Я видел отчётливо ощетинившиеся рыжие усы, редкие оскаленные зубы и широко раздвинутые глаза.
– Сдавайтесь, – крикнул я в последний раз, – буду стрелять.
– Мне всё равно, стреляйте, – ответил спокойно вахмистр и переступил два шага вперёд. – Ваша взяла. Цельтесь только, товарищ, лучше, чтоб сразу было… – И он ещё подошёл на два шага.
– Стойте! Стойте! – закричал я. – Больше ни с места! – И я, не вставая с берега, взвёл курок и с колена…
– И что же? И убили? – неожиданно спросил его помощник.
– Наповал, – сказал Андрей Завулонов.
Я спустился к вахмистру, осмотрел его: он самый. Поднялся наверх и направился обратно. На пути я вспомнил, что в городе восстание, но делать было нечего, и я решил идти на деревню. Когда я пришёл в деревню, стало уже светло. У первого попавшегося мужика я спросил:
– Не видали ли вы тут военных?
Мужик осмотрел меня с ног до головы и, не сказав ни одного слова, показал на небольшой домик. Я направился к этому домику. У домика меня встретил военный комиссар и два красноармейца. Военный комиссар сказал:
– Мы думали, что вы, товарищ Завулонов, погибли.
– Напрасно так думали, – засмеялся я и спросил, – что ж теперь будем делать?
– Обратно, – ответил военный комиссар.
Я посмотрел на комиссара.
– Ведь там же восстание.
– Какое? Никакого там нет восстания! – удивился военный комиссар и широко открытыми глазами посмотрел на меня. – Какое восстание и кто вам сказал?
Я рассказал вкратце, что было у меня в комиссариате с Аскольдовой. Военный комиссар хохотал. А после смеха рассказал – в чём дело. Красноармейцы вели осуждённых к расстрелу. Вести нужно было по Рождественской улице на окраину города, где находится свалка. Когда довели и поравнялись с клубом имени Карла Либкнехта, то в это время в клубе закончилось заседание, и вся масса людей выкатилась на улицу, запрудила собой. Красноармейцы-конвойные, видя, что дело плохо, скомандовали освободить мостовую, но разве можно на такой узкой улице это сделать? Получилось замешательство. Осуждённые воспользовались случаем – и в толпу. Стрелять было совершенно невозможно. Но красноармейцы всё же сделали вверх несколько выстрелов. Получилась страшная паника. Многие приняли выстрелы за восстание. Дезертиры этим воспользовались и бежали.
Комиссар снова захохотал:
– Так это вы наш ответ „бежали" приняли за бегство от восставшего города?
– Да, за бегство, – ответил я.
Комиссар всё хохотал.
– Ну, как ваша погоня?
– Моя? – спросил я.
– Да.
– Увенчалась полной победой.
– Что вы? Так где же он?
Я показал на берег реки.
– Мы тоже одного поймали с крестьянами, – сказал военный комиссар и повёл меня во двор.
На дворе стояла лошадь, запряжённая в розвальни. В санях лежал человек с окровавленным виском, – как выяснилось впоследствии, один крестьянин ударил обухом топора. Человек был крепко прикручен к саням возовой верёвкой. Голова у этого человека была немного откинута назад. Около головы лежала большая краюшка чёрного хлеба, – русский мужик – добрый, – от которой человек, выгибаясь, как червяк, из верёвок, жадно грыз окровавленными зубами. От такой картины меня всего передёрнуло, я отвернулся и вышел на улицу.
– Кажется, этот самый? – спросил военный комиссар.
– Да, этот самый, – промычал я.
Старые, неизвестно каких времен, большие и похожие на музыкальный ящик часы пробили час, всколыхнули хозяина пивной, потревожили дремавшую канарейку.
Хозяин поднялся со стула, тяжело просопел:
– Да-а… Сумасшедший человек… – и медленно прошёл за буфет.
Канарейка почесала острым носиком около хвостика и подвернула головку под другое крылышко; на пол шумно упало несколько семян.
Евгений посмотрел на часы, вытер лицо, выпил стакан пива и обратился к слушателям.
– Вот какие дела-то… Вы в Москву?
– Да.
– Все?
– Все.
– А во сколько поезд отходит?
– Поезд?
– Да.
Слушатели переглянулись друг с другом.
– В семь утра, по-местному, – сказал Павел.
– Так, – протянул Иванов и тоже выпил пива. – По всему видно, что человек развинтился.
– А что же с этой девицей, Аскольдовой-то? – спросил Петька и упёрся глазами в Евгения.
– Да, да, – завозились остальные.
– С Аскольдовой? – спросил Евгений. – Женился на ней. Хорошая была женщина. Дралась против белых не хуже нас…
– Из купцов, и то…
– А так что ж, если в ней сознание…
– Ишь, шкура, – бросил из-за буфета хозяин. Но на него никто не обратил никакого внимания.
– А теперь? – спросил Петька.
– Её расстреляли врангелевские офицеры, а грудного ребёнка посадили на штык и выбросили с третьего этажа…
– А вы… вы-то где были? – дёрнулся Иванов и затопал ногами около стола. – Вы-то где были?..
– Дрались на одной станции.
– Дрались… – протянул безнадёжно и с упрёком Иванов и сел на стул. – То-то он, бедный, покоя не находил дома… Все ребёнка отыскивал… Да этот ещё нэп…
– Много погибло и много больных и физически, в нравственно, многие не выдержали новой политики, развратились, – сказал один из слушателей, по виду из рабочих, – но это ничего… Мы своё дело, начатое Ильичом, доведём… Дело верное, можно сказать… – и шумно опрокинул стакан.
– Правильно! – сказал Павел и крепко пожал ему руку.
Евгений ничего не ответил. В пивной наступила тишина. Дремала беззаботно канарейка, да хозяин бегал бледно-зелёными глазками по столикам, а когда обежал столы, остановился на Петре.
– Закрывай. Развесил уши-то…
Пётр застучал ставнями. Гости взялись за корзинки, за мешки, взвалили их на плечи и направились к выходу.
Евгений, покачиваясь, встал из-за стола и на ходу, подавая хозяину записку, сказал:
– Если придёт к вам Андрей Завулонов, то вы будьте любезны передать эту записочку ему.
И медленно вышел из пивной.
За ним хрипло закрылась дверь.
Москва. Курский вокзал. Бывший комиссар по борьбе с дезертирством Андрей Завулонов, а нынче просто, как его называл Евгений, Андрей Завулонов, вышел из только что подошедшего на всех парах поезда на перрон, и с перрона, с густой, многоцветной толпой, подёргивая острыми плечами, подпрыгивающей походкой скатился по крутой лестнице в тоннель, а оттуда на вокзальную площадь.
Было далеко за обед. С вокзала катилась густая толпа в центр города. На вокзальной площади Андрей Завулонов остановился, улыбнулся уголками губ какому-то человеку, а потом запрыгал синими жилками этому человеку в лицо. Человек переступил с ноги на ногу, переложил облезлый от времени и туго набитый портфель из правой руки в левую, повернулся спиной к Андрею Завулонову и стал как-то странно подёргивать жирным задом. Человек с облезлым и туго набитым портфелем чихал. Андрею Завулонову показалось, что у человека в левой руке не портфель, а второй запасной живот. Андрей Завулонов задёргал острыми плечами и ещё больше запрыгал синими жилками. Синие жилки молодыми червячками запрыгали из-под больших синих глаз и с выпуклого лба… Андрей Завулонов смеялся.
– Хе-хе.
Человек с жирным задом тоже смеялся.
– Хе-хе.
Подошёл трамвай, остановился, вытряхнул из себя содержимое, которое быстро поползло по вокзальной площади. Человек с жирным задом вскинул голову и, оттопырив живот, прошелестел отвислыми влажными губами:
– Тридцать первый, на Арбатскую площадь.
Андрей Завулонов тоже вскинул голову и прошелестел губами:
– Тридцать первый, на Арбатскую площадь.
Человек с жирным задом и с облезлым и туго набитым портфелем в левой руке вошёл в трамвай и сел на лавочку.
Андрей тоже вошёл в трамвай.
Человек с жирным задом открыл портфель, достал из него пакетик, открыл пакетик и двумя пухлыми пальцами достал один леденец, положил его в рот и, убирая пакетик обратно в портфель, повернулся к окну и стал переваливать леденец на нижней, немного оттопыренной губе.
Андрей Завулонов тоже повернулся к окну. У Андрея Завулонова не было портфеля. У него не было и пакетика с леденцами, но всё же Андрей Завулонов зашевелил, зашелестел тонкими бледными губами, похожими на атлас, и даже, подражая незнакомому человеку, нижнюю губу оттопырил немного.
Вошло ещё несколько человек в трамвай. Раздался сигнальный звонок. Трамвай задрожал, рванулся и, слегка покачиваясь из стороны в сторону, загудел пчелиным роем. Пробежали Садовая, Покровка, часть Китайской стены, Лубянская площадь, Охотный. Человек с жирным задом тяжело поднялся и приготовился к выходу. Трамвай остановился, и человек вышел, прошёл мимо трамвая, взглянул, как показалось Андрею Завулонову, ему в лицо; Андрей Завулонов дёрнулся и бросился было к выходу, но трамвай снова загудел, задребезжал. Андрею Завулонову показалось, что этот человек с жирным задом не кто иной, как вахмистр. Недаром он, проходя мимо трамвая, так внимательно посмотрел на него, Андрея Завулонова, и даже подмигнул коричневым глазом:
„Здравствуйте, товарищ комиссар. Не желаете ли вы на Арбатскую площадь, в ресторан «Хоровод» и там под музыку свиную котлету скушать?.."
Андрей Завулонов приехал на Арбатскую площадь, выкатился из трамвая, пересёк площадь и прямо упёрся в парадную ресторана «Хоровод». Он, Андрей Завулонов, открыл тяжёлую дверь, окрашенную в тёмно-коричневый цвет, и вошёл в подъезд.
К нему навстречу бросился швейцар:
– Вы куда, гражданин?
Андрей Завулонов остановился. На его лице снова запрыгали синие жилки.
Швейцар осмотрел Андрея Завулонова от головы до пят и тоскливо бросил:
– Нельзя. Не подают.
Андрей Завулонов подошёл вплотную к швейцару, костлявыми пальцами вцепился в блестящие пуговицы ливреи и весь задёргался, заколыхался от смеха.
– Проходите, ваша милость, – вырвавшись из пальцев Завулонова, испуганно прохрипел швейцар и отошёл в сторону.
Андрей Завулонов, отражаясь в зеркалах, вошёл в зал ресторана. В ресторане было свободно. Большинство столов не занято. Он сел за свободный столик. На него, отражая свет лысинами, взглянуло несколько жирных физиономий. На него взглянуло из-под широких шляп, украшенных страусовыми перьями, несколько пар женских глаз.