– И вы не пытались его остановить?
– С какой стати?
– Ну лучше же, наверное, когда дети рядом.
– Наверное. Но пусть пока поживут как хотят. Рано или поздно вернутся в Ленинград, может, я к тому времени еще и не помру.
Регина Владимировна, склонив голову набок, смотрит на меня как-то слишком уж оценивающе:
– Слушайте, Татьяна Ивановна, у вас такая здоровая психика, просто редкий случай в наше время.
– Вы мне льстите.
– Правда-правда! Вы, знаете что, берегите себя.
– Звучит как тост! – мы, смеясь, в очередной раз чокаемся.
Странно, я выпила в общей сложности грамм пятьдесят, но чувствую себя немножко пьяной. Может быть, потому, что впервые за долгое время кто-то достал ради меня красивую посуду, испек пирожки и накрошил салатик оливье, а теперь спрашивает меня о том, как я жила.
– Кстати, о здоровой психике, как там наш Корниенко? – спрашиваю я. – Панкреатит, надеюсь, все еще в стадии обострения?
– Ну разумеется.
– Надо завтра будет повторный осмотр записать и контрольные анализы назначить.
Регина Владимировна задумчиво водит пальцем по краешку бокала:
– Слушайте, может, его напоить тогда? А закусить дать салом с шоколадкой, вот анализы плохие и придут.
Отмахиваюсь:
– Даже не мечтайте! Здоровый организм, механизмы саморегуляции работают идеально. Не лучше ли выписать его от греха подальше на амбулаторное лечение?
Регина Владимировна хмурится:
– Этот номер не пройдет.
– Почему? Он же психпродукции ни разу не давал, не буянил, вполне себе кандидат на свободу.
Начальница молча показывает пальцем в потолок. Что ж, этот жест в расшифровке не нуждается: звонили «сверху» и приказали, чтобы Корниенко сидел в психушке до упора.
Тоже молча развожу руками, мол, ясно, ничего не поделаешь.
Регина Владимировна подливает нам вина, быстрым движением ловит сорвавшуюся с горлышка каплю, чтобы она не упала на скатерть:
– Когда-то пророк предупреждал, что наступят последние времена, когда девять больных придут к одному здоровому и скажут, ты болен, потому что ты не такой, как мы. Вот, Татьяна Ивановна, не хочу пугать, но, похоже, докатились мы до этой точки, – Регина Владимировна вдруг начинает сосредоточенно загибать пальцы, – ну да, точно, если всех нас посчитать, кто его в психушку законопатил вместе с ментами и бригадой скорой помощи, как раз и получится девять человек.
Мне очень хочется сказать, что, раз такое дело, надо срочнейшим образом выписывать Корниенко, пока апокалипсис не начался, но это будет бестактно. Мы обе реалистки и понимаем жизнь как она есть, а не как должна быть.
– По идее, кому какая разница, что у него в башке творится, если он не буйный? – вздыхаю я. – Ладно, уволили из армии по инвалидности, а дальше живи как хочешь, пока на людей не кидаешься. Хочешь – лечись, не хочешь – так ходи.
– Э, нет, Татьяна Ивановна, советская власть не может оставить в покое голову своего гражданина, она обязательно должна постоянно помешивать там раскаленной кочергой, чтобы не рухнуть.
– Какие ужасы вы говорите.
Регина Владимировна смотрит на меня как на двоечницу:
– Производительные силы и производственные отношения – это, конечно, очень хорошо, но мне кажется, что эффективность общественного строя нужно оценивать по тому, насколько сильно власти нужно влиять на психику народа, чтобы оставаться у руля.
Мне снова хочется сказать, что это звучит как тост, но я только киваю с серьезным видом. Регина Владимировна, похоже, много об этом думала, а я оказалась тем человеком, с кем она решилась проговорить свои мысли вслух.
– Благословенна та власть, которая позволяет человеку быть самим собой, – продолжает Регина Владимировна, – и принимает мир таким, как он есть.
– Ну это идеал. Это в раю, наверное, только так бывает.
– Пожалуй, но согласитесь, что у нас идеологическое воздействие больше и напористее, чем на загнивающем Западе.
– Не знаю, я там не была. Тоже свои приемы, культ потребления…
Регина Владимировна смеется:
– Допустим, но они почему-то могут произвести сто видов йогурта, а мы нет. В рамках своего культа они делают красивые и удобные вещи, а нашего производства все в руки противно взять, что не танк. Это почему, думаете?
Что-то брезжит в памяти из лекций по научному коммунизму.
– Ленинский закон неравномерного развития при империализме?
Регина Владимировна внимательно смотрит на меня то ли с восторгом, то ли с ужасом.
– Ну вы даете, Татьяна Ивановна! С Лениным я, конечно, тягаться не могу, но позволю себе осторожно предположить, что мы в таком упадке, потому что у нас мало психически здоровых людей. Что такое индуцированный бред, знаете?
– В общих чертах.
– Когда вам в голову изо дня в день агрессивно вбивают какую-то идею, очень трудно сохранить душевное равновесие. А что самое плохое, начавшись на уровне государства, эстафета бреда передается на уровне семьи, ибо у родителей с расшатанной, исковерканной психикой не может вырасти здоровый ребенок.
– Но разве коммунизм – бред? В принципе-то прекрасные идеи.
– В принципе-то да. Но и у нас в практике ложная предпосылка далеко не всегда бывает очевидной. Давайте вспомним классическую триаду бреда.
– Давайте вы вспомните, потому что я ее не знаю.
Регина Владимировна горестно качает головой:
– Вот видите, Ленина вы зачем-то запомнили, а это нет. Говоря по-простому, триада бреда – это ложное убеждение, невозможность разубеждения и одержимость. И если бы всегда просто было отличить ложное убеждение от истинного, наша работа стала бы намного легче. История знает не так уж мало примеров, когда безумные идеи оказывались потом прорывными научными открытиями. Или взять любовный бред, поди знай, фантазирует человек или он реально настолько привлекателен, что поклонники ему проходу не дают. Поэтому нам часто приходится ориентироваться на второй и третий критерий. Насколько человек критичен к своим установкам, насколько восприимчив к контраргументам, насколько логично и доказательно отстаивает свою точку зрения, а главное, в какой степени идея завладевает его жизнью, какие поступки заставляет совершать. Помните смешной эпизод из фильма про Шерлока Холмса, где выясняется, что он не знает, что Земля вращается вокруг Солнца?
– Конечно, прекрасное кино!
– Так вот, убеждение Холмса, что Солнце вращается вокруг Земли определенно является ложным, но можем ли мы диагностировать у него бред? Ни в коем случае нет, потому что он совершенно спокойно воспринимает слова Ватсона, что в реальности дело обстоит ровно наоборот. Он верит Ватсону, ибо знает его как честного и образованного человека, но не намерен сильно углубляться в проблему, что вокруг чего вращается, потому что в его деле это не пригодится. Или наоборот, возьмем убеждение мужа, что ему изменяет жена. Допустим, она действительно изменяет, он это видел собственными глазами, так что в данном случае, казалось бы, не бред, а суровая реальность. Но загвоздка в том, как муж на это реагирует. Вместо того, чтобы простить или развестись и жить дальше, он подчиняет всю свою жизнь контролю за женой. Провожает на работу, встречает с работы, запирает дома, отключает телефон, потом ему начинают мерещиться любовники в шкафах, потом они проникают в дом через трубы парового отопления… На этой стадии мы уже можем диагностировать бред ревности, даже если собственными глазами видели, как жена ему изменяла, потому что идея измены жены завладевает всем его сознанием и толкает на неадекватные поступки. Мне бы очень хотелось ошибаться, но, увы, в нашей государственной власти я ясно наблюдаю признаки бредового поведения. Пусть, пусть коммунистическая идея – это истина в последней инстанции. Не буду спорить, хотя, на мой взгляд, верить в коммунизм – это игнорировать человеческую природу, но пусть так. Оставим это и посмотрим на второй признак: большевики настолько были не способны критически оценивать свои убеждения, что тупо расстреливали тех, кто пытался с ними спорить, а сейчас распихивают несогласных по психиатрическим стационарам. Вся аргументация на уровне плакатов и лозунгов: учение Маркса всесильно, потому что оно верно, мы придем к победе коммунистического труда.
– Простите, но целая дисциплина есть, научный коммунизм. Мы ж ее с вами в институте проходили…
Регина Владимировна смотрит с жалостью:
– Ну и вы что-то запомнили из нее кроме неравномерности развития?
Задумываюсь, но вынуждена признать, что нет.
– А знаете почему?
– Ну, видимо, потому, что в тот момент другие интересы в жизни были, – смеюсь я, – любовь в таком возрасте побеждает все, в первую очередь науку.
– Но в то же самое время вы изучали и другие дисциплины: анатомию, например, гистологию, биохимию… Из них тоже ничего не помните?
– Как же, забудешь…
– Вы запомнили материал, потому что предметом изучения была объективная реальность, а методами – законы познания. Научный коммунизм же изучает то, чего не существует, с помощью дешевых логических уловок, а порой и прямого искажения фактов. В самом названии уже зерно шизофрении, если вдуматься. Да, пусть коммунизм – идеал и самая прекрасная мечта человечества, но как можно изучать мечту?
– Честно признаться, Регина Владимировна, для меня это сложновато.
– Хорошо, если вы не считаете, что власть отрицает объективную реальность ради коммунистической идеи, давайте посмотрим, что там с третьим элементом, одержимостью. В какой-то степени она присутствует: вместо спокойной работы мы без конца совершаем какие-то прорывы, подвиги, соцсоревнования, демонстрации, ведем общественную работу… Вас не только заставляют принять коммунистические идеи за истину, но еще и требуют подчинить им свою собственную жизнь.
– Вот вы все логично очень говорите, и, наверное, так оно все и есть, – кладу себе еще оливье и пирожок, чтоб не обижать хозяйку, – но я жизнь прожила, и ничего этого не чувствовала. Жили мы себе спокойно, никто нам по ушам не ездил. Замполит учил мужа Родину любить, не без этого, но это специфика военной службы. Просто так погибать тоже никому не хочется.