Мать не отрывала взгляда от тарелки.
Марко не унимался:
— Папа, если ты будешь продолжать помогать Симоне, у меня будут неприятности. Ты ставишь под угрозу мою карьеру.
Отец поднял голову и невозмутимо посмотрел на сына темными глазами.
— Сегодня праздничный день. Мать приготовила для нас угощение. Из уважения к ней и нашему Господу я спущу тебе с рук то, что ты тут наговорил.
Марко смело посмотрел на отца.
Мать закусила губу, но ничего не сказала.
Молчание нарушил Эмедио:
— Ты молодец, папа. Если можешь помочь Симоне, продолжай в том же духе. Гонения на евреев безнравственны.
Марко посмотрел на него.
— А как евреям помогает Церковь?
— Наш святой отец выступает против фашистов как раз потому, что они антисемиты. Если вы помните, не так давно, когда он был государственным секретарем Ватикана, он помог написать энциклику для немецких церквей — Mit Brennender Sorge. В отместку нацисты выступили против его избрания папой римским. Лишь Германия из всех стран не прислала своего представителя на его инаугурацию.
— Ты не ответил на мой вопрос. Что кардинал Пачелли, став папой Пием XII, сделал для евреев?
Эмедио нахмурился:
— Разве ты не слышал его наставление, которое сегодня передавали по радио? Он назвал войну «прискорбным зрелищем человеческого конфликта». А происходящее — «беспощадной и чудовищной битвой». Он просил проявить милосердие в тылу.
— Но была ли его проповедь посвящена евреям? Сомневаюсь.
Эмедио поджал губы.
— Это потому, что Ватикан должен сохранять нейтралитет. У нас есть опасения, причем обоснованные, по поводу коммунистической угрозы. Мы боимся, что, если святой отец выскажется слишком прямо, это приведет к расправе над евреями. И все же среди нас есть те, кто призывает Церковь предпринять какие-то действия, и я один из них. Я осуждаю Муссолини за расовые законы. Они причиняют людям безмерные страдания.
В груди Марко разгорелся гнев.
— Разве это не лицемерно — просить отца продолжать помогать евреям, когда Ватикан не шевелит и пальцем? Почему моя карьера должна страдать из-за семейства Симоне?
Эмедио распахнул темные глаза:
— С каких пор тебя тревожит карьера, а не судьба лучшего друга?
— Он мне не друг. Пусть к чертям проваливает, мне плевать.
— Марко! — Мать дрожащей рукой поставила стакан на стол. — Что на тебя нашло? Нельзя осуждать нашего святого отца, тем более в Пасху! Ты слишком легко примкнул к этим безбожникам…
Отец вновь поднял руку.
— Мария, позволь мне. Марко и Эмедио, сегодня неподходящий день для подобных разговоров. Хватит уже об этом.
Эмедио напрягся.
— Я просто пытаюсь понять, отец, когда Марко так сильно изменился.
— Я не менялся. Я всегда был фашистом.
— Ты обожал Сандро, а теперь от него отвернулся. Якшаешься с нацистами и выполняешь все, что говорит Муссолини.
— Муссолини всегда прав, — отозвался Марко и сам понял, что ответил словами из декалога. — А ты как смеешь обвинять меня в том, что я беспрекословно следую за нашим лидером? Как насчет тебя?
— Меня? Я священник. А ты в этой форме ведешь себя как шишка на ровном месте.
— Так же, как и ты в своей.
— Я служу Богу, — скривился Эмедио. — А ты кому?
— Дуче и Италии.
— Я слишком хорошо тебя знаю, братец. Дело не в любви к своей стране. Ты слишком любишь себя.
Уязвленный, Марко вскочил на ноги.
— Я мог бы и про тебя то же сказать! Идеальный сын, идеальный пастор, всегда следует правилам…
— Да что на тебя нашло?! — Эмедио тоже поднялся. — Твое сердце стало таким же черным, как твоя рубаха!
— Неправда! — Марко понял, что уже обходит стол, чтобы добраться до Эмедио, но тот, сверкая глазами, стоял на своем. — Ты как один из той толпы, которая распяла Христа вместо Вараввы. Фашисты слепо идут за своим предводителем…
— А ты кто такой, чтобы судить меня? Ты просто священник, а не Господь Бог!
— А ты слишком глуп, чтобы усомниться… — начал было Эмедио, но Марко схватил его за плечи и толкнул к стене кухни, где тот сбил спиной спортивный календарь.
Отец вскочил на ноги.
Мать вскрикнула.
— Как ты смеешь! — Марко с яростью набросился на изумленного Эмедио, но отцу все же удалось его оттащить.
Мать закрыла лицо руками.
Под звуки ее рыданий Марко выбежал из квартиры.
Глава шестьдесят шестая
Элизабетта подмела гостиную, стараясь, чтобы дом выглядел как можно респектабельнее. Сегодня днем в ресторане София, жена Паоло, сказала ей, что в старую комнату Нонны переезжает одна из кузин, беженка из какой-то деревни. Элизабетта с ужасом думала о том, что кто-то будет спать на кровати Нонны в ее уютной маленькой комнате, среди ее прекрасного фарфора. Права голоса Элизабетта не имела, потому она говорила себе, что стоит быть более милосердной, ведь война опустошала провинции и народ перебирался в города. Жилья не хватало, и население Рима выросло с полутора до двух миллионов человек.
Элизабетта смела мусор в совок, на сердце у нее поселилась тяжесть. Нонна скончалась совсем недавно, и горе стало частью тела Элизабетты, проникло ей в душу, как яйцо растворяется в тесте. Рико и Ньокки тоже горевали по Нонне, тревожно искали ее в спальне или вдруг начинали мяукать посреди ночи. А еще они по пятам ходили за Элизабеттой и даже сейчас наблюдали за ней из столовой, свернувшись калачиком на своих стульях поверх салфеток. Она никогда их не ругала, кошки не то что люди — могут выражать свои чувства как пожелают.
В дверь энергично постучали, и у порога раздались громкие голоса. Поставив веник и совок к стене, Элизабетта, приглаживая волосы, пошла открывать. За дверью она с удивлением обнаружила двух женщин средних лет, высокую и коротышку, а с ними восемь чумазых ребятишек, мальчиков и девочек разного возраста. Они были в замызганном тряпье, с грязными мордашками, а в руках держали туго набитые мешки и свернутые одеяла — свои пожитки.
Элизабетта ждала только одну кузину, но было бы невежливо заявить им это прямо в лицо.
— Piacere[105], я Элизабетта, а вы, должно быть…
— Madonna![106] — Высокая женщина, разинув от удивления рот, вошла в дом. Лицо у нее было очень простое, с обветренной кожей, а длинные темные волосы она по-деревенски заплетала в косу до пояса. Гостья бросила свой мешок на пол. — Какой красивый дом!
— Che bella![107] Ты на ковры глянь, а мебель какая! — Следом за ней вошла костлявая коротышка с изможденным лицом и всклокоченными каштановыми волосами, в видавшем виды коричневом платье. Она с удивлением озиралась по сторонам. За женщинами ввалились дети и побросали на пол свои мешки; все это смахивало на небольшое вторжение. Они бросились к шкафам и принялись открывать и закрывать двери, пачкая грязными пальцами стекла.
Взволнованная Элизабетта во все глаза смотрела на детей.
— Я — Недда Ротунно, а моя невестка — Мартина Беллио. — Высокая рассматривала шкафы с горящими от восторга глазами. — Джузеппина жила как королева! А мы везунчики. Нам здесь нравится.
Элизабетту охватило смятение, но она не подала виду.
— То есть вы все въезжаете? Внизу только одна спальня, а наверху — моя. Мне сказали, приедет только одна…
— Как-нибудь поместимся. — Недда в восторге повернулась к Мартине: — Вот это удача привалила! На фарфоре можно неплохо заработать. Разбогатеем!
— Что, простите? — в ужасе спросила Элизабетта. — Нельзя продавать фарфор Нонны. Это антиквариат.
— Конечно, можно. — Недда обвела рукой комнату. — Это же золотое дно. Все нужно продать, и шкафы тоже. Да мы состояние сколотим!
— Нет-нет… — У Элизабетты заныло в груди. — Нонна коллекционировала этот фарфор. Она тщательно выбирала каждую тарелку, каждый узор. Некоторым из них — не один десяток лет. Она годами скупала…
— E allora?[108] — отмахнулась Недда. — Теперь-то ее все равно нет.
— Но это неуважение, — поежилась Элизабетта. — Нельзя так говорить, нельзя продавать ее коллекцию. София не разрешит.
— Уже разрешила. Она все и устроила. На этой неделе приедет оценщик и скажет, что почем.
— Не может быть! — Элизабетта в ужасе отшатнулась. — Мне София ничего не говорила, у нее нет законного права распоряжаться имуществом Нонны. Только у Паоло.
— Beh, Паоло ведь не здесь?
— Он на войне, но вернется домой. — Элизабетта сдерживала слезы. — Нонна обожала этот фарфор. Он принадлежал ей, она ни у кого ничего не просила и все заработала сама.
— Не лезь-ка ты не в свое дело, Элизабетта. Ты всего лишь приживалка, — нахмурилась Недда, но тут одна из маленьких девочек уронила на пол тарелку — одну из любимых тарелок Нонны — стаффордширскую с синими узорами. Та разбилась.
— О нет! — Элизабетта взяла веник и бросилась наводить порядок. Она присела, собрала кусочки и сложила их в совок. Осколки стучали, будто кости самой Нонны — ведь фарфор делали из костей и пепла.
— Ах ты, криворучка! — Недда влепила пощечину малышке, и та разревелась. — Хоть знаешь, сколько она стоила! Мы бы на это неделю жрать могли! Не трогайте тарелки!
— Не трогайте тарелки! — повторила за ней Мартина, и дети всей оравой понеслись в столовую.
— Глядите, белый кот! — завопил мальчишка и потянулся к Ньокки, та в испуге спрыгнула со стула, метнулась под стол и выгнула спину.
— Нет, не лезь к ней! — Элизабетта бросила веник и побежала в столовую.
— Там два кота! — закричала одна из девчонок, обнаружив на стуле Рико. — Два! Два!
— Хватай их, хватай! — завизжал мальчишка, и дети бросились в погоню. Рико ловко проскочил к лестнице, догадавшись, что этих маленьких грязнуль следует избегать любой ценой.