– Входим, – говорит помощник, – в одну избу, спрашиваем: „Хозяин дома?" – Никого. Тишина. Только сверчок откликнулся нам из-за печки. Начинаем осматривать избу, зашли в чуланчик, смотрим – что-то возится в темноте. Мы зажгли зажигалку (зажигалки играли большую роль в нашей работе), смотрим: на постели потягивается баба, молодая, здоровая.
– Вам кого, – говорит, – товарищи?
– Где ваш муж? – спрашивает помощник.
– Не могу знать, – отвечает баба и, отставив заднюю часть тела, важно почёсывает пониже спины.
Нас было двое: остальные были на другом конце деревни. Мы переглянулись. Что-то подозрительное скрывалось в бабе: уж больно спокойна, и жох показалась нам баба.
– Ну-ка, вставай! – крикнул помощник. – Зажигай огонь.
Баба нехотя встала, засветила огонь. В избе ничего подозрительного, только сверчок из-за печки распевает свою песенку.
– Ну, тётка, говори, где спрятан муж?
– Ну, что вы, касатики!.. – завопила баба. – Почём же мне знать-то, где он бывает. Я его, чай, второй годик не вижу… Хоть бы глазком одним сама на него взглянула…
– Неужели в два года так и ни разу не взглянула?..
– Вот те господь, ни разу… – и баба широко взмахнула рукой, перекрестилась.
– Так и живёшь одна без мужа? – переговаривался помощник.
– Что ж поделаешь, так и живу без мужа.
Товарищ помощника сел на сундук, накрытый попоной, и стал закуривать. Баба забеспокоилась.
– Если не верите, можно в сенях посмотреть, на потолке и в закутах.
– Ну, как не верим, тётенька, верим, – засмеялся товарищ помощника. – А ты нам не откроешь сундучок-то?
Видим, от такой неожиданности баба опустила руки, спрятала глаза, а наше желание относительно сундука пропустила мимо ушей.
– И верно, – сказал помощник, – ну-ка, тётенька, открой нам его.
Баба заметалась по комнате, пошарила по печуркам, по полочкам.
– Ну, скоро? – спросил он же.
– Ключ увезла с собой маменька в другую деревню: она уехала в гости к дочери.
– Так у тебя, тётенька, нет ключа? – спросил товарищ помощника.
– Нет, никак нет, – ответила баба.
– Ну, хорошо, – сказал помощник. – Не надо, я и так проверю, – и стал целиться из маузера в середину сундука.
– Раз, два… рраа… – не успел он крикнуть три, как баба взревёт и с ревом на сундук.
– Ha-те вам ключ…
Открыли сундук, а там оказался крепкий детина. Сколько было смеху. До слёз хохотали. Ну, и баба. А какое у ней было спокойствие, когда мы вошли в избу. Как она потягивалась…
Андрей Завулонов улыбнулся, посмотрел на своего помощника и сказал:
– Это что, а вот я вам расскажу случай-то, так случай. Мы все с большим удовольствием:
– Просим. Просим, товарищ комиссар.
– Прикажете зажечь электричество? – спросил я и бросился к выключателю.
– Нет, нет, – возразил комиссар, – в сумерках лучше.
И стал рассказывать.
Вот что он нам тогда рассказал.
РАССКАЗ АНДРЕЯ ЗАВУЛОНОВА
– Вы знаете, товарищи, что я уже второй раз служу комиссаром по борьбе с дезертирством в этом же самом районе. Я работал тогда в небольшом уездном городишке. Городишко был грязный, отвратительный, – вообще, как все города России.
И удивительно, как в России устроено: все города похожи друг на друга. Почти все они стоят на каких-нибудь возвышенностях, а у их подножий бегут со странными названиями речки, даже не бегут, а просто чешутся боками о холмистые берега, покрытые чахлой растительностью.
Так вот и этот город, в котором я работал, стоял на высоком холме. Можно сказать, крепко в него врос. У ног этого городишки бежала шелудивая речонка Гнилушка. Гнилушкой её прозвали, наверно, потому, что она, несмотря на суровые зимы, никогда хорошим льдом не покрывалась, а всегда чуть подёргивалась тонкой плёнкой льда, а потом пряталась под глубокие покровы снега, которыми заманивала в свои омуты прохожих.
В этом городе я просидел около трёх месяцев. Дезертиров была тьма. Всё кишело ими. Приходилось принимать самые суровые меры. Была введена жестокая кара: деревня или село отвечало круговой порукой. За одного дезертира деревни и сёла платили огромные контрибуции. А если не уплачивали, то продавалось всё с корня. Ну, вам это нечего рассказывать, вы это всё хорошо знаете.
Так вот, служил я в этом самом проклятом городишке, работал с отрядом хорошо. В каких-нибудь два месяца несколько домов, не считая местной тюрьмы, – тюрьма в этом городе, нужно сказать, была огромная, не уступала губернской, – были переполнены дезертирами. Кроме того, была поймана и шайка бандитов во главе с атаманом-вахмистром, имя его так и осталось невыясненным, который был тут же немедленно предан суду.
Был назначен суд. На суде я выступал обвинителем. Ровно в двенадцать часов ночи закончил свою речь. Суд ушёл совещаться. В это время я вышел из залы суда в полной надежде, что суд вынесет вахмистру и его двум товарищам смертный приговор, который тут же, после суда, ночью будет приведён в исполнение.
С такими мыслями я отправился на окраину города, к себе в комиссариат. В комиссариате, кроме часовых, никого не было. Я вошёл в помещение, прошёл к себе в кабинет, сел в кресло, открыл портфель и погрузился в бумаги.
Но работать не хотелось: в теле была страшная усталость, оно как-то обвисало, тянуло ко сну. Этой тяжести я не выдержал, отложил портфель в сторону, положил голову на руки и задремал.
Сколько я продремал, хорошо не помню, только слышу: кто-то неистово наколачивает в дверь моего кабинета. Стук всё больше и больше, но я никак не мог подняться. Наконец раскачался, вылез из кресла, открыл дверь, спрашиваю:
– Кто тут?
В кабинет с шумом ворвалась моя машинистка и хлоп в истерику. Я заметался по кабинету, и так и этак её – ничего не помогло. Сбегал под кран за водой, смочил ей виски, влил немного в рот. Через несколько минут моя машинистка оправилась, вскочила, отбежала немного в сторону.
– Что с вами, товарищ Аскольдова? – спросил я.
– Ничего, – прошептала она тихо. – Дайте мне на вас посмотреть.
– Что это значит? – засмеялся я. – Если вам угодно, посмотрите.
Она, Аскольдова, была из довольно богатой семьи: дочь какого-то купца-лесопромышленника. Кроме этого, была и недурна собой: высокого роста, стройная, имела густые тёмно-русые волосы, большие карие глаза.
Она ничего не ответила мне, а только облила половодьем испуганных глаз, рванулась ко мне:
– Бегите, скорей бегите!
Я, отстраняя её в сторону от себя, попятился назад и спросил:
– Не понимаю!
– Бегите скорее! В городе восстание!
– Какое восстание? Я только что, час тому назад пришёл, а вы говорите: восстание. Какое восстание?
– Да, да… в городе восстание… город находится уже в руках дезертиров… они разбили тюрьму…
Я захохотал и тяжело погрузился в кресло и сквозь хохот спрашиваю её:
– Вы что, товарищ Аскольдова, в своём уме?
Аскольдова смотрит на меня и твердит одно:
– Бегите! Скорей бегите!
Я перестал хохотать, встал с кресла, подошёл вплотную к Аскольдовой, по тут же отступил: внутри у меня что-то повернулось, а в уши кто-то шепнул: „дурак, ты посмотри, какая красавица!"
Я обвёл глазами Аскольдову и утонул в её широко открытых, в жутких своей глубиной глазах, и мне стало как-то страшно, и я с кружением в голове снова повалился в кресло. Она подбежала вплотную ко мне и всё так же кричала:
– Скорее! Скорее!
Прошло несколько минут, после которых я быстро встал, резко взял её за плечи, так что голова её, украшенная тяжёлыми косами, откинулась немного назад, а серебряные зубы блеснули из крови губ.
– Я не пойду!.. – бросил я.
– Это как? – испуганно выдохнула она.
– А так… останусь здесь…
– Здесь?
– Да.
– Это зачем?
Я слышал, как её зубы стучали, я слышал, как тревожно работало её сердце, я видел, как поднималась её грудь, и ещё я видел, как горели её глаза.
Тут Андрей Завулонов медленно встал с кресла, вздохнул, нервно дёрнул плечами, прошёлся по кабинету, подошёл к окну, жадно впился глазами во мглу вечера и застыл.
– Да-а… – протянул его помощник.
– Тише, – сказал кто-то из нас.
Мы переглянулись. Андрей Завулонов отошёл от окна, медленно погрузился в кресло и стал продолжать:
– Вам-то что, товарищ Аскольдова? – закричал я.
Андрей Завулонов произнёс эти слова резко, так что мы ещё раз тогда переглянулись.
– Я останусь здесь, и пусть меня расстреляют… Разве я вам нужен, а? – спросил я и насмешливо посмотрел на неё. Она испуганно вздрогнула, опустила глаза, и я видел, как на грязном, заплёванном красноармейцами полу заиграли, запрыгали лучи ее глаз, и мне стало мучительно жаль её. Но эту я жалость сдавил и ещё более насмешливо бросил:
– Скажите, вам приятно играть в подвиг? Вы на каждом перекрёстке будете рассказывать, что спасли комиссара… Нет, этого комиссар Андрей Завулонов не сделает. Он никуда не побежит, никуда не побежит… Да, да… А вам, товарищ Аскольдова, советую поскорее убраться отсюда… Пусть меня растерзают одного.
– Нет, – ответила Аскольдова, – я не пойду, пока ты не уйдёшь отсюда.
– Почему? – спросил я.
Она подняла голову и взглянула на меня. О, как она взглянула! От её взгляда моё сердце заныло и с ноющим гулом потянуло меня в пропасть… От боли я закрыл глаза, закусил губы.
– Почему? – повторил я.
– Разве вы не видите? Посмотрите!
Я посмотрел – передо мной глубокие, тревожные глаза…
– Ну, – спросила она и улыбнулась, – теперь видите?
– Вижу, – ответил я. – Так вы меня любите?
– Да, – послышался тихий ответ.
После этого я, кажется, долго на неё смотрел, и, только когда она умоляюще мне сказала: „Бегите", я громко захохотал, так что сам содрогнулся от своего хохота. Я никогда так не хохотал, да и сейчас не могу. А она, бедняжка, испуганно метнулась от меня в сторону и, как лист, задрожала.
– Любите? – сквозь хохот и слезы спросил я.