выбор, пусть пожинает его плоды. Нельзя, знаете ли, и невинность соблюсти, и капитал приобрести, только в нашем случае, увы, эта поговорка имеет строго обратный смысл.
Бабушка сухо рассмеялась.
– Мама, но в самом деле… – Мама примирительно улыбнулась. – …все же устраивается, и через двадцать лет никто не вспомнит, что первая брачная ночь состоялась раньше, чем формальности.
– Никто? Уверяю тебя, существуют люди, которые не способны такое забыть.
– Если вы имеете в виду себя, Вера Андреевна, то вы себе льстите, – сказал папа себе под нос.
– Что?!
Папа улыбнулся:
– С годами, знаете ли, память слабеет.
– Игорь!!! – вскричала мама.
– Боже мой, боже мой! – бабушка поднялась из-за стола. – И вы еще удивляетесь, почему я против этого брака! Ясно же, что паршивая овца все стадо портит! Этот мерзавец и хам только возник на горизонте нашей семьи, как пожалуйста! Внучка стала падшей женщиной, зять сыплет оскорблениями… Что ж, видимо, это неизбежное падение нравов, нельзя жить в ядовитой среде и не отравиться…
С этими словами бабушка удалилась к себе, и Люда осталась с родителями наедине.
– Пусть он приходит, – сказал папа, – поговорим, познакомимся поближе, все-таки будущий зять.
Люда кивнула.
– Боюсь, бабушка воспримет его визит в штыки, – мама вдруг мягко накрыла руку Люды своей ладонью – это была ласка, которой от нее нечасто удавалось дождаться, – давайте лучше встретимся где-нибудь на нейтральной территории. Ты-то как, доченька? Чувствуешь себя счастливой?
– Конечно, – глаза Люды защипало от накипающих слез, – мама, я понимаю, что сделала неправильно, но Лев уезжал в Афган… Мне нельзя было поступить иначе.
Мама сильнее сжала ее ладонь:
– Ничего, доченька! К сожалению, твоему проступку нет оправданий, но раз он все-таки женится, то что ж… Будем считать, что твое доброе имя восстановлено.
Папа взял Люду за другую руку:
– Мы очень сильно переживали за тебя, Людочка. Ты еще молодая, еще в силу возраста не можешь понять многие вещи… А он старше тебя на шестнадцать лет, это огромная разница, – папа вздохнул, – мне, например, люди моложе меня на такой срок кажутся детьми, к которым возможно испытывать исключительно отеческий интерес. Что у вас может быть общего, каков фундамент для семейной жизни, недоумевали мы. Но похоже, вы действительно любите друг друга, раз ваши чувства прошли проверку разлукой и опасностью.
– Возможно, мы были к тебе строги, но, когда ты сама станешь матерью, ты поймешь, как это страшно, когда твое родное дитя вдруг отдаляется от тебя, внезапно начинает жить своей обособленной жизнью, в которой тебе не находится места…
Мама заплакала, Люда тоже, они обнялись, но тут в кухню вбежала Вера со словами «бабушке плохо!». Поднялась обычная в таких случаях суматоха. Папа звонил в скорую, мама с Верой открывали окна, несли воду и валокордин, лихорадочно рылись в аптечке в поисках валидола. Обычно эти обязанности выполняла Люда, но сейчас ее отправили в свою комнату, решив, что ее вид только сильнее взволнует бабушку и усугубит ее состояние.
Она сидела в темноте, глядя в окно, парализованная тревогой за бабушкино здоровье. Вот уж правда, если безделье мать всех пороков, то бездействие – мать всех тревог. Когда суетишься, помогаешь, то и волноваться некогда…
В тот момент она впервые ясно почувствовала, что, если бабушка умрет, это будет ее вина. Если ей, молодой бабе, было почти физически тяжело находиться в атмосфере постоянной ссоры и бойкота, то каково приходилось хрупкой старушке…
Совесть жгла, как кипятком, и, вонзив ногти в ладони, Люда чутко прислушивалась к происходящему за дверью. Бестолковая беготня Веры и мамы, звонок в дверь, тяжелые шаги врачей скорой, разухабистый вопрос «ну что, бабуля, на что жалуемся», строгий ответ «попрошу без фамильярности», чужой смех и просьба принести блюдечко и полотенце.
Если бы Люду пустили помогать, она бы первым делом приготовила и то и другое – блюдечко для использованных ампул, а полотенце подложить под руку перед внутривенной инъекцией. Ну и еще одно повесить в ванной, чтобы доктора помыли руки. Это у нее уже было в подкорке заложено как «Отче наш». Точнее, как таблица умножения, ведь молитв она не знала. Таблицы умножения, впрочем, тоже. Это было глупо, но Люда задумалась: а что же в ее памяти высечено так же глубоко и незыблемо, как «Отче наш» в памяти православного человека? Получалось, только даты жизни Ленина да латинские падежи…
– Ну что, давление в норме, ЭКГ в норме, – сказал за стеной чужой бас, и Люда выдохнула, – давай сделаем троечку, отлежитесь, а завтра по состоянию. Будет нехорошо, вызывайте участкового.
– А вы активный вызов не дадите?
– Я сказал, бабушка, по состоянию.
– Боже, молодой человек, где вас только воспитывали! Я не ваша бабушка, слава богу!
– Ну, капризничает, значит, точно оклемалась. – Шаги направились в прихожую. – Все, девушки, пленку ЭКГ мы вам оставили, поводов для беспокойства нет.
– Спасибо, доктор!
– Да что спасибо… Пока мы тут на ваши спектакли выезжаем, кто-то реально может помереть. Ну, до свидания! Лучше бы прощайте, но, чувствую, нет. До новых встреч.
Раздался пугающе жизнерадостный смех, и дверь захлопнулась.
Хорошо, что врачи не нашли у бабушки ничего опасного, но для них, привыкших к инфарктам, отекам легких и прочим смертельным вещам, сердечный приступ невротической природы кажется какой-то симуляцией, между тем пациентом он переживается так же тяжело, как и настоящий инфаркт. Бабушка страдает, а виной этому Люда, которая лелеяла свою гордыню. А зачем? Какая разница, кто был прав, если бабушка умрет?
С того дня жизнь немного стала возвращаться в нормальное русло. Мама с папой больше не сердились на Люду, хотя мама и призналась, что ей приходится делать над собой некоторое усилие, чтобы не помнить о грехопадении дочери. Вера тоже как будто оттаяла, только бабушка осталась непреклонна. Восстанавливаясь после приступа, она несколько дней провела в постели. Обычно в таких случаях за ней ухаживала Люда, но сейчас ее не допустили, и «чай в синенькой чашечке с одной ложечкой сахара без горки» и «клюквенный морсик» подносили Вера с мамой.
Люда попыталась сунуться со своими запоздалыми извинениями, но, увидев ее физиономию в двери, бабушка отвернулась к стене.
В это время Люда наконец узнала, почему бабушка так возненавидела Льва. Она понимала все резоны, отчего на нее сердятся, но все-таки в глубине души такая острая реакция казалась ей слегка избыточной. После соблазнения – да, нет вопросов. Но до этого все шло прилично до тошноты. Почему Лев сразу вызвал в родных столько негатива? Конечно, плохо, что она формально увела потенциального жениха у сестры, еще хуже, что некоторое время встречалась с ним тайно. Виновата, заслужила наказание, но почему семья так взъелась непосредственно на Льва? Он-то не сделал вообще ничего плохого, даже был не в курсе, что ему предназначалась другая сестра. Ухаживал за взрослой совершеннолетней девушкой, и на тот момент еще не тащил ее в постель, придраться абсолютно не к чему! Однако выяснилось, что было к чему. Папа рассказал, что в тот достопамятный вечер у Анютки Лев ушел из гостей не просто так.
Пока бабушка вещала о высшем предназначении благородных людей с дворянскими корнями и природной тупости быдла, Лев мирно кушал салатики и по существу вопроса не возражал. Но когда Люда увела детей на улицу, Анютка в недобрый час решила похвастаться художественными успехами своего старшего и достала его школьный альбом для рисования, где, как у каждого мальчишки, преобладала батальная тематика. Танк, самолет, подвиг капитана Гастелло, блокадные окна, красная звезда с поникшей гвоздикой… Бабушка заметила, что это вредно для детской психики, воспитывать надо не на одной только героизации войны и культе мертвых героев. Папа сказал: «Что вы хотите, некрофилия как национальная идея», и тут Лев не выдержал, поднялся и со словами: «Прошу прощения, я советский офицер и не имею права сидеть за столом, где ведутся подобные разговоры» – покинул собрание.
Естественно, так унизить собрание, одернуть людей вдвое его старше мог только хам, солдафон и быдло, которого на пушечный выстрел нельзя подпускать к приличным людям.
После долгих переговоров с родителями бабушка все-таки согласилась принять Льва в доме, потому что готова на любые жертвы ради счастья внучки, пусть даже эта самая внучка и разбила ей сердце.
Люда вылизала квартиру, испекла свой фирменный торт «Графские развалины», надела летнее платьице из Бурды-спасительницы, которое Лев еще не видел, и стала ждать жениха с официальным визитом. Мама с папой тоже принарядились, бабушка достала шелковую блузку с камеей, которую использовала только в особых случаях, и Люда приободрилась. Ей показалось, что темные времена миновали, а впереди ждет счастливая и радостная жизнь. Вера, правда, ушла в кино, буркнув, что не собирается впустую терять вечер, но в тот день Люде хотелось верить, что сестра вскоре найдет свое счастье и снова станет к ней добра.
Лев явился, сама галантность, с розами, конфетами и коньяком.
Когда сели за стол и папа наполнил бокалы, Лев сразу признался, что сейчас находится в распоряжении и дальнейшая судьба его еще пока не ясна.
– Могут за полярный круг послать, а могут и разжаловать, – сказал он, – так что ваша дочь оказала мне большую честь, согласившись связать свою судьбу с человеком в таком неустойчивом положении.
Бабушка кашлянула два раза, очень раздельно и очень отчетливо.
– В другой ситуации я посоветовала бы вам не торопиться со свадьбой. При всем своем благородстве Людочка очень наивное и неприспособленное к жизни существо.
– Да? – сказал Лев и протянул папе пустой бокал.
– Да, Лев Васильевич. Или, пожалуй, мне на правах старшей будет позволено называть вас просто Лев, без отчества. Здесь, дома, под присмотром матери, я за нее спокойна, но если, как вы говорите, вас отправят за полярный круг… О, там при самых благих намерениях Людочка не сумеет обеспечить вам тот самый крепкий тыл, который так необходим каждому советскому офицеру.