Бородач медленно поводил пальцем перед носом, счастливо сощурившись.
– Ты меня щупаешь, милый гражданин?.. Молодой ты, а вдумчивый. На думках всю и прическу потерял. Ну, щупай меня, щупай, вот он я, весь тут. Имущество мое пытаешь? Вот оно, у коновязи, все мое имущество. С постоялого к Трухмальной, с Трухмальной на Каланчевку, двугривенный без запросу… Давай за так до дому подвезу, услужу свойственничку. Меринок, хоть без малого тебе ровесник, да ходкий еще.
– Гладкий, гладкий меринок, – кивал Костя. – Пролеточка вот только совсем развихлялась, бренчит вся, спасу нет. Давно ездишь, что ли?
– Да не сказать, чтоб уж так давно. Сильно подержанная была пролеточка, – это то есть когда перекупил-то я ее.
– А сам, значит, недавно промышляешь?
У бородача опять счастливой влагой блеснули проворные глазки.
– Да уж я тебе докладал, милый гражданин, что не так давно.
– А все ж таки? Года два, что ли, третий?
– Вот поди ж ты! – восхитился извозчик. – Ведь прямо как по картам… Ну, в самую, самую точку!.. На крещенье третий год пошел. Гадай, гадай, парень! С тобой и поговорить лестно, – уж такой ты сведущий.
– Так я ж, папаша, без всяких, не иначе как для поддержания беседы, – ухмыльнулся Костя и под столом толкнул Сережину ногу. – Я слыхал, ты пензенский сам-то?
– Пензенский, пензенский, Мокшанского уезду.
– Вот видишь, почти что земляки выходим мы с тобой. Я сам саратовский. А только почему ж ты, землячок, деревеньку свою покинул, по какой такой причине?.. Или тракторов испугался? Трещат, говоришь?..
Бородач расколыхался блаженным смехом.
– Ах ты, ах ты!.. – умиленно разводил он руками. – Ну что ж это за парень такой!.. Так ведь и бреет, так и бреет под низок… А если я тебе… – он вдруг шатнулся к Мухину и уставился на него с какой-то сонной, соболезнующей усмешкой. – Если я вот так возьму и выложу тебе: покинул, мол, все свое нажитое-доброе и от новых порядков в Москву подался. Что ж ты меня, свойственничек, сразу за химку и с поминок прямо в отделение поволокешь? Или я крепостной какой, чтобы мне ни на шаг от своего наделу? Или я не вольный человек коммунистической республики?.. Ну, как ты со мной распорядишься?..
– Товарищи, он кулак! – выпалила Зина испуганно.
Извозчик быстро обернулся к ней.
– Вот и барышня! – восторженно крикнул он. – Ай да барышня! Скорая какая, – не в папашу. Так прямо и воткнула: кулак… А ты их видала когда, приятная барышня, кулаков-то? Или по бороде признала? На картинках-то у вас не так пишут, – брюхо толще, бровь погуще. А я, видишь, какой легкий… Эх, милые граждане! – сокрушенно вздохнул он. – Молодое, зеленое… Договорилися мы с вами, залезли в темный ельник. Не годится так-то. Все ж таки мы усопшего родителя вашего поминаем. Правильный человек был покойный Савва Семеныч и вечный трудовик. Уж мы с ним такие завсегда други были, сколько пережито, пересказано. А в тяжелые-то года раза три приезжал ко мне с мешочком, так уж я ему и мучки, и картошки, и пшенца… А на обмен что? Так, нестоящее, – башмачки драненькие или полотенчико какое… Просто от мягкой души выручал вашу семейству… Родня, нельзя же… Вот Анна Евграфовна подтвердит, и Лексей Саввич, как приезжали тогда с фронта на побывку, тоже помнят, заходил я к вам в тот раз на квартиру, еще сала свиного ковригу привез, четыре с половиной фунта…
– Как же, Григорий Тихоныч, помним, – поспешно сказала мать, обрадованная, что трудный разговор сходит на вежливое и давнее. – И всегда с мужем добром вас поминали…
– Погодите, мама, – перебил ее Сережа. – Алеша, ты знаешь этого человека?
Алексей сидел, тяжело развалясь на стуле, ковыряя спичкой в зубах. Он сумрачно покосился на брата и ничего не ответил.
– Ну, тогда вы, мама, скажите. Что это за человек? Он тут действительно какую-то ерунду разводит… И крутится очень подозрительно… Кто он такой? Что у него за хозяйство было?
– Так разве же я знаю, Сереженька? – взволновалась мать. – Ведь я у них в селе не бывала никогда, только что папа рассказывал да тетя Дуня… Ну, жили они всегда зажиточно, хорошо жили. А больше что ж я скажу? И давно это было… Ты уж лучше это оставь, Сереженька… Приехал Григорий Тихоныч, помог нам с похоронами… Как бы мы без него?..
Алексей пошевелился, резко двинул стулом.
– Вы что же, – сказал он тихо и хрипло, – вы и тут, на поминках, колхоз будете устраивать и чистку производить? Может, заодно и у меня документы проверите? Вдруг я вредитель какой или селькора застрелил… А вы тут со мной сидите, водку пьете…
– Алеша, как тебе не стыдно! – крикнула Капитолина. – Тебя же никто не трогает, ты сам все время всех подначиваешь. Тут между нами какой-то чуждый тип оказался, а ты, вместо того чтобы помочь нам…
– Ску-чно, ску-чно! – кокетливо запела Александра, зажав пальцами уши. – Завели какую-то канитель. Сережа, Капка, плюньте! Охота вам…
Тут из-за стола поднялся, покачиваясь, угрюмый столяр. Тщательно, как на медицинском рисунке, открыл рот, обнажив длинные желтые зубы, затем произнес раздельно:
– Объявляю, что я есть свободный атеист-анархист, так что мне все на свете безразлично, кроме истины. Но за истину я стою. А п-поэтому, кому надо, пусть знают. Этот субъект с бородой на самом деле есть бывший эксплуататор и хищный собственник. Хозяйство его в корне раскулачено, а сам он заблаговременно скрылся. И сам мне сообщил, будучи в пьяном состоянии… Для меня это не существенно, и я с ним пью и закусываю как свободная личность. Но истина – да здр-равствует!.. – И сел.
– Вот это да, – сказал Костя Мухин в полной тишине. – Молчал, молчал, да и высказался… – И, наклонившись к Зине, шепнул: – Ты, Зинуша, сходи-ка на крылечко, посмотри номер его пролетки на всякий случай.
Зина вышла.
– Ну, что ж, товарищи… – Костя бодро оглядел всех сидящих за столом, с каждым встретившись глазами. – Я полагаю, нам теперь с папашей хлеб-соль делить неинтересно. Придется тебя, землячок, попросить о выходе.
– Костенька, – взмолилась мать, – да что ты!.. Да разве ж можно… Гостя-то, гостя! Ведь он же гость у нас! Григорий Тихоныч! Господи!..
Извозчик быстро гладил бороду, захватывая ее от горла. Взволнованный, приглушенный говор вскипал над столом. Дуняша что-то горячо шептала на ухо свекрови, Капитолина, прижимая руки к груди, доказывала Александре:
– Но ведь это невозможно же! Пойми, невозможно!..
Та брезгливо отмахивалась:
– Ерунда! Скучно все это…
Сережа убеждал вернувшуюся Зину, что раз номер записан, можно и без милиции. Костя стоял на том же, но Зина наскакивала:
– Это примиренчество!.. Мы должны немедленно!.. Это примиренчество!..
Алексей, подперев щеки кулаками, неподвижно смотрел в тарелку.
Извозчик тяжело встал, придерживаясь за краешек стола, низко поклонился хозяйке, сказал степенно:
– На угощении очень благодарны вам, Анна Евграфовна… И за дерзкий указ зятька вашего не в обиде. Человек он молодой, пылкий, и хотя ученый, да, выходит, недоученый. Видно, насчет уважения к старым людям толковать ему сызмальства было некому. А что детки ваши пьяный поклеп прощелыги-голодранца этого с первого слова приняли – значит, уж у них так ухо повернуто. С них небось тоже спрашивает начальство-то, с кем водишься да кого слушаешься. Только понапрасну беспокоются…
– Хватит! – крикнул Костя. – Ты, борода, болтай да не забалтывайся. Насчет отделения беспокоился? Так мы сейчас тебе его адрес покажем…
– Безобразие! – вскочила Капитолина. – Он тут черт знает что, а мы…
Тогда-то Алексей с размаху стукнул кулаком по столу.
– Вы что тут? – прохрипел он с искаженным мучительной судорогой лицом. – Вы что?! – гаркнул он во весь голос, встал сгорбившись и пробормотал изумленно: – Вы опять тут учить, командовать?..
Все стихло, громко заплакала Эдвардочка. Валька, оторвавшись от книги, раскрытой на коленях, смотрел на брата, испуганно мигая.
– Старик! – загремел Алексей торжественно, качнувшись к извозчику. – Открой им всю правду… Я не позволю, чтоб тебе рот затыкали… Мы с тобой люди простые…
– Кр-рой, Вася, бога нет! – крикнул беспризорник.
Сережа вскочил.
– Ты… с ума сошел, Алексей? – сказал он замедленно. – Ты пьян вдребезину… Брось хулиганить, здесь не пивная.
– Пр-рошу меня не учить! – заорал тот. – Профессор сопливый…
Он громоздко двинулся по направлению к Сереже и рукавом опрокинул свой стакан. Стакан упал со стола и со звоном разбился. Все повставали с места. Извозчик не торопясь отошел в сторону, огляделся и на носках вышел из комнаты.
Восторженная ярость потрясла Алексея. Как, бывало, показывал свою мощь и правоту довоенный Савва, – так и он, подняв обеими руками тарелку, шваркнул ее с размаху об пол. И потянулся за другой. Но Сережина рука твердо схватила его руку выше кисти.
Беспризорник прыгал, хлопая себя по бедрам, свистал, кричал:
– А ну, давай, а ну, давай налетай!..
Ослепнув от злобы, Алексей подался вбок, свободной рукой схватил с комода фарфорового пастушка и занес его над Сережиной головой.
В этот миг, подойдя сзади, его позвала мать.
– Леша, Леша, Леша, – позвала она так тихо и грустно, что Алексей обернулся от неожиданности и медленно опустил пастушка.
– Что ж ты так, Леша? – сказала мать. – Ведь сегодня только отца схоронили.
Она взяла у него статуэтку, поставила на место.
Алексей пошатнулся. Обняв за широкую спину, она повела его за перегородку, усадила на Зинину кровать. Он упал лицом в подушку. Тогда она опустилась на колени и так же, как поступала с охмелевшим Саввой и как поступали в десяти поколениях ее бабки и прабабки, стянула с него тяжелые сапоги, подняла его ноги на постель и прикрыла сына одеялом.
За перегородкой слышно было, как скрежещет Алексей зубами, засыпая.
К трамвайной остановке шли невесело, молча. Только когда повстречали возвращавшегося из города Могучего, Костя Мухин не удержался, вытаращил глаза, присвистнул:
– Ух, и стрекули-ист!..