Чокаемся. Я смакую, а начальница выпивает сразу, по-мужски, морщится и, пока восстанавливает дыхание, протягивает мне конфеты. Коробка тоже початая, но уже новая, и в ней еще осталось немножко грильяжа. Но я все равно беру противную, с белой начинкой.
– Интересная штука жизнь, – говорит начальница, отдышавшись, – вот смотрите, Татьяна Ивановна, есть такая вещь, как чувство шизофрении Рюмке.
Каламбур представляется таким очевидным, что озвучивать его дурной тон.
– Это специфическое переживание, которое испытывает психиатр, общаясь с пациентом, больным шизофренией. Оно есть, это я говорю, как не последний специалист в этой области, но в нашей стране не признается, потому что основано на личных ощущениях врача, а не на объективной реальности, поэтому с точки зрения материализма его не существует. Мы не можем поставить человеку диагноз на основании своих ощущений, не подкрепив их объективными доказательствами, но по звонку из горкома – без проблем. Тут материализм как-то пасует перед собственными адептами.
– Это потому, что мысль начальства материальна, – смеюсь я, – это у нас всякие иллюзии, а у них каждая мысль – объективная реальность. Вот и все. И никаких противоречий.
Регина Владимировна молча наливает по второй.
Мы сидим, цедим коньяк, глядя в светлый вечер за окном.
Солнце не село, но день прожит. Может, мы сегодня ничего особенно хорошего не сделали, но от плохого поступка удержались. Ну как… Регина Владимировна удержалась, а я наоборот. Фальсифицировала медицинскую документацию, что, конечно, не есть хорошо. Так и привыкнуть можно и писать вранье не только в крайних случаях, а когда только захочется. Одно утешает – не так много мне осталось до пенсии, не успею развернуться. Северный стаж, плюс в психиатрическом стационаре идет надбавка за вредность, еще три года, и можно на заслуженный отдых. Можно было бы и прямо сейчас, мне как раз пятьдесят исполнилось, но последние пять лет до возвращения в Ленинград я не работала врачом, прервала стаж. В этом плане женам военных, кажется, полагаются какие-то льготы, надо бы сходить в военкомат, узнать… А с другой стороны, зачем? Инстинкт самосохранения подсказывает, что, если выйду на пенсию, с ума сойду от одиночества. Сын далеко, у него своя жизнь, близких подруг тоже не осталось. По крайней мере таких, которым бы я со своим горем не казалась обузой. Остается одно спасение – трудовой коллектив.
– А давайте сходим куда-нибудь, Татьяна Ивановна? – вдруг говорит Регина Владимировна. – Культурно обогатимся?
Я подношу рюмку к губам. Ох, как мы с Пашей мечтали, пока служили, как вернемся в Ленинград, да как начнем ходить по театрам да музеям, наверстывать упущенное… По выходным в учреждения высокой культуры, а в будние дни на вечерний сеанс в кино. Нам тогда казалось это немножко даже диким, что можно пойти в кино, когда захочешь, а не когда его привозят в клуб.
А когда вернулись, все наши грандиозные планы попали в рубрику «сейчас никак, но в следующие выходные обязательно». То у Паши выпадало дежурство официально, то вызывали на сложный случай неофициально, то пришел контейнер с вещами, то просто лень. В общем, сразу по приезде мы прогулялись по Невскому, а больше так никуда и не пошли.
Откладывали на будущее, а будущего вдруг раз, и не стало.
– Давайте сходим, – говорю я неожиданно для себя самой.
Странно, время ползло как черепаха, но пролетело быстро, и вот уже Люда снова слонялась возле проходной больницы, ожидая, когда выйдет Варя. Сегодня в больничном садике почти никого не было – начался сезон отпусков, и санитаров не хватало на то, чтобы выводить пациентов гулять. Обидно, наверное, просиживать в четырех стенах самое лучшее время ленинградского года, даже человеку с самым затуманенным сознанием хочется на солнышко, но кого волнуют чувства душевнобольных? Главное, чтобы были под присмотром и никому не мешали.
Люда быстрым шагом прошлась вдоль забора в тщетной надежде, что Лев увидит ее из окна. В тщетной, потому что он сейчас в специальной комнате для свиданий, а Варя говорила, что там вообще окон нет. Опять не судьба им встретиться, ну да ничего, в этот раз она достала в столе заказов двести граммов колбасы твердого копчения, а Валерия Алексеевна с кафедры физики безвозмездно отдала свою «Войну и мир», когда узнала, что это нужно для томящегося в застенках борца с режимом. «Что-то другое, может, и пожалела бы, но эта нудятина только место на полке занимает», – сказала она. На Горьковской в парфюмерном магазине выбросили польскую пену для бритья, и Люде досталось, хотя обычно дефицитные товары кончались перед самым ее носом. Заодно она купила и одеколон «Саша», который тоже бывал не всегда, но не вызывал такого ажиотажа, и тоже положила его в передачу. Вдруг бдительная нянечка пропустит, хотя надежды на это крайне мало. Спиртосодержащий одеколон скучающие мужики явно используют не на то, чтобы хорошо выглядеть и приятно пахнуть.
В общем, в этот раз Лев должен порадоваться передаче… Вдруг мороз пробрал по коже от этой нехитрой мысли. Господи, боевого генерала, сильного мужика, превратили в бездеятельное существо, которое должно радоваться вкусному кусочку и интересной книжке! Варя говорит, отец не унывает, делает зарядку, много читает, решает математические задачи, играет в шахматы. И Люде он пишет такие бодрые, веселые письма, что, если не знаешь, никогда не скажешь, что они из сумасшедшего дома. Лев почти не упоминает о своих текущих делах, в основном пишет, как он ее любит и скучает, иногда описывает какие-нибудь интересные случаи из своей молодости. Вроде бы не дает себе раскисать, но все равно он выключен из жизни. Ничего не решает, никак не влияет на окружающий мир, и это сознание собственной ненужности, наверное, губительно для человека, от решений которого зависели жизни сотен людей. Причем в самом прямом смысле этого слова.
Выдержит Лев эту пытку изоляцией или сломается? Сумеет ли она помочь ему, когда он выйдет на свободу? Она все стерпит, любые его срывы, но найдет ли правильный тон? Поверит ли он, что она честно его ждала, ведь проверить это будет, увы, уже невозможно…
Тут кровь прилила к Людиным щекам от привычного стыда за свое грехопадение.
Ах, если бы только вернуться в прошлое и просто не пойти тогда в гости к Анютке…
Самое смешное, что Люда тогда до последнего искала благовидный предлог отказаться от мероприятия, пыталась отговориться, мол, не очень-то она близка с Анюткой, но бабушка отчеканила, что это семейный прием и идти надо всей семьей.
Вера надела розовое финское платье с плечиками и сделала в парикмахерской укладку, так что выглядела шикарно, как настоящая иностранка. Люда тоже достала свое лучшее платье, которое сшила по выкройке из журнала «Бурда моден», но главным в нем был не фасон, а материал, плотный, но струящийся матовый шелк жемчужно-серого цвета. Однажды мама пришла с работы и вручила Люде сверток, доставшийся ей благодаря уникальному стечению обстоятельств. Будто какие-то высшие силы подтолкнули ее заглянуть в затрапезный галантерейный магазинчик, где как раз внезапно выбросили эту чудесную ткань, а народу в зале оказалось совсем немного, и мама сориентировалась быстрее всех, оказалась в очереди третьей, и деньги в кошельке были, в общем, повезло. Люде приятно было получить внезапный подарок, но настоящую радость ей доставило мамино воодушевление и то, что она помнит, какое именно платье дочка давно мечтает сшить.
Приложив ткань к Людиному плечу, мама сказала, что это ее цвет, выгодно оттеняет бледноватую кожу лица и придает волосам настоящий тициановский оттенок. Будет очень аристократично, а если попросить у Веры ее красные пластмассовые бусы, то образ слегка опошлится, но станет ярче и интереснее.
У Люды руки чесались поскорее взяться за работу, но тут пришла бабушка и сказала, что молодые девушки не носят тяжелый шелк, кроме того, у Люды нет еще достаточно портновского опыта, она обязательно испортит дорогой материал.
– Ну и пусть, мама, не вечно же ей за Верочкой донашивать и из старых отцовских брюк юбки себе строчить, – засмеялась мама, но бабушка в ответ укоризненно покачала головой:
– А что поделать, если таково наше материальное положение? Благородство и честный труд в нынешнее время не в цене, и Людмила должна это понимать! То, что Вера зарабатывает переводом низкопробных бульварных романов и тратит на вульгарные тряпки, не гнушаясь знакомством с торгашами и спекулянтами, это ее дело, тут мы что-то упустили в воспитании, но я надеюсь, что моя младшая внучка окажется выше этого.
Люда обреченно сложила материал и завернула в магазинную бумагу, но мама внезапно сказала, что купила шелк на собственные деньги, значит, ей и решать его судьбу, поэтому он остается у Люды, на этом и точка.
Бабушка в ответ горько заметила, что Ольга совершает большую ошибку, ибо потакать прихотям малышей дурно, но баловать взрослых детей куда как опаснее.
– Немножко можно, – сказала мама, и у Люды на душе от этих слов сделалось тепло и радостно.
На следующий день первым делом, как пришла с работы, Люда разложила выкройки. Она просто кипела от нетерпения, и манило даже не готовое платье, а сам процесс, так хотелось испытать свои силы на настоящем серьезном материале. Тем не менее сначала она на скорую руку сострочила пробную модель платья из двух старых простыней, пущенных на тряпки, убедилась, что все село по фигуре, и, дрожа наполовину от приятного волнения творца, наполовину от страха, приступила к раскрою шелка. И только закончила вырезать последнюю деталь, как в комнату вошла бабушка и холодно посмотрела на внучку, утопающую в горе лоскутков:
– Да, Людмила, не ожидала я, что ты окажешься такой бесчувственной эгоисткой.
– Но мама же разрешила…
– Ты уже взрослая девушка, сама должна понимать такие вещи. Из-за твоей алчности мы с твоей мамой поссорились, а тебе и горя мало. Наслаждаешься обновкой как ни в чем не бывало!
– Я только раскроила, – зачем-то уточнила Люда, хотя суть была, конечно, не в этом.