площадь кельи должна быть два на два с половиной метра, а высота такой, лишь бы жилец не касался головой потолка. Тесная, давящая каморка, нагоняющая тоску Как я не уговаривал не жалеть дерева, расширить комнатенки, настоятель был непреклонен. Для себя он намерял келию еще уже, еще теснее. В ней поместились только суровая деревянная кровать, доска-столик да икона на стене. Со врем