Я не любила, что цветы вянут и невозможно определить, мертвые они или живые, когда их уже можно выкинуть в помойку, а когда надо еще пожалеть. Если сразу вянут, то деньги на ветер, если долго стоят – вода начинает вонять, и ваза потом плохо отмывается.
Стыдно признаться, но на праздники мы чаще покупали хороший коньяк, который имел перед цветами ряд серьезных преимуществ. Вообще с алкоголем у нас сложились прохладные отношения. Студентами, конечно, позволяли себе гульнуть, не без этого, но, когда прибыли служить, от пьянства пришлось отказаться. В любую минуту могла потребоваться наша помощь, значит, мы должны быть в здравом уме и твердой памяти. Паша не пил даже в автономках, понимал, что, если вдруг аппендицит или травма, а он лыка не вяжет, это значит экстренное всплытие и срыв боевой задачи. Ну а на берегу ему тем более было некогда, он метался между госпиталем и больничкой, наверстывал время, проведенное вдали от большой хирургии. Но когда работаешь на износ, иногда необходимо расслабляться, и порой мы с ним выпивали грамм по пятьдесят. Очень редко, не каждую даже неделю, так что бутылки, подаренной на двадцать третье февраля, хватало до Дня военно-морского флота и еще оставалось отметить годовщину свадьбы.
Так что нет, я, наверное, не сопьюсь, несмотря на зарождающуюся дружбу с Региной Владимировной, которая, похоже, не прочь заложить за воротник. Что ж, можно понять, после плотного общения с шизофрениками хочется иногда протереть извилины спиртиком.
А может быть, она считает, что мне так легче, и подыгрывает. Может, она и дружить со мной не хочет, просто помогает пережить остроту момента. Тогда тем более ей спасибо.
Мы договорились на восемнадцать часов, я как раз успею прибраться, сделать салат «Мимоза» и запечь в духовке курицу. Вино я уже купила, не какой-нибудь шмурдяк, а настоящую «Алазанскую долину». Может быть, посмотрим телевизор, но скорее всего, Регина Владимировна опять будет разглагольствовать о том, как плоха советская власть, а коммунизм – в корне ложная идеология.
Я так не считаю, но и возражать не возьмусь. Сначала меня немножко смущала внезапная откровенность начальницы, но вскоре я поняла, что просто не знаю, что такое быть одной. Я пока еще не вжилась в состояние, когда рядом нет человека, с которым ты можешь говорить, как с самой собой. Регине Владимировне после смерти матери долго пришлось молчать, а это, похоже, очень трудно, когда не с кем обсудить то, что тебя тревожит. Вот она и нашла отдушину в моем лице. Как ни крути, а мы с нею повязаны общей тайной – несуществующим панкреатитом Корниенко. Да и вообще, мне кажется логичным, что одинокие люди должны держаться вместе и поверять друг другу свои сомнения и тревоги.
Зачем-то я снова поправляю гвоздики и сажусь на свою любимую покосившуюся скамеечку. Еще минут десять побуду, и пора бежать, курица сама в духовку не прыгнет. После смерти мужа мне впервые есть куда торопиться кроме работы, и это немного странное чувство. Как будто приходишь с мороза в тепло, и начинает покалывать щеки и застывшие пальцы.
Вдруг замечаю знакомое лицо. Снова та девушка стоит возле свежей могилки. Вглядываюсь повнимательнее, и мне кажется, что я видела ее где-то еще, не только на кладбище. Вот только где?
Напрягаю память, но все бесполезно. Наверное, пациентка, а это уже профессиональное – забывать их лица. Хотя нет, такую милую девушку, оказавшуюся в психушке, я бы запомнила, а больше я в Ленинграде нигде не практиковала. Неужели она была студенткой медучилища, когда я там преподавала? Но тогда она бы помнила меня…
Определенно, мы где-то встречались, и я злюсь на девушку, зная, что не успокоюсь, пока не вспомню где.
Некоторую ясность могла бы внести могила, навестить которую она пришла, но мне уже пора идти, а девушка все стоит. Не будешь же в ее присутствии читать ленты на венках…
Ухожу, не оглядываясь. На центральной дорожке меня обгоняют два парня в кирзовых сапогах, сплошь заляпанных серой глиной, и в штанах, цвет которых не различить, столько в них въелось земли. На плечах они несут лопаты, со штыков которых падают на дорожку голубоватые тяжелые комья. Могильщики. Приготовили кому-то последнее пристанище и теперь спешат на обед.
«Я сплю, сплю, – говорила себе Люда, возвращаясь домой, – завтра утром проснусь, и все пойдет как прежде. Такого счастья по-настоящему не бывает».
Но наступал следующий вечер, и она бежала к метро, где Лев уже стоял возле киоска Союзпечати с букетиком тюльпанов в руках. Он обнимал ее за талию, и от его живого тепла Люда забывала обо всех своих страхах.
Рядом с ним она, как никогда, чувствовала себя живой и настоящей, и мир вокруг становился ярким и радостно-непредсказуемым. Все обрело новый вкус и смысл, Люда бы сказала про себя, что она как будто прозрела, если бы эта метафора не была так заезжена и избита. Так интересно было в каждом моменте этого нового мира, что Люда почти не думала о будущем. Получится ли у них что-нибудь серьезное или останется коротким приключением, не важно, главное, что сейчас они со Львом рядом и им хорошо.
Не имея собственного опыта романтических отношений, Люда с юности впитывала женскую мудрость мамы и бабушки, по рассказам которых выходило, что любовь сродни рыбалке, когда, замирая от напряжения, тянешь крупную рыбу, которая может сорваться от малейшего твоего неверного движения. В первую очередь девушке следует дать понять своему поклоннику, что к ней можно подходить только с серьезными намерениями, обязательно быть неприступной, но при этом волнующей и ласковой, восхищаться избранником, культивировать в нем убеждение, что в ее глазах он самый лучший, но в то же время тонко намекать, что за воротами дожидается целая толпа молодых людей ничуть его не хуже.
Слушая эти инструкции, Люда впадала в уныние, понимая, что если вдруг у нее и появится воздыхатель, то не хватит ума и проницательности загнать его в загс, как бильярдный шар в лузу, но со Львом все эти стратегии были моментально забыты.
Он был такой искренний и открытый, что кривляться при нем казалось дикостью.
Оба они терпеть не могли ресторанов (правда, Люда никогда там не была, но по фильмам у нее создалось мнение, что это рассадник пошлости и порока), однажды сходили в Кировский театр на «Снежную королеву», а в основном катались на машине или, если «Дщерь опять подрезала ключи, зараза такая», гуляли по городу, а когда замерзали, забредали в первые двери, которые оказывались открыты.
Так они попали в музей-квартиру Кирова. Лев встретил Люду после работы, и они бесцельно побрели по Каменноостровскому проспекту, радуясь первому по-настоящему весеннему дню. Слежавшийся снег таял, с сосулек, искрясь на солнце и дробно стуча, падала капель, тут и там водосточные трубы внезапно вздыхали и с грохотом выплевывали горы льда, дома стояли мокрые, будто умывшиеся после зимней спячки. Люде было так весело и радостно, будто она видела приход весны первый раз. И только они со Львом решили дойти до Невы, посмотреть, не начался ли ледоход, как вдруг подул ветер и полетел такой густой снег, будто на небе пуховая перина порвалась возле работающего вентилятора. Как только Люда пыталась что-нибудь сказать, огромные снежинки залетали ей в рот и таяли на языке. Подняв воротники и съежившись, Люда и Лев забежали в высокую арку с огромным фонарем, уютно мерцающим в сплошной снежной завесе, и Люда вспомнила, что именно здесь расположена квартира «нашего Мироныча», где ее принимали в пионеры.
Музей работал, и они оказались в нем единственными посетителями. Побродили возле стендов с фотографиями и автографами, оценили письменный стол и шкуру медведя. Льву, кажется, было интересно, а Люда просто ходила по гулким комнатам и вспоминала, как волновалась, когда произносила торжественное обещание, а председатель совета дружины повязывала ей галстук. Ей тогда казалось, что она вступает в новую, неизведанную сферу жизни. Почти так же, как и сейчас.
Смотрительница не пошла за ними в следующую комнату, и они остались наедине со стендами, отражающими вехи биографии Кирова. Честно изучив их, Люда и Лев остановились у окна. Ветер утих, и снег, кружа, медленно и величаво опускался на город – на рыжие крыши, на ветви лип и тополей, на прохожих, снабжая их нарядными белыми шапками и эполетами.
Вдруг Люда почувствовала, как рука Льва тяжело легла ей на талию и притянула к себе. Глаза их оказались совсем близко, Люде сделалось весело и страшно, как на американских горках, она зажмурилась и почувствовала осторожное прикосновение теплых сухих губ к своим губам. Интуитивно она поняла, что это еще не настоящий поцелуй, а так, что-то вроде вежливого стука в дверь, когда человек знает, что ему рады и откроют. Она неловко положила руки на плечи Льву, но тут в соседней комнате тяжело заскрипели половицы, и Люда со Львом поспешно отпрянули друг от друга.
– Пойдемте? – спросила Люда каким-то не своим голосом.
– Да, сейчас. Дайте мне две минутки, – Лев резко выдохнул и очень внимательно уставился в окно.
Люда застыла перед фотографией Ленина. Сидя в кресле с газетой в руках, вождь смотрел на нее весело и проницательно, как будто подмигивал.
Тут она почувствовала, как теплая и сильная рука Льва смыкается вокруг ее ладони.
– Послушайте, Люда, я, конечно, понимаю, что женщина первая должна делать этот важный шаг, но, может, мы все-таки перейдем на «ты»? – тихо спросил он.
Люда растерялась:
– На «вы» мне как-то привычнее, Лев Васильевич. Но да, наверное, надо перейти…
– Тогда уж зовите меня товарищ генерал-майор, я хоть немножко менее старым буду себя чувствовать, Людмила Игоревна.
– Вы не старый. То есть ты. Ты, – новое обращение приятно щипало язык, как газировка.
– Ты… Слушай, а как тебе нравится, когда тебя зовут?
– В смысле?
– Ну я вот Лев, тут ничего не придумаешь. Лев или Лева, последний вариант, кстати, не люблю. А у тебя такое имя богатое, и Люся, и Мила, и Люда.