Болдин на миг замер, потом рывком распахнул полог и выскочил наружу. Мигом оценил положение, поднял пистолет вверх и уже раскрыл было рот, но тут из темноты бросилась на него черная страшная тень.
Колька взвизгнул и метнулся в сторону.
Все происходило так быстро, что парнишка ничего не успел понять. Он даже не отдавал себе отчета в том, что делает. Покатился по земле сбитый с ног Болдин, но пистолета не потерял, наоборот, откатился подальше, приподнялся на одно колено. Его противник, словно на пружинах, вскочил на четвереньки, сжался в тугой комок и распластался в полете, целя вытянутыми руками с растопыренными пальцами-когями Болдину в лицо. Генерал вытянул пистолет перед собой и, как в тире, в упор расстрелял нападавшего.
Бах! Бах! Бах!
Колька видел, как дергается от ударов пуль тело чужака, как ломается полет черной твари, как отбрасывает ее назад. Ни одна пуля не прошла мимо. Но незнакомец снова встает, снова поднимается…
Парнишка, сам не осознавая, что делает, схватил головню и бросился к Болдину.
Тварь уже навалилась на генерала, подмяла, сжимая горло, давя крик. Колька пулей подскочил ближе, вплотную, чувствуя мерзкий гнилостный запах, ткнул пылающими углями прямо твари в лицо. В вывалившийся синий язык. В мутные бельма глаз. В мертвую, мерзкую плоть висельника, с шеи которого свешивалась перетертая, лопнувшая веревка…
– Н-на!!!
Мертвец подскочил, казалось, метра на два. Он обхватил лицо руками, заметался, а парнишка загородил собой Болдина, выставив перед собой факел. Головня, неожиданно разгорелась сильнее, зло треща и стреляя искрами!
– Тревога! – заголосил Колька. – Тревога! На генерала напали!
Отовсюду уже бежали люди. В ночном лесу слышались крики.
Черная фигура мертвеца метнулась в сторону кустов. Он с хрустом вломился в них, побежал, тяжело топая…
Колька опустил головню. Тяжело хрипящий Болдин приподнялся на одно колено, дернул парнишку к себе и прохрипел в лицо:
– Никому! Понял?! Никому!
Колька часто закивал.
81
Когда Колька вернулся в лазарет, Лопухин сидел на кровати.
– Дядя Ваня! – Парнишка кинулся к Ивану. – Дядя Ваня, вы как?
– Успел? – спросил Лопухин, обняв Кольку за плечи.
– Да! А откуда вы узнали? Там… – Парнишка запнулся, вспомнив наказ генерала никому не говорить. Он никак не мог решить, касается ли этот запрет Лопухина.
– Есть хочу, – вздохнул Иван. – Покушать бы… Сколько времени?
– Утро уже. Мы там стрельбой весь лагерь всполошили. Солдаты по следу пошли, но ничего не обнаружили.
– Сбежал?
– Да. Убег… – Колька кивнул. – А я вам сейчас принесу чего-нибудь! Каши хотите?
– Каши? Хочу. Мне б еще встать…
– Ой, а наверное, нельзя…
Но Лопухин уже слезал с кровати.
– Помоги-ка…
Колька быстро подхватил Ивана под руку, но того не держали ноги. Лопухин покачнулся, колени подломились, и он рухнул на пол.
– Черт!
На пороге показалась встрепанная Лиза.
– Коль, а чего стреляли? Суета такая… – Она увидела упавшего Ивана. – Кто разрешил?!
Лиза помогла Лопухину взобраться на кровать. Попыталась снова уложить, но Иван уперся.
– Хватит, належался уже. Вся спина болит.
– А все-таки надо прилечь! У вас еще слабость! – Лиза мягко, но настойчиво укладывала Ивана. – Полежите немного, сил наберетесь, снова сядете…
– Да не могу я уже…
– Надо…
– Колька, скажи ей! – взмолился Иван.
– Что сказать-то?
Лопухин подтянул парнишку к себе и что-то прошептал на ухо.
– А-а-а… – протянул тот и бесхитростно отрапортовал: – Теть Лиз, ему по нужде.
Иван кашлянул.
– Ну и что? – после долгой паузы спросила медсестра.
– Ну, как… Стесняется, – непринужденно пояснил Колька.
– Ха, – Лиза всплеснула руками. – Можно подумать, я чего-то там не видела, пока он без сознания был!
Мужчины затихли.
Лиза покраснела, возмущенно фыркнула и вышла. Колька побежал в угол за банкой, служившей в лазарете уткой.
Когда все закончилось, Иван с тяжелым вздохом откинулся на кровать.
– Как все усложняется… – Он прикрыл глаза.
– Дядь Вань, не засыпайте, – попросил Колька. – А то вдруг опять не проснетесь…
Лопухин улыбнулся.
– Нет. Теперь проснусь. Обязательно. Я теперь долго жить буду… – Он дотронулся до чего-то на груди. – Ты вроде кашу обещал?
– Да! Я сейчас!
Колька выбежал наружу. Вскоре он вернулся с полным котелком ароматной горячей перловки с кусочками мяса и двумя ломтями хлеба. По всему лазарету разлился непередаваемо вкусный аромат, мигом перебивший медицинские запахи. Лопухин почувствовал, как заурчало в животе.
– Сколько я провалялся? – пробормотал он с набитым ртом, каша оказалась горячей. Иван обжигался, дул, но глотал густую перловку с неистовым удовольствием.
– Долго. Тут чего только не было, – Колька развел руками. – Вы кушайте, я потом все расскажу. Сейчас лагерь снимается. Уходим на другое место…
– Да? – Иван забеспокоился. – А я как же? Мне ж на ноги надо тогда…
– Да вы не беспокойтесь, понесут! Как падишаха, на носилках! – Колька рассмеялся.
– Какого такого падишаха?
– Ну, знаете, как в сказке… – Парнишка заулыбался, и Иван неожиданно понял, что, несмотря ни на какие ужасы, на смерть и страх, перед ним сидит ребенок.
Лопухин смущенно кашлянул.
– Раз как падишаха, то ладно… Но на ноги мне, однако, надо. А то привыкну на носилках кататься. Ты мне лучше расскажи, как я тут оказался?
– После того, как из сарая выбрался, я в лес дернул. А там меня ребята дяди Степана подхватили. Я в яму свалился, а они меня нашли.
– А дядя Степан – это кто?
– Партизан, – ответил Колька. – Они с товарищем генералом уже давно. А дальше…
Полог палатки широко распахнулся. На пороге стоял Колобков.
– Лопух!
– Колобок!
Дима кинулся к Лопухину. Обнял.
– Ну, ты отдохнул!
– А ты похудел!
Иван смотрел на Колобкова и не узнавал. Всегда импульсивный, что называется, с шилом в заднице, сейчас Дима выглядел более замкнутым, сдержанным. Словно огонь, который полыхал внутри его, не угас, но больше не слепил, не освещал все на многие метры вокруг, а просто горел, выделяя теперь больше тепла, надежности. Лопухин вдруг с некоторым сожалением понял, что Колобкова настигло задержавшееся неведомо где взросление. Дима уже не стремился «повоевать, пока есть с кем», не гонялся за слухами. У него появилась цель. Самая важная, главная. И он готов был сделать все, что только можно, чтобы достичь ее. А если судьба сложится так, что сделать этого он не сумеет, так пусть другие дойдут и достигнут. И коли помянут его, Колобкова, добрым словом, стоя на развалинах рейхстага, то и будет ему, Димке Колобку, от этого счастье. Где бы он на тот момент ни был. Хоть бы и не жив совсем.
Оказывается, люди взрослеют не по годам, а просто когда придет срок.
Немцев расстреляли быстро и хладнокровно.
Последовала команда:
– Auf!!![18]
Штурмбанфюрера отвели в сторонку. Он мотался, как пьяный, и едва передвигал ноги. Бородатый мужик в потертой шинели со споротыми петлицами гаркнул:
– Целься! Пли!
После грохота выстрелов в лесу на какой-то момент стало тихо.
Фон Лилленштайн уходил вместе с партизанами. Ему на время развязали руки. Дали поесть. И погнали вслед за телегой, как корову, привязав веревкой.
Об убитых товарищах он не думал. Более всего Генрих жалел, что его не пристрелили вместе со всеми.
82
Лопухина пришлось нести, несмотря на его вялые протесты. Идти он не мог. Фактически он провалялся без сознания чуть меньше месяца. За это время, несмотря на усилия Лизы, произошел стремительный регресс мышц. Иван ослаб, ноги едва держали его, а в правом колене поселилась ноющая боль. Лиза говорила, что это пройдет, надо просто не тревожить ногу, больше лежать и разминать связки.
Иван возмущался. Говорил, что уже дыры на спине пролежал. В редкие моменты привалов пытался вставать и ходить. В этом ему активно помогал Колька.
Оказавшись в большой, сложно устроенной воинской части, которой являлся партизанский отряд генерала Болдина, Лопухин снова почувствовал себя репортером. Он выпросил у Колобкова блокнот и в первую очередь интервьюировал самого Колобка, скрупулезно записывая все события, которые происходили во время его, Ивана, отсутствия. У него появилась острая потребность накапливать знания, узнавать, собирать рассказы, истории. Записанное Лопухиным не было похоже на репортаж. Казалось, что он собирает материал для книги, большого исследования всех тех людей, что окружали его. Людей простых и вместе с тем особенных. Людей, для которых ценность собственной жизни не являлась краеугольным камнем существования. Потому что у них были другие ценности. Более значимые, чем жизнь. Высшие! Почему? Откуда они взялись? Для чего скромный крестьянин из колхоза, едва-едва сводящий концы с концами, берет в руки дедовский обрез, плюет на обещания сытой жизни в немецком Ordnung и уходит в лес, подвергает свою жизнь угрозе? Чего он ищет? Что защищает?
Иногда Ивану казалось, что эти записки он делает не для себя, не для редактора газеты и даже не для грядущих поколений. Будто нечто внутри его, до того скрытое и немое, теперь требовало ответа на странные, одновременно понятные и неясные вопросы. Зачем вы здесь? Почему рискуете жизнью? Почему не сидите в тепле, на печи? Почему?
Пройдет, наверное, лет шестьдесят, и новое поколение позабудет ответы на эти вопросы, такие наивные и такие сложные. И тогда далеко за границей страны, бывшей некогда великой, вздрогнет и зашевелится Зверь, его жадные ноздри потянут воздух, ловя ароматы гнили и разложения… Что будет с этой землей, когда Зверь снова приблизится к ее границам, протянет жадные лапы к душам людей, к их богатству и их жизни? Что сделают они? Какие ответы они найдут для себя, какие оправдания?