– Так примерила уже.
– Полку приложить.
– Зачем?
– Не волнуйтесь, Игорь Сергеевич, – сказал Лев, – тут верный глаз и твердая рука. Варища хирург от бога, ей даже сосудистые протезы доверяют вшивать, так уж полку она как-нибудь повесит ровно.
– Я не сомневаюсь, просто мне удивительно, Варя, как вы сразу видите все эти расстояния и углы.
– А мне удивительно, как вы не видите, – фыркнула она, – у каждого свое восприятие мира. Ладно, папусь, раз клиент требует, давай прикинем…
– Нет-нет, я всецело доверяю вашему профессионализму! – воскликнул папа.
Варя приставила к стене дрель, страшно оскалилась и с бешеной скоростью закрутила ручку.
– Тяжелая мужицкая праця, – вздохнул Лев, придерживая стремянку, которая от Вариных энергичных движений скрипела и угрожающе подрагивала, – но что поделаешь, приходится вкалывать самой, когда твой отец не рожден для мирной жизни и созидательного труда.
– Во-во, – Варя энергично сдула упавшие на лицо тонкие волосы, – ни малейших полезных навыков в быту и народном хозяйстве.
Лев покрепче взялся за стремянку:
– К сожалению, есть такая профессия – убивать людей.
– И погибать самому, – буркнула Варя.
– Не бойся, дочь, генералов на войне редко убивают. Убивали бы почаще, так и войн было бы поменьше.
– Полку давай.
Лев поднял полку над головой, и Варя насадила ее на крепления:
– Ну что? Ровно?
Папа отошел к противоположной стене и прищурился:
– Идеально.
Варя вновь вгрызлась дрелью в стену с такой яростью, что Люде самой захотелось попробовать.
Работа у Вари спорилась, и не прошло и часа, как все четыре полки висели на стене, радуя глаз идеальной симметрией.
– А давайте-ка мы с вами, Лев Васильевич, тоже сделаем одно настоящее мужское дело, – улыбнулся папа, – выпьем коньячку.
– А давайте.
– А барышням чайку с конфетками.
Папа достал из шкафа коробочку финских конфет, которая была отложена на подарок для кого-нибудь важного, и Люде стало очень приятно, что он решил потратить эту стратегическую коробку именно на Варю.
Лимон был уже нарезан, чай заварен, коньяк разлит по пузатым бокалам, за окном сгустилась темнота, в которой раскачивался одинокий фонарь, Варя взахлеб рассказывала о своем кумире – курсанте Военно-медицинской академии Яне Колдунове, который умеет все, хоть еще совсем молодой, всего на курс старше, и больше всего на свете она хочет стать такой же, как он.
– У вас обязательно получится, – улыбался папа, а Лев потихоньку подмигивал Люде из-за своего бокала.
Это оказался удивительно хороший вечер. Последний хороший вечер дома.
В нем крылось еще одно тайное, но драгоценное воспоминание. Впервые Люда за образом отца увидела человека, не строгого, справедливого и мудрого наставника, а такую же простую душу, как она сама, со всеми сомнениями и слабостями, и тогда ей на миг показалось, что скоро они смогут общаться не как отец и дочь, а как два равных, любящих друг друга человека, почти так же, как Лев общается со своей Дщерью.
Они с папой тогда будто продышали окошечко в морозном узоре на стекле и ясно увидели друг друга, но вскоре это окошечко вновь подернулось льдом, и теперь уже навсегда.
Корниенко снова моет в коридоре пол. Я останавливаюсь возле сестринского поста, якобы проверить назначения, а сама украдкой вглядываюсь в него, стараясь уловить признаки грядущего распада.
Нет, внешне все как обычно. Свежая стрижка, чисто выбритое лицо, белоснежная майка. Мне даже интересно, как он добивается такого эффекта, стирая свое белье в умывальнике под краном?
– Мы ему пурген даем, – просвещает меня сестра.
– Зачем?
– Так это фенолфталеин, лучший отбеливатель. На пару часов замочили, и все.
– Надо же, не знала… Век живи, век учись.
Хочу попросить таблеточку для эксперимента, но решаю все-таки купить в аптеке. Завтра посмотрим, получится ли у меня поразить коллектив сияющим белизной халатом.
Корниенко сгибается почти пополам, далеко ныряя шваброй под жестяной шкаф со всякой медицинской дребеденью, добросовестно там шурует и выпрямляется, отирая пот со лба. Даже сквозь румянец от интенсивной физической работы заметно, что лицо его потихоньку приобретает тот оттенок нездоровой бледности, который бывает у людей, подолгу не выходящих на солнце. Сейчас самое упоительное время года, воздух пронизан солнцем, напитан им даже в ненастные дни, повсюду разносится аромат сирени и других цветов, названия которых я не знаю, молодая зелень полностью покрыла жухлые прошлогодние травы и запестрела распускающимися бутонами… Так хорошо на улице, что грешно сидеть в четырех стенах даже по долгу службы, но бедняга Корниенко довольствуется часовыми прогулками в закрытом дворике, да и то не каждый день. Выводить некому.
Перехватив мой взгляд, он улыбается, я улыбаюсь в ответ. Он возвращается к своей швабре, я прохожу мимо. Мы молчим не потому, что нечего сказать, просто и так все ясно.
Накануне я принесла ему почитать «Зверобоя» Фенимора Купера, Корниенко не уследил, соседи по палате стащили ее и разобрали на туалетную бумагу. Что ж, дело житейское, я умею грамотно расставлять приоритеты, поэтому не сержусь. Тем более «Войну и мир» соседи оставили, значит, с художественным вкусом у них все в порядке. Думаю что-нибудь еще принести ему из домашней библиотеки. Корниенко признался, что сроду не читал художественной литературы и не понимал, зачем она вообще нужна, а теперь до него дошло, что это последний рубеж перед сумасшествием.
Что ж, одной рукой толкаем человека в пропасть, другой – укрепляем рубеж. Все логично.
Захожу к Регине Владимировне. Теперь мы с ней пьем чай почти официально, и никого это не тревожит. Я терапевт, она психиатр, с моей ставки я никуда выше не прыгну, и премии мне выписывает не она, так что о злоупотреблении служебным положением и кумовстве речь не идет.
– Я испекла морковное печенье, – она достает из ящика стола небольшой кулек, – господи, я уже и забыла, какая эта радость, готовить не только для себя.
Растягиваю губы в улыбке. Я сейчас познаю другую радость – когда для себя одной можно вообще ничего не делать. Сразу скажу, радость эта скоропортящаяся, несет в себе зерно гниения и распада, поэтому ею не стоит сильно увлекаться. Решаю завтра побить морковное печенье своим безе с помощью единственного известного мне кулинарного секрета. Чтобы безе получилось пышным, воздушным и сухим, белки должны постоять при комнатной температуре как минимум ночь, а лучше сутки.
Пробую кусочек. Одна надежда, что Регина Владимировна моего секрета не знает, потому что ее печенье буквально тает во рту.
– Бесподобно! – закатываю глаза к небу совершенно искренне.
– Ой, правда? – от похвалы она хорошеет, как девушка, и я думаю, что, пожалуй, не буду печь свое безе. Лучше поброжу по магазинам в поисках какого-нибудь деликатеса. Вдруг выбросят ветчину или копченую колбаску, на худой конец, редкий сорт сыра, типа «Советского».
– Сейчас видела Корниенко, – говорю я нарочито небрежно, – что-то цвет лица его мне не нравится. Как брюхо дохлой рыбы, не к столу говоря.
– Ну питается он, по крайней мере, хорошо. Дочь молодец, передачи собирает по максимуму.
– Когда нет активности на свежем воздухе, все не в коня корм. Слушайте, а нельзя ли его в общее отделение перевести? Все же там на прогулки можно свободно выходить.
Регина Владимировна морщится:
– Да, конечно. Как захочу под суд пойти за халатность, так сразу и переведу.
– Но формально он останется нашим пациентом…
– Татьяна Ивановна, это же реально конь! Он нашу ограду в два счета перепрыгнет – и ищи его потом.
– Ну без документов, в пижаме он далеко не убежит.
– До дочкиной машины как-нибудь доберется, а там поминай как звали. Вы не забывайте, что под судом он не был ни по поводу лишения званий и наград, ни по поводу принудительного лечения. Весь мир перед ним открыт. Приедет в какой-нибудь медвежий угол, явится в паспортный стол, так, мол, и так, я генерал такой-то, из армии демобилизован, но удостоверение личности офицера потерял. Хочу жить у вас, помогите, пожалуйста! И заработает наша дорогая бюрократическая машина, и получит он чистый паспорт и прекрасно себе заживет. Во всяком случае, шанс на такой исход достаточно велик. Ну а потом, Татьяна Ивановна, вы наверняка лучше меня знаете, что на нашей необъятной родине существует много мест, где можно без документов прекрасно устроиться. Потом, фальшивые паспорта тоже никто еще не отменял. А главное, что любая из этих авантюр выглядит привлекательнее, чем прозябание в психушке. И потом, это не из тюрьмы побег, когда тебе срок добавят, если поймают. Тут же максимум, чем он рискует, – скажут ай-ай-ай и вернут обратно.
– Мне кажется, он слишком гордый человек, чтобы бегать.
Регина Владимировна смотрит на меня задумчиво:
– Ладно, Татьяна Ивановна, неужели вы не понимаете, что его пример – другим наука? В этом весь смысл. Что он там нес на этом чертовом совещании, бред или не бред, никого не интересует. Главное – человек попер против генеральной линии, нарушил чьи-то планы на Золотую Звезду или повышение по службе. В этом вся суть послания властей: не лезь, не высовывайся, не пытайся сделать как лучше, а не так, как надо нам. Ну а если попробуешь только пикнуть, то мы в одночасье превратим тебя в ничтожного идиота, и никакие твои прежние заслуги не спасут тебя от этой участи. Мы можем все, поэтому покорись или сиди в психушке. И то, что ты заехал в нее без суда, придает ситуации особый ужас. Решение суда человек имеет право оспорить, а тут даже не на кого жалобу писать. Только на свою больную голову.
– И сколько еще ему выступать живым примером всемогущества советской власти?
– Сколько останется живым, столько и будет примером, – зло говорит Регина Владимировна, – если только не признает свои заблуждения, тогда я сразу его на амбулаторку переведу. У вас с ним вроде неплохой контакт, может быть, уговорите?