На утреннюю перекличку я не встал.
«Почему не вышел на работу?»
«Я нэ наймався на вашу роботу».
«Тогда подохнешь раньше времени!»
«Я нэ крит, щоб здохнути пид зэмлэю».
«Нет, ты все равно подохнешь под землей!»
Меня отконвоировали в карцер, выдолбленный в скале, раздели до белья. На стене, как сталактиты, замерзшие сосульки, под ногами тоже лед. Постелью служила узкая скамейка. И все. Вместо окошка - глазок надзирателя. Камера смертника. Но я назвал ее келией. Отцу Паисию она бы понравилась. Как он говаривал: «Монах должен умирать многажды в день, если сего требует послушание». Я тоже готов был к этому.
Пока не лишился сил, я пел. С монахами я пристрастился к пению. Какое это облегчение для легких, какое блаженство для души, ведь тогда она общается с небесами! Я пел, и меня это укрепляло. А надзиратель чертил мелом на двери крестики. Это значило, что меня за нарушение режима лишали дневного куска хлеба и кружки кипятка. Но я все равно пел, и пар изо рта клубился в ледяной норе.
Далее, когда голос уставал, я молился. Сначала шепотом, потом мысленно. Молитва согревает. И - ни одной мысли, ни одного движения, чтоб не терять энергии. Размышления тоже забирают тепло и энергию, а молитвы их дают. Я сжимался на скамейке, как гусеница, и воображал себе, что превратился в твердый кокон мотыля, которому не донимают ни холод, ни голод, ни муки ожидания. Тренировка тела в Черном лесу мне теперь помогала. Я поднимал, как паук, ноги и руки и встряхивал ими - чтобы кровь не застоялась, чтоб питала нервы и мозг.
«Career duro», - шамкал шнырь-уборщик, бывший лениградский академик. - Что значит - одиночное заключение. Еще при Цезаре тюремщики таким образом пытались сломить непокорных. Аты бы покорился, парень, как вот я. Хоть прикинься сломленным, послушным. Покорность стену пробивает, карцерный ты дурачок...»
Я слушал его и молчал. Берег силы.
Через месяц меня выволакивали и тащили в барак. Несколько дней я приходил в себя, молитвенные люди (тогда их было много на Колыме) подтыкивали под меня тряпье, сыпали в горсть крохи. Оклемавшись, я снова отказывался от работы, и меня снова затачивали в скалу. Второй месяц, третий... Я становился бестелесной, безмолвной тенью. Этой мартирии, о которой говорил некогда отец Паисий, мог бы позавидовать самый стойкий схимник. Я принял это и не роптал, и ничего больше не ожидал. Я ел свой хлеб и пил свою воду. Берег силы. И не умирал.
Через некоторое время начальство, стремясь избавиться от меня, переводило меня на вольфрамовый, оловянный, молибденовый рудники. Но там все повторялось, колесо катилось вспять. Я исповедовал отказ. Обо мне заговорили и зеки,и охрана:
«Есть такой монах, который с берданкой шел на танки. А теперь намаливает каторгу Колымы. Вечник каторги».
Семь раз упади. Восемь раз поднимись. Невзгоды тебя подхлестнут, сделают сильнее, мудрее. И перельются слезы в золото.
Когда жизнь не стоит и копейки, когда засыпаешь сном смерти и с удивлением просыпаешься, - становишься совершенно иным. Прошлое давно исчезло, а будущего не существует. Ничто не может тебя расчувствовать, поколебать. И ты думаешь: если это кому-то нужно, значит, нужно и тебе. И перестаешь преисполняться испытаниями плоти, вновь обретая в коросте инстинктов душу. И начинаешь по-новому дышать, видеть и слышать мир с тихим умилением. И ледяная стена начинает таять от незримого тепла твоего сердца.
И в самом деле неожиданно тронулся лед в моем очередном карпере и начал ручьями течь под дверь. Все начальники Верхнего Ат-Уряха приходили посмотреть. Мне на всякий случай принесли фуфайку, валенки, дали буханку хлеба и селедку. Мне это показалось добрым знаком.
«Должен произойти какой-то случай, - говорил один умный человек, «сидевший» со мной в Сусумане. - Какая-то ошибка в игре судьбы с нами должна произойти, какой- то просчет в ее холодном размышлении».
Такое событие произошло. Был Новый год. И начальник решил развлечь свою молодую жену, приехавшую из Ленинграда. Приказал привести меня. Я уперся в стену, чтобы не упасть, жмурился, чтобы не ослепнуть от люстры.
«Смотри, Лена, это бандит в рясе, он один поднялся на мотострелковый взвод. Теперь это лагерная пыль. Но эти бандеровские мощи, этот дряхлый старик до сих пор считается нашим политическим врагом. А ему, между прочим, столько же лет, как и тебе».
Ленинградская красавица нервно засмеялась и налила полный стакан коньяка, пододвинула марципаны, апельсины: «Угощайтесь».
Начальник кивнул: «Сегодня я добрый, бери со стола, что хочешь».
У меня не было сил сдвинуться с места.
«Подведите его!»
Я остановился у стола, протянул руку и взял... книгу. Это был томик Стендаля. Женщина уронила на пол фужер. А я медленно поплелся назад.
«Извините нас!» - истерически крикнула она вдогонку.
Я остановился и сказал ей: «У вас побаливает левая грудь. Ее нужно удалить. Как можно скорее. Вы будете жить».
В карцер меня не потащили, отправили в больничку. А через месяц назначили служителем тюремной читальни. Времени было достаточно. Я прочитывал книгу за книгой, энциклопедии, словари, принялся изучать языки. Учителей хватало, люди сидели со всего света- академики, дипломаты, епископы, немецкие полковники, галицкие сотники, эстонские министры, грузинские князья, рассудительные люди в вышитых сорочках под зековской робой. Украина была для них религией, помогавшей выжить.
«Украина - благодатная земля, - восхищенно говорил поэт с красивыми грустными глазами. - Каждый украинец рожден для счастья».
«Никому из смертных не обещано счастья, - тихо заметил литовский ксендз Сигитас. - Только обещано помощь...»
В другой раз я спросил у отца Сигитаса: «Войны, лагеря, вакханалия безумия на воле - это чреда случайностей или наказание Всевышнего?»
«Нет, Он не наказывает», - молвил ксендз.
«Значит, Он оставил нас на произвол судьбы?»
«Нет, Он отошел в тень, предоставляя нам свободу выбора. И когда мы изберем путь, Он пойдет нам навстречу. И даст волю. Всем, кто ее захочет».
«И когда же это будет?»
«Об этом не думай. Думай о том, как жить и бороться. Vivero navihare, - говаривали латыняне».
«А потом как с этим жить?»
«Все забудется».
Мои колымские «курорты» долго не тянулись. Высшее начальство узнало, что ярый враг народа развлекается с книжонками, и меня отправили на золотой прииск. Как отказника в забой не посылали, а прилепили к инвалидам, намывавшим золото вручную. По большей части одной рукой. Породу загребали лопатой в лоток и, наполнив водой, встряхивали лоток над потоком. Обмытый камень выбирался, а на дне, когда стекала вода, оставались золотые крупинки. Их поддевали ногтем и ложили на лоскут бумаги. В конце смены добычу взвешивали «на глаз» и счастливчикам выдавали шестьсот граммов хлеба.
На золото я набил глаз еще в Черном лесу у червленой скалы. Я намывал по три-четыре нормы и делился золотыми зернышками с калеками, чтобы у них был какой-то «приварок»-жиденькая болтушка с клюквой либо рыбьими головами. Для истощенных зеков это было слишком мало. Работа убивала, голод ломал волю, отнимал разум. Они все время за что-то дрались. Голодные бессильны, зато агрессивны. И живут по закону тайги: лучше воровать, чем просить. Но и воровать было нечего. А золото здесь не имело цены, как и жизнь.
Люди незаметно умирали, это и смертью-то нельзя было назвать. Ведь человеческая смерть требует погребения. А вечная мерзлота и камень не принимали мертвецов. Им не суджена была нетленность под соскребенным мхом. И никто из-за этого не печалился, исповедуя лагерную поговорку - «Умри ты сегодня, а я - завтра».
Я учил их беречь силы, не исстрачивать себя вконец. Ведь стахановская карточка все равно не спасала. Учил не угодничать напрасно перед начальством и «блатарями». Срок здесь не имел значения. Только-жизнь или не жизнь. Учил быть здоровее, тверже, хитрее - лишь для себя!
То были уроки животного выживания, которые я сам прошел в Черном лесу. Я приучил их отщипывать от всего живого, попадавшегося под руки и ноги - веточку, ягодку, травку, гриб. Мы рубили ветви стланника, вываривали его и пили. Купив лояльность конвоя золотым самородком, я варил «таежный борщ». Каждый из нас собирал в горсть все, что шевелилось, - рачков, лягушек, червей, ящериц, гусениц, жуков - и бросал в жестянку. Приправленный дикой зеленью, «таежный борщ» был неизмеримо питательнее лагерной баланды.
Мазями из лишайника, медвежьей желчи и рудных грибков я вылечил застаревшую экзему начальнику режима, поэтому имел право на умеренные вольности. Неподалеку от нашей зоны стояла бойня, снабжавшая Магадан, столицу колымского края. Мясо - для командной верхушки, кости - для сторожевых собак. Я попросил, чтобы кровь не выпускали на землю, а сливали в бидон. Какая это была для нас подпитка! Страдавшие цингой ежедневно употребляли кровь, и их лица, задубевшие и испятнанные пелагрой, оживали, приобретали цвет кедровой коры. Зеки, ходившие за бидоном, потихоньку тащили и кости. Мы перетирали их камнями и подсыпали в «таежный борщ». От этого не был в проигрыше и начальник. Безо всяких усилий сократилась смертность, увеличилась добыча. Золото рекой текло в «закрома Родины» (увы, я до сих пор не знаю, что это такое).
Как бы там ни было, а подневольный труд невыносим. Парализовал волю. Мои глаза с завистью хватались за низкие тучи, свободно проплывавшие над убогими сопками. Человек, как и зверь, рождается свободным, с потребностью простора, с мечтой жить по-своему. Здесь этого лишили, уничтожили человеческое в человеке.
Лучше любоваться птицами, чем сидеть и мечтать о крыльях. Кто знает, чего ждет, и умеет ждать, к тому все приходит своевременно. Ибо нет большей власти, чем твое сердце. То есть власть над самим собой.
В веренице моих дней не перестаю удивляться согласованной перемене событий, их цепной связи. Однако нужен проницательный талант, чтобы это проследить. Когда хочешь что-то постичь, что-то изменить, пристальнее перебирай цепь своего существования. И постигнешь: все, что тебя окружает, вышло из тебя. Почтенный Джеордже любил присказывать: «То, что убивает, то и лечит».