Произнесенное до тошноты умильным и слащавым тоном, правдой оно от этого быть не перестало.
Молодые действительно сияли от счастья. Володька, неожиданно красивый и мужественный в черном костюме жениха, и Вера, изящная, с неправдоподобно тонкой талией, обтянутой белым шелком. Сегодня она убрала волосы в гладкую прическу и вместо фаты вплела в нее элегантный белый веночек.
Глядя на нее, Люда подумала, что сегодня бабушке бы понравилось, как выглядит старшая внучка, и на глаза навернулись слезы. Но быстро высохли.
Странное это оказалось чувство, когда только ты знаешь, что в тебе зародилась новая жизнь. Будто все изменилось, но в то же время осталось таким же, как и раньше. Да, мир как был, так и есть, просто ты стала чувствовать себя его частью, звеном в бесконечной цепи рождения и смерти, мостиком между настоящим и будущим. А вернее, сердце просто потеплело, и это чувство не выразить никакими словами.
Пока молодые обменивались кольцами, в зале затаили дыхание, ведь очень плохая примета, если кольцо упадет. Но все прошло благополучно.
Когда церемония закончилась и все высыпали в скверик, Вера первая подошла к сестре и остановилась, замялась. Люда сжала ее в объятиях крепко, совсем как в детстве. И как и в детстве, без слов стало ясно, что совершенно не важно, кто перед кем и в чем виноват. Была ссора, но сейчас налаживается мир, и вскоре, может быть не сразу, не прямо сейчас и даже не через неделю, но они обязательно станут родными и любящими, как и раньше. Да и вообще в день свадьбы невеста должна думать о женихе, а не о всяких семейных неурядицах, которые уже в прошлом.
Мама всхлипывала на груди у папы, но Люда пока не могла подойти ее утешить. Она так и не смогла себя перебороть и просить прощения, а значит, и не получила его.
Отмечали дома у Корсунских, и очень мило посидели, хотя Володина мама внушала Вере с Людой серьезные опасения. Точнее, не сама мама, а то, как в кругу семьи отнесутся к этой простой женщине и как она сама почувствует себя среди культурных людей. Но Александра Семеновна отлично вписалась в компанию, и вообще на удивление разговор ни разу не зашел о советской власти и попранном дворянском достоинстве.
Так, посмеялись, поплакали, повспоминали былое, а к восьми вечера поехали провожать молодых в аэропорт. Они хотели последнюю неделю Володькиного отпуска потратить на свадебное путешествие в Крым.
Люда осталась дома, прибрать стол и вымыть посуду.
За работой время летело незаметно. Люда напевала себе под нос, раскладывая тарелки аккуратными стопками по размеру и по рисунку, и представляла, как дальше пойдет жизнь. После свадебного путешествия сестра вернется сюда. Володька попробует найти себе место в Ленинграде, что вряд ли у него получится, и Вере придется уволиться и следовать за мужем, к чему она уже начала морально готовиться.
Люда останется с родителями одна, но ненадолго. Месяцев через восемь здесь появится новый жилец. Как это будет? Неужели ребенку придется расти в душной атмосфере ненависти и презрения? Еще не умея говорить, понимать, что он в чем-то провинился, только неизвестно в чем. Наверное, что появился на свет, больше-то пока не в чем.
И отца ему придется знать только по рассказам мамы и сестры Вари, так же как и отец никогда не увидит свое дитя. Ее саму Татьяна Ивановна еще может провести сквозь охрану, но младенца уже нет. Правила однозначно это запрещают, да она и сама ни за что не понесет ребенка в скопление людей с неустойчивой психикой.
Трудное детство предстоит ее сыну или дочери. Расти у нищей матери – не самая приятная доля, но ничего. Она справится. Да и жизнь такая штука, что меняется в одночасье. Еще меньше года назад она смирилась с участью старой девы, а потом вдруг раз, и чуть не стала генеральшей. И это чуть произошло опять-таки вдруг. Или взять Веру. Она вообще чуть с ума не сошла от тоски и отчаяния, уже потеряла всякую надежду на счастье и по-настоящему превратилась в злобную старую деву, как вдруг откуда ни возьмись… И участь ее мгновенно переменилась, стоило только открыть глаза и сделать шаг навстречу.
И Варя, со всеми своими парашютами и дрелями, найдет безумца себе под стать, и тоже выйдет замуж, и у Льва появятся внуки, которых он будет видеть только на фотографиях. А сама Люда станет бабушкой, не дожив до тридцати… Ладно, скажем, и. о. бабушки. В общем, многое может случиться, и они со Львом переживут это вместе, даже находясь по разные стороны стен сумасшедшего дома.
Вытерев тарелки и убрав в буфет, Люда с осторожностью принялась за хрустальные бокалы. За шумом воды она не услышала, как вернулись родители и мама вошла в кухню, опомнилась, только когда увидела ее руку, закрывающую кран.
– Я скоро заканчиваю, – сказала Люда.
– Оставь. Пойдем в комнату, поговорим.
Люда послушно пошла, ежась от привычного тоскливого страха.
Мама усадила ее на диванчик, сама устроилась рядом и неожиданно обняла, совсем как раньше:
– Ты знаешь, доченька, я будто очнулась, – протянула она задумчиво, – точнее даже сказать, будто протрезвела.
Люда молча прижалась к ней, наслаждаясь давно позабытым маминым теплом.
– Только сейчас начинаю понимать, какую дичь я натворила. Не знаю, простишь ли ты меня когда-нибудь?
– Мам, я не сержусь. Сама тоже хороша. Фактически все так и было, в чем вы меня обвиняли.
– Ах, Люда, помнишь, ты сказала про Иоланту? Вот я тоже не знала, что можно как-то иначе. Я ведь тоже росла так, что надо было постоянно чему-то соответствовать, что-то соблюдать, держать себя в руках, думать и чувствовать только то, что разрешено думать и чувствовать. У матери всегда должны быть рычаги воздействия на детей, чтобы направить их в нужное русло для их же собственного блага. Любить свое дитя таким, какое оно есть, – это разнузданность и дикость, хуже этого вообще трудно себе что-то представить. Так мама меня воспитывала, и мне в голову не приходило сомневаться в истинности этих постулатов. Мама – это же святое, она идеал. И дети тоже святое, – мама усмехнулась, – так и вышло, что у меня были мать, дочери и муж, а близких людей рядом не случилось.
– Мам, ну что ты говоришь…
– Все напоказ, все силы брошены, чтобы превратить родного ребенка в послушную марионетку, исполняющую свою партию в спектакле под названием «идеальная семья». И в кругу благородных людей это называлось правильным воспитанием, – мама невесело засмеялась, – прости, Людочка, я просто не знала, что бывает по-другому. Что думать нужно не о том, кто с кем спал, а что ты ждешь с войны любимого человека.
– Да все в порядке, мама. Если ты на меня больше не сердишься, то все позади, – сказала Люда.
Но мама будто ее не слушала:
– Но это и не с бабушки началось… Ты помнишь, что она дала тебе пощечину перед уходом?
Люда кивнула.
– Ты, верно, не поняла за что. Ты не знаешь, но ей пришлось вот так отречься от моего отца. Я была маленькая совсем, почти ничего не помню, только тоску, папиросный дым и бесконечные разговоры. Поверь, нелегко ей это далось, просто не было другого выхода. Иначе ее бы тоже посадили, а меня забрали в детский дом, так что она не себя, а меня спасала, но, видно, что-то важное в себе ей пришлось для этого сломить. Страх тогда был, Людочка, а в страхе настоящая любовь не рождается.
– Я не знала.
– Не вини ее. Отца все равно расстреляли, она ничем не могла ему помочь. А так что, ее бы в лагере уморили, меня в детском доме, и ты никогда бы не родилась.
Мама крепко притянула Люду к себе.
– Никто не виноват, Людочка, но я горжусь тобой, что ты сумела порвать эту цепь страха. Ты смелая, стойкая и родишь прекрасного ребенка.
Люда отпрянула:
– Ты знаешь? Откуда?
– Я плохая мать, но такие вещи все же чувствую, – мама с улыбкой погладила ее по голове, – все будет хорошо. Мы с отцом поможем.
Только я собираю волю в кулак и сажусь писать истории, как внезапный телефонный звонок отрывает меня от этого интереснейшего занятия. Беру трубку, так и не сообразив, Ищенко – это тот, что в пятой палате справа у окна или слева. Придется возвращаться, проводить рекогносцировку на местности.
Регина Владимировна просит зайти. Радостно бросив ручку, я выбегаю из кабинета. Иду к начальнице, значит, по работе.
Она сидит за столом с суровым видом, будто принимает экзамен:
– Ну-с, Татьяна Ивановна, – произносит строго, – если хотите пообщаться с вашим любимцем Корниенко, поторопитесь.
– Что с ним? Переводят?
– Нет. Я его выписала.
– Как выписали?
– Шариковой ручкой. Так что, если имеете что-нибудь ему сказать, идите сейчас, пока он собирает вещи. Что-то мне подсказывает, что он вряд ли по доброй воле зайдет к нам в гости.
– Но как у вас это получилось?
– Да я что-то подумала, как Раскольников, тварь я дрожащая или право имею? Поймала за мягкое место Мишку Койфмана, он мне с огромным удовольствием консультацию написал, что признаков психического заболевания не наблюдает. Оказывается, он там практически родственник со стороны девушки. Ну а дальше я засела за эпикриз, что за время наблюдения пациент тыры-пыры, ну да что я вам рассказываю, сами таких бумажек накатали миллион.
– А это законно?
– Слово советского врача – закон, так что да, – смеется Регина Владимировна, – а если серьезно, то у нас в истории ни одной судебной бумажки. Ни единой. Если бы хоть решение суда о назначении принудительного лечения имелось, было бы сложнее, но по документам получается, будто Корниенко добровольно лег. Плохо себя почувствовал, обратился за помощью, мы его поставили на ноги, понаблюдали на предмет психического расстройства, не нашли да и отпустили восвояси.
– Не придерешься.
– Вот именно. Теперь его главная задача – побыстрее из города свалить, пока кагэбэшники не очухались.
– Регина Владимировна, – говорю я тихо, – если что-то начнется в отношении вас, вы всегда можете на меня рассчитывать. Все решим. Все-таки кое-какие знакомства остались, найдем вам хорошую работу, если что, а нет, так прокормимся. Не пропадем.