е может? Тогда Люда решила, что бабушка просто не знала, о ком книга, хотя как, работая в библиотеке, она могла этого не знать? Но это объяснение представлялось единственно разумным.
Потом мысль заскользила дальше, Люда вспомнила, как на семейном совете обсуждали, отдавать ли ее в музыкальную школу. Бабушка подозвала ее и попросила что-нибудь спеть. Люда послушно завела «Катюшу». «Нет, – перебила бабушка после первого же куплета, – у ребенка нет музыкального слуха. Медведь на ухо наступил». Тогда Люде было весело, она даже немножко гордилась своей уникальностью, в конце концов, не каждой девочке наступает на ухо медведь, но с годами становилось горько вспоминать, как безапелляционно, походя, бабушка вынесла вердикт и решила ее судьбу. Тем более что в седьмом классе пришла новая учительница пения, и выяснилось, что слух у Люды очень приличный, просто она плохо владеет голосом, но время упущено, музыканта из нее уже не получится. В первом классе ее отобрали в секцию художественной гимнастики, и Люда целый день предвкушала, как будет заниматься, но бабушка наложила вето. Мол, Люда слишком хрупкая, слишком неуклюжая от природы, она обязательно получит серьезную травму и останется на всю жизнь инвалидом. «Кроме того, – заметила бабушка, сильно понизив голос, – это совершенно неприличный вид спорта, ты же не хочешь, Оля, чтобы твоя дочь в одном только купальном костюме принимала двусмысленные позы при большом скоплении народа?» Люда тогда не совсем поняла, что имелось в виду, но проплакала целую неделю не столько даже из-за запрета, сколько от сознания, что она такая негодящая.
Звали ее и в танцы, и даже в кружок рисования, но «Людмила, какие тебе дополнительные занятия, когда ты еле-еле осваиваешь школьную программу!».
Люда и правда училась не блестяще, не как Вера, на которую следовало равняться, но вот странность, обычно люди сначала пытаются что-то делать, и только потом, когда у них ничего не получается, приходят к выводу, что конкретно эта деятельность, возможно, не самая сильная их сторона.
Люде же было понятно, что она не сильна в точных науках, еще задолго до того, как она увидела в учебнике первый пример. «Отсутствие способностей к математике – это у нас семейное, – вздыхала бабушка, – Верочка с таким трудом получила свои пятерки».
Что ж, Люда открывала учебники по математике, уже заранее зная, что у нее ничего не выйдет, мозгов не хватит найти верное решение.
И так было во всем. Бабушка постоянно говорила ей о том, какая она, прежде, чем Люда сама успевала это осознать. Стоило Люде намылиться гулять с ребятами во двор, как ее останавливали и сообщали, что она нежная домашняя девочка, а не какая-то там оторва. Ей давали читать Диккенса и Оскара Уайльда с извещением, что у нее развитый художественный вкус и тонкая душа. Усаживали за швейную машинку, приговаривая, какие у нее ловкие ручки и как она любит домашнюю работу.
И сопротивляться этому было невозможно. Дома ее видели только в образе милой и слегка недалекой домашней девочки, только в этом узком диапазоне характеристик ей было уготовано место в монолите под названием «семья».
Если вдруг прорастало что-то живое, что не укладывалось в рамки, то его следовало безжалостно отсечь с помощью волшебной фразы «прости меня, пожалуйста, я больше так не буду», иначе Люда просто переставала существовать для родителей и бабушки.
«Маска так приросла к лицу, что теперь и не узнаешь, какая я была настоящая», – вздохнула Люда.
Думать такие мысли на бабушкиной могиле было неправильно и даже грешно, но, раз начав, Люда уже не могла остановиться.
Вдруг ей пришло в голову, что бабушкино пристрастие одевать ее в старье было тоже не совсем нормальным. Никто не спорит, донашивать за старшим – естественная участь младшего ребенка, но потом-то она выросла, а бабушка все еще зорко следила, чтобы у нее, не дай бог, не появилось ни одной приличной вещи. Под разными предлогами она добивалась того, чтобы внучка выглядела как жалкая нищенка, и так искусно это делала, что Люда до встречи со Львом даже не понимала, насколько нелепо выглядит. Именно бабушка настояла, чтобы Люда отдавала большую часть зарплаты родителям, хотя она явно не наедала на семьдесят рублей в месяц и ее доля за коммунальные платежи тоже не покрывала эту разницу. Но семья – это же единое целое, у нас все общее, мы все друг за друга горой, и мама с папой лучше тебя знают, как оптимально распорядиться финансами в интересах семьи. В самом деле, зачем тратить деньги на новые вещи, которые в руки взять противно, когда можно соорудить настоящую прелесть из старых запасов.
Люда не думала, что бабушкой руководили меркантильные интересы. В грехе жадности ее не мог бы обвинить даже злейший враг. И на себя она тоже не тратила, по сорок лет носила одни и те же вещи и в целом вела аскетический образ жизни. В общем, внучкины деньги ей сто лет были не нужны, причина была иная, и непонятно, лучше или хуже.
Бабушка просто не хотела, чтобы у Люды была своя жизнь. Ей нужна была домашняя девочка, чтобы всегда ласковая, всегда под рукой, за которую не надо волноваться, что она упадет с дерева головой вниз. Никому в семье не нужно было, чтобы Люда просиживала вечера за пишущей машинкой, с головой погружаясь в вымышленные миры, и, зарабатывая на этом приличные деньги, как Вера, гоняла по конференциям и командировкам, влюблялась, выходила замуж… Нет, она, тихая незаметная мышь, должна была сидеть дома при бабушке и папе с мамой, обеспечивая им спокойствие и комфорт. Вот и причина, почему так на нее взъелись из-за романа с генералом. Это блестящая красавица Вера должна была за него выйти, чтобы семья могла гордиться ею на все сто процентов, а Люде была уготована совсем другая участь, с которой она посмела не согласиться.
Семья – единое целое, монолит, убежище… Никто и никогда не будет тебя так любить, как папа с мамой… Только дома тебя поймут и утешат…
Да-да, все верно. С одной маленькой поправочкой – только когда ты играешь предписанную тебе роль и играешь хорошо. В семью как на карнавал – без маски не пускают.
«Ты не хотела, чтобы я жила, – прошептала Люда, поправляя немного съехавший с могилы венок, – так не сердись, что я не виню себя за то, что тебя убила. Потом, если у меня все наладится, если я когда-нибудь буду счастлива, я вспомню хорошее. Обязательно вспомню, потому что оно было, и немало, и заплачу, и буду очень сильно скучать по тебе. Но в горе, прости, ты плохая утешительница».
Она встала, отряхнула руки, и собралась уходить, но остановилась, глядя, как неподалеку женщина горько плачет на такой же свежей могилке, как у бабушки.
«Вероятно, это не мое дело, – вздохнула Люда, – кладбище, тут все горюют. Будет даже неприлично, если я подойду».
Она сделала несколько шагов по направлению главной дорожки, но потом все-таки обернулась, и, лавируя между оградок, направилась к женщине.
Охрана в нашем богоугодном заведении серьезная, но когда ты меряешь людям давление как заведенная, слушаешь «сердечко» и песни про суставы, спину и погоду, то все двери перед тобой открыты. Я без всяких препятствий провожу Люду в свой кабинетик, сообщая всем заинтересованным лицам, что это моя племянница на консультацию.
Люда волнуется, мнет в руках ремешок от сумочки, а когда я усаживаю ее на стул, заплетает ноги в немыслимый узел. Теперь я отчетливо помню, как много раз видела ее на лавочке у проходной, и удивляюсь, почему не узнала раньше. Наверное, это первый привет от надвигающегося маразма.
Девушка судорожно вздыхает и нервным движением поправляет прическу. Сегодня она явно спала на бигудях и с распущенными по плечам локонами чем-то похожа на Марину Влади.
Тем временем я набираю телефон Регины и говорю: «Объект прибыл». «Прием», – смеется она и кладет трубку.
На всякий случай я проверяю, что истории болезни все отнесены на пост, а в кабинете нет потенциально опасных предметов. Да, я знаю, что Корниенко нормальный, но если есть хоть один на миллиард шанс ошибки и можно его исключить, то надо исключить.
– Спасибо вам огромное, – бормочет девушка.
– Да не за что, не чужие люди!
Тут я вспоминаю, что за разговорами про Корниенко так и не выяснила, кто у Люды похоронен рядом с моим мужем.
Несколько минут мы напряженно ждем, и тут наконец дверь приоткрывается.
– Можно, Татьяна Ивановна?
Люда вскакивает.
– Ой! – говорит Корниенко.
– У вас двадцать минут, – строго говорю я и выхожу в коридор.
От двери не удаляюсь, мало ли… Прохожусь до поста, где с умным видом смотрю на доску назначений, потом возвращаюсь и с величайшим вниманием изучаю санлисток, посвященный кишечным инфекциям. К сожалению, он быстро заканчивается, и я перехожу к плану эвакуации при пожаре.
Стрелки на круглых настенных часах движутся рывками и очень медленно, но я все-таки даю влюбленным еще десять минут. Потом еще пять, и только после этого встаю под самой дверью и внушительно кашляю. Выходит прямо натурально, как будто я курящий с пяти лет дедушка.
Выжидаю еще немного и аккуратно приоткрываю дверь. Корниенко и Люда как солдатики стоят возле моего рабочего стола, и я понимаю, что перед их приходом не зря убрала с него все предметы.
Стоят растрепанные, растерянные. Я знаю такое выражение лица, сама не раз видела его в зеркале.
Опускаю взгляд.
– Ну что ж, Лев Васильевич, идите к себе, – говорю я.
Он хочет обнять девушку, тянется к ней, потом оглядывается на меня, отступает и уходит.
Я хочу предложить Люде выпить чаю, но понимаю, что сейчас ей не до лежалых карамелек и праздных бесед.
Провожаю ее до проходной.
Мы договариваемся созвониться на следующей неделе. Люда убегает, легкий ситцевый подол волнуется вокруг ее стройных ног, а я думаю, сколько раз еще смогу провести девушку прежде, чем нашу лавочку прикроют. Подобные вещи невозможно сохранить в тайне.
Сейчас заподозрят, в следующий раз убедятся, еще пару недель можно ехать на «ничего не докажете», а потом все. Докажут как миленькие. Для нас с Региной это как минимум выговор, но мы все равно не жалеем, что ввязались в эту авантюру.