Началась зимняя сессия. Нина Федоровна напомнила, какие студенты должны получить «отлично», и среди них, вот совпадение, оказался сын того самого главного психиатра, к которому они с Варей ходили на прием. Люда хорошо запомнила этого парня, хоть он радовал ее своим присутствием далеко не каждое занятие. Наглый, умный, но ленивый, знающий, что за ним всегда все поправят и везде подотрут, он в течение всего года вызывал у нее не самые приятные чувства, а теперь, когда она выяснила, чей он сын, стало противно вдвойне.
В своей преподавательской деятельности Люда опиралась на суворовский принцип «тяжело в ученье – легко в бою». В течение года она старалась не только дать побольше материала, но и утрамбовать его в студенческих головах с помощью контрольных и самостоятельных работ, которые проводила каждое занятие, и спрашивала довольно сурово. Но на дифзачете она не скупилась на хорошие оценки, всегда округляла в лучшую сторону.
Поэтому натяжки «нужным» студентам редко вызывали у нее угрызения совести, она точно так же завышала и обычным ребятам. Если те честно ходили на занятия, вели конспект и писали контрольные, то имели все шансы получить «отлично», даже если делали ошибки.
Так что она бы поставила «отлично» с легким сердцем, если бы парень знал латынь хотя бы на «удовлетворительно» с минусом. Или если бы не знал, что у него все схвачено. Или если бы делал вид, что не знал.
Только он вел себя в точности как его вальяжный папаша, сидел и ухмылялся, мол, поставишь, куда ты денешься.
Господи, как хотелось влепить ему трояк! Не двойку, чтобы он пересдал ее на «отлично» у более доброжелательного препода, а именно «удовлетворительно». Испортить зачетку этому самодовольному парню, а потом улыбнуться так же приторно, как его папаша, и сказать: «Вы знаете латынь на «три». Смиритесь с этим». Как хотелось… Но нельзя. Лев в заложниках. Родительская любовь – очень сильное и энергичное чувство, психиатр сурово накажет Льва за эту маленькую Людину месть.
Рука с трудом вывела «отлично», и весь день потом у Люды на душе было не просто тяжело, как обычно, а по-настоящему тошно.
Спускаясь по эскалатору после работы, Люда раздумывала, куда поехать, домой или к Варе. Ключи от квартиры Льва у нее были, и Варя просила заходить почаще, и хотелось Люде к ней, но долг звал домой. Она и так два вечера подряд пропадала у Дщери, за это время накопилось много разных хозяйственных мелочей.
Только заняться уборкой не пришлось. Вся семья была в сборе, и не успела Люда войти и снять сапоги, как от нее в очередной раз потребовали порвать все отношения со Львом и Варей.
– Ты понимаешь, что губишь всю нашу семью, – кричала мама, – уничтожаешь не только свою жизнь, но и жизнь каждого из нас! И ради чего?
Люда промолчала.
– Сама ничего не добилась, так наши достижения решила под откос пустить? – Вера засмеялась своим новым пугающим лязгающим смехом. – Ни себе ни людям?
– Ничего не понимаю…
– Я сегодня получила выговор, спасибо, – мама перевела дух и перешла на ледяной тон: – Мишина жена отчитала меня как девочку, и, впрочем, за дело! Получается, я действительно не сумела объяснить своей младшей дочери некие базовые понятия.
– Действительно, Люда, обращаться к Мише через мою голову было не очень красиво, – вздохнул папа.
Мама резко обернулась к нему.
– Что ты с ней цацкаешься? В двадцать семь лет можно уже понимать, что не надо лезть, куда тебя не просят. Миша блаженный, дурачок, но жена его не такая, она вмиг порвет с нами все отношения и, будьте уверены, не станет молчать, что знакомство с Корсунскими может подвести под монастырь. Мы станем изгоями!
– Мама, я только попросила дядю Мишу…
– Потому что знаешь, какой он мягкотелый! Нет, это просто невыносимо! Мало того, что я терплю разнузданное, абсолютно неприличное поведение дочери, так еще и рискую карьерой и лишаюсь друзей! Сколько можно над нами измываться, в конце-то концов!
Схватившись за голову, мама ушла в свою комнату, а Люда так и осталась стоять в коридоре, не зная, что сказать и как оправдаться.
Папа вздохнул:
– Людочка, мы воспитали тебя в убеждении, что люди должны помогать друг другу, и дядя Миша тоже придерживается этой доктрины, как и большинство порядочных людей, поэтому крайне важно, прежде чем о чем-то попросить человека, подумать, а не заставляешь ли ты его действовать во вред себе.
Люда наконец сняла пальто:
– Папа, мы сразу договорились, что дядя Миша как бы не знает, что нам нужно. Просто устраивает нам аудиенцию, и все.
– Это все равно, Людочка. Как минимум каждая просьба за другого – это отказ от одолжения лично для себя.
– Так главный психиатр – это золотая рыбка, что ли?
– Юмор неуместен, Людмила, – сказала Вера.
– В каком-то смысле да, – улыбнулся папа, – он же джинн и цветик-семицветик. Так все устроено, если ты слишком много просишь у начальства, а особенно если просишь что-то неприятное, то очень быстро лишаешься его расположения. Ничего удивительного, что его жена, узнав, за кого вступился Миша, забила тревогу.
– Да я понимаю, что виновата, но, папа, ты тоже меня пойми! Не могу я сидеть сложа руки, пока Лев гниет в психушке.
– Твои руки, моя дорогая, связаны обязательствами перед семьей, – процедила бабушка, – прежде всего ты должна думать о родителях и о сестре, и только в последнюю очередь о своем половом партнере.
– Какие ты, бабушка, молодежные слова знаешь, – вырвалось у Люды.
– Хамка! Я имею право знать, я замужем была, а ты – нет! Видит бог, мы с тобой хотели по-хорошему, но раз ты упорствуешь, то можно иначе вопрос поставить!
– Да куда хуже-то уже?
Внезапно Люда поняла и прочувствовала, что имеют в виду, когда говорят «ледяное спокойствие». В душе словно внезапно выключили свет. Или потушили костер. Все эти дрязги вдруг сделались безразличны, осталось главное – спасти Льва.
– Хуже некуда, – повторила она.
– Ты так считаешь? Что ж… – бабушка усмехнулась. – А тебе не приходило в голову, что нам может и надоесть терпеть твое неадекватное поведение? Ты кидаешься на людей, ты агрессивна, ты глуха к голосу разума, не желаешь признавать очевидные вещи… Тебе самой не кажется, что твое место в сумасшедшем доме, рядом с твоим любовником?
– Вера Андреевна, прекратите, пожалуйста! – сказал папа.
– Я-то могу прекратить, а вот твоя дочь, кажется, уже нет. Впрочем, может быть, ты ее вразумишь, раз она нас не хочет слушать.
– И правда, Людочка… Нужно уметь вовремя остановиться. Я тебе уже сказал, что сделать ничего нельзя, не навлекая беды на нас и на посторонних людей. В конце концов, я тоже был молод, тоже хотел добиться всего, чего желал, но, увы, существуют вещи, с которыми надо просто смириться.
От того, что папа почти слово в слово повторял психиатра, Люда вздрогнула.
– Смириться, значит? Ага, хорошо. Ладно, – она рассмеялась. Ей самой казалось, искренне, но со стороны звучало, наверное, ужасно, – тогда скажите мне, чего стоит вся эта ваша ненависть к советской власти?
– При чем тут это?
– Ну я с раннего детства только и слышу проклятия и оскорбления в адрес советской власти. Разрушили то, развалили это, разве такие речи похожи на смирение? – Люда поняла, что не сможет остановиться, пока не выскажет все, что накипело. – Нет, вы не смирились, но что в этом толку? Какой смысл во всем вашем кухонном тявканье, если вы, задрав штаны, бежите исполнять то, что вам прикажут? Ладно, мы делаем, – поправилась она, вспомнив сегодняшнего сыночка, – я тоже не без греха. При всей жгучей ненависти, пылающей в наших благородных сердцах, мы парализованы страхом до такой степени, что не можем честно выполнять свою работу. Да что там, не решаемся даже встать на защиту тех, кого мы любим. Если бы мы хоть притворялись, что совершаем все это из любви к родине, для торжества великих идеалов, эта ненавистная власть была бы не такой могущественной. Но мы ведь даже не скрываем нашего страха, даже перед родными детьми.
– Прекрати демагогию, Людмила, – мама вышла из комнаты с пузырьком валокордина в руке, – ты давно утратила право в чем-то укорять нас. Господи, у меня голова раскалывается, когда-нибудь в этом доме будет мне покой?
– Сейчас, мамочка, – Вера сбегала в кухню за стаканом воды, – сколько капель?
– Шестьдесят… или даже восемьдесят…
– Пойдем, пойдем, ляжешь, а я принесу тебе мокрое полотенце. Все пройдет, – засуетилась Вера.
– Опомнись, Люда, пожалей мать! – воскликнул папа.
Раньше в таких случаях Люду охватывал настоящий ужас. Сердце сжималось, во рту пересыхало, в животе образовывалась страшная сосущая пустота, и она готова была сделать все, лишь бы только родные люди снова почувствовали себя хорошо. Не пойти гулять, не дружить с «этими испорченными детьми», не купаться в речке, не кататься на велосипеде, не ехать с курсом на картошку… Все, что угодно, только бы мама и бабушка были здоровы и никогда не умерли.
В воздухе разлился запах мяты, это Вера сосредоточенно трясла флакончиком над стаканом и считала капли.
– Восемьдесят, все. На, выпей, мамочка.
Мама поморщилась и отвела ее протянутую руку:
– Посмотри, Люда, во что ты нас превратила, – воскликнула она, – ты губишь нас в своем зверином эгоизме!
Люда выпрямилась. Однажды в детстве она сломала руку, и ей поправляли кости под местной анестезией. Она настроилась, что будет больно, приготовилась стиснуть зубы и стоически терпеть, но врач не обманул, она и вправду ничего не почувствовала. Так, понимала, что с рукой что-то делают, но и только.
Примерно то же самое происходило и сейчас. Она видела, что происходит, понимала, что виновата, но мамины страдания не отзывались в ней болью.
– Давайте мы с вами сразу сэкономим друг другу время и нервы, – произнесла она, сама удивляясь твердости и равнодушию своего голоса, – я не оставлю Льва и Варю и буду пользоваться любой возможностью, чтобы вызволить его. Так будет, хотите вы этого или нет. Пусть у нас чудовищный произвол, который заставляет врачей держать за дурака здорового человека, преподавателей ставить «отлично» там, где еле-еле «три», но эта власть не будет мне указывать, кого любить и с кем дружить. Хотя бы эти решения я оставлю за собой. Все. Точка. А вы делайте что хотите. Можете в психушку отправить, как предлагает бабушка, или официально отрекитесь от меня, как в тридцать седьмом году, и дальше упивайтесь своим благородством.