– Простите, Татьяна Ивановна, если вас как-то задели мои слова…
– Нисколько. Наоборот, очень интересно. И если бы я всю жизнь провела в Ленинграде, наверное, со мной все так и было бы, как вы говорите. Просто там, где мы служили, суровый край, там, если не будешь видеть жизнь как она есть, быстро погибнешь.
– Хорошо, давайте с другой стороны зайдем, так сказать, ретроспективно. Согласитесь, что сейчас мало кто искренне верит в коммунизм.
Пожимаю плечами. Честно говоря, для меня вся эта идеология как для Шерлока Холмса вращение Земли вокруг Солнца: может, и правда, но в моем деле мне это не пригодится.
– Я, конечно, не проводила статистического исследования, да это и невозможно, потому что правды никто не скажет, но среди моих знакомых, пожалуй что, и нет правоверных коммунистов, разве что вы, Татьяна Ивановна, да еще, может быть, Корниенко.
– Да уж, не повезло бедняге оказаться святее папы римского, – вздыхаю я.
– Вот, кстати, религия тоже, если присмотреться… – Регина Владимировна делает паузу, не желая опускаться до богохульства, – но они хотя бы честно предупреждают, что бог непознаваем, что надо сделать над собой некоторое усилие, чтобы в него поверить. Коммунисты же назначают свои бредни объективной реальностью, заставляя нас видеть не то, что есть, а то, что должно, по их мнению, быть. А для этого у нормальной психики надолго ресурса не хватает. Вы оглянитесь вокруг, Татьяна Ивановна! Дети, посмотрите, все уходят в какие-то неформальные объединения, кто пошустрее, те фарцуют мало-помалу, да что там, даже в официальном поле засучив рукава борются с «мещанством», статьи без конца строчат на эту тему, фильмы снимают, значит, явление существует, и оно настолько масштабное, что его уже невозможно не признать. В обществе цинизм, алкоголизм и упадок духа. Почему, как думаете? Происки империалистов? Ничуть. Просто память нормы сильна.
– В смысле?
– В смысле, что, как раны заживают, воспаление проходит, так и психика склонна восстанавливаться после травмирующего воздействия. Бредовая идея, если она не родилась в патологически измененном сознании, а была внедрена извне в исходно здоровый мозг, рано или поздно теряет свою власть над человеком или, как в данном случае, над обществом. Все, она исчерпала свой ресурс, но как человек, только что излечившийся от пневмонии, еще слаб и нуждается в восстановлении, так и освободившийся от шизогенного воздействия тоже еще не способен к полноценной жизни, пока не наберется сил. Вот отсюда у нас такая депрессивная обстановка в обществе, но она пройдет, надо только немного подождать, дать людям понять себя и окружающий мир.
Мне не хочется спорить, и я обещаю поразмыслить над словами Регины Владимировны дома.
– Естественно, я ни с кем не буду это обсуждать, – заверяю я.
– Не сомневаюсь в вашей порядочности, но, думаю, пока мы послушно выполняем команды, никому не интересно наше тявканье. Мы же не вникаем в суть бреда наших пациентов, равно как и им до фонаря наши научные дискуссии.
Регина Владимировна разливает остатки вина по бокалам, печально смотрит на пустую бутылку и убирает ее под стол.
– Раз я честно держу Корниенко под замком, мне разрешают болтать всякие гадости, – грустно говорит она, – что позволяет мне чувствовать себя порядочным человеком, и желание выпустить здорового мужика на волю становится не таким острым…
Отпустив студентов, Люда открыла в учебной комнате окно и села проверять микроконтрольные. Начались самые горячие денечки перед сессией, когда кафедру штурмуют должники, вымаливая зачет, приходят на отработку пропустившие по болезни, отличники выпрашивают «автомат», и как призраки появляются старшекурсники, которым грех молодости в виде тройки по латыни не дает получить красный диплом.
Люда хотела проверить работы за полчаса, оставшиеся до начала отработки, но за окном только что прошел дождь и пахло сиренью, отчего студенческие каракули расплывались перед глазами, а душа уносилась в воспоминания.
…Тот день начался совершенно обычно, даже немного хуже, чем всегда. Всю ночь валил густой снег, а к утру ветер принес тепло, и сугробы растаяли, расползлись по дорогам жемчужно-серой крупой. Это гарантировало мокрые ноги и очередные белые разводы на сапогах, которые уже не отчищались полностью, и по ним, как по кольцам на деревьях, можно было определять возраст обуви.
Запасных колготок, чтобы снять мокрые на работе, у Люды не было, пришлось надевать брюки и носки, что вызвало бабушкино неудовольствие. Она считала, что если преподавательница высшей школы надевает на работу брюки, то наносит удар по репутации вуза, даже если она всего лишь молодой ассистент. При этом самовязаные пионерские жилеточки внучки удара почему-то не наносили.
Решив, что институт выдержит удар легче, чем она сама целый день в мокрых колготках, Люда убежала на работу, заправив брюки в сапоги, чтобы не запачкать по дороге. Это, по мнению бабушки, было уже за пределами добра и зла, и Люда целый день ходила с неприятным чувством, что обидела близкого человека.
Можно было позвонить, объяснить, почему не послушалась, но бабушка считала такие телефонные извинения попыткой увильнуть от ответственности. К ней следовало ходить на поклон лично, иначе возможны были только два варианта развития событий. Первый – бабушка не разговаривала с провинившимся, пока он не осознавал своего поведения и не раскаивался, и второй – бабушка рассказывала о проступке родителям, и вся семья не разговаривала с провинившимся, пока он не осознавал своего поведения и не раскаивался. Такое, чтобы в семье приняли сторону того участника конфликта, который не бабушка, на Людиной памяти случилось всего один-единственный раз в жизни, да и то с большими оговорками.
Сейчас проступок был не так велик, чтобы вовлекать семейство, но все равно противно, когда на тебя сердятся.
Рабочий день кончился, но на Люду вдруг накатила свинцовая усталость, так не хотелось возвращаться домой, выдавливать из себя извинения, потом слушать, что все это говорится и делается только ради ее же пользы, чтобы любимая внучка сохраняла себя, не опускалась до уровня быдла и стада, но, кажется, все усилия пропали даром. То, что девушка носит брюки, очень дурно, но гораздо хуже, что она позволяет себе хамить старшим…
Любые возражения привели бы только к эскалации конфликта, Люде это было прекрасно известно, мир в семье воцарялся только через волшебную фразу «прости меня, пожалуйста, я больше так не буду», и, казалось бы, давно пора было привыкнуть, выдавать ее на автоматизме, но почему-то от частых повторений проще не становилось.
Люда сидела в печали, изобретая предлог, чтобы подольше не идти домой, как вдруг дверь учебной комнаты приоткрылась и в щель просунулась знакомая голова. Люда вздрогнула и зажмурилась, настолько удивительно было видеть генерала на своем рабочем месте.
– Здравия желаю, – сказал незваный гость, – разрешите войти?
– Да-да, конечно, – она вскочила.
– А я зашел проведать дочку, она у меня тут учится, иду себе, ищу, и вот совершенно случайно вижу – вы! – Он засмеялся.
– А как дочку зовут?
– Варвара Корниенко.
– Кажется, у меня нет такой студентки, – пробормотала Люда, – впрочем, я посмотрю в журнале. Она на каком курсе?
– На четвертом.
– О, так она давным-давно сдала латынь. Здесь ее не может быть, и вообще в нашем корпусе студенты только до третьего курса. Вам, наверное, в главное здание…
– Ладно, вы меня раскусили. Я к вам пришел.
– Зачем? – вырвалось у нее.
Генерал нахмурился:
– Ну, наверное, если я скажу, что учить латынь, вы мне не поверите.
Люда пожала плечами. Другая причина казалась еще более невозможной.
Генерал был одет в штатское, и одет очень хорошо. Джинсы благородного синего колера и с неправдоподобно ровной строчкой, выдающей их чуждое капиталистическое происхождение, из-под расстегнутой кожаной куртки виден пушистый вишневый джемпер, который явно ему не бабушка вязала. В общем, как сказала бы Вера, «упакован в фирму с ног до головы». И все такое добротное, аккуратное, ботинки, несмотря на погоду, сверкают и без единого пятнышка. И рядом она, в брюках цвета напуганной мыши и блузке, сшитой из древнего бабушкиного отреза, коричневого в белый горошек. Правда, по выкройке из «Бурда моден», но цвет такой тоскливый, что кого это волнует. А сверху еще жилеточка-самовяз. И хвостик с аптечной резинкой. И пластмассовый обруч, чтобы пряди не выбивались из прически. Полные доспехи старой девы. И само по себе зрелище печальное, а рядом с таким импозантным мужчиной – вообще пугало огородное.
Нет, конечно, думать, что между ними что-то может возникнуть – просто абсурд.
Тем временем Лев подошел ближе.
– Как говорится, я старый солдат, – сказал он, заглядывая ей в глаза, – поэтому спрошу прямо – давайте сходим куда-нибудь?
– Куда?
– Куда скажете. В кино или в театр. Или еще куда-нибудь.
Люда переступила с ноги на ногу. Ситуация создалась настолько непривычная, что она будто перестала быть самой собой.
– Я не знаю, – сказала она, – куда вы хотите?
– А мне все равно, лишь бы с вами.
– Да?
– Так точно.
Он посмотрел строго, и Люде вдруг сделалось так спокойно, будто она знала его всю жизнь.
– Мне тоже все равно, – призналась она, – куда билеты будут, туда давайте и пойдем.
– Давайте. Вы уже освободились?
Люда хотела сказать, что да, но посмотрела на его ботинки и содрогнулась. В их прошлую встречу на улице было темно, Лев, наверное, не рассмотрел ее наряд в деталях, а сейчас дело другое – им придется пройти по коридору в безжалостном свете люминесцентных ламп. Когда этот аккуратист и щеголь увидит ее просоленные и растоптанные сапоги, все кончится, не начавшись. Ну а если Лев вдруг устоит от этого удара, то старое Верино пальто точно его добьет. Контрольный выстрел.
Она соврала про вечерние занятия с отстающими, и Лев ушел с обещанием позвонить вечером и договориться о завтрашнем свидании, на которое Люда решила надеть демисезонные сапоги и куртку, которые тоже не радовали глаз, но все же выглядели как одежда, а не как содержимое мусорного бака.