Бегунок вынимает маленький кусочек. Глаза у Аленки горят радостью и удивлением.
– Во-от… Папа!
Дед поглаживает бороду:
– А мне старик не прислал?
– Завтра обещался.
– Папа, я дам тебе немножко…
Аленка отрывает крошку от мякиша, кладет деду в оттопыренные губы. Дед любовно обсасывает Аленкины пальцы, крепко целует в черные играющие смородины.
– Спасибо, дочка, наелся…
– Да нет, папа, ты не наелся…
– Что ты, дочка, по сих пор наелся…
Хорошо с друзьями да в теплой натопленной комнате. Дед становится молодым. Весело двигает больными ногами в опорках, рассказывает о Питере, о Париже, где смолоду кружился, о писательских вечеринках. Бегунок смотрит восторженными глазами.
– Какой интересный, старый черт!
– Только бы до весны дожить, – увлекается дед. – Солнышко я очень люблю. Смерть мне зимой – коченею…
– Вы тоже повесть пишете?
– А как же? Целый роман…
В комнате празднично. Ветер воет, лепит снегом в побелевшие окна, а дед с Бегунком – на берегу Черного моря. Мечтают. Скромная писательская дача, горы, балкон, далекий белый парус. Оба заканчивают по большой повести. По вечерам собираются на балконе. Аленка хозяйничает за самоваром. Коммуна. Нет ни жадности, ни корысти, ни тяжелых забот, омрачающих душу. В полдень расходятся. Бегунок кидает прибрежные галечки в море, мечтательно смотрит в широкий простор. Дед блаженствует. Ходит по берегу в синих заштопанных брюках, точно фазан – вперевалочку, ласково подставляет голову под горячее крымское солнце. Хорошо! Книгу бы написать такую – солнечную. Налить ее радостью до краев и сказать всему человечеству:
– Пей, жаждущее!
Глаза у Бегунка туманятся. Молодое сердце стучит взволнованно. Обнять хочется деда. Очень уж интересный, старый черт! Как вином поит. Слушаешь, а за спиной крылья…
– Дед, ведь это возможно?
– Что?
– Книгу такую написать…
– Очень даже возможно. Унывать только не надо… За золотом гнаться не стоит: душу оно высасывает. А писателю нужна душа. Без души он – орех пустой, погремушка… Вы знаете, кем должен быть писатель?
Дед стоит возбужденный, горячий, борода – на боку. Бегунок улыбается: сюжет интересный нашел, торопливо обдумывает форму. Рассказ? Нет. Драма? А, черт! Повесть… Шарит по карманам.
– Дед, табачку у вас не завалилось?
– Или курнуть захотел?
– Во рту нехорошо.
– Есть хочется?
– Да нет, будто не хочется…
Оба смеются.
Далеко весна. Далеко Черное море. Ходит Мороз – красный нос, колотушкой постукивает.
– Кому жарко? Кому нет?
Бегунок стреляет по базару. В одной руке книжки со своими рассказами, в другой – писательская шляпа с дедовой головы. Спекулянт. Голос звонкий, всех торговок покрывает.
– Кому хорошую шляпу? Эй, шляпу! Книжки, книжки!.. Интересные книжки…
– Пирожков, пирожков! Кому горячих пирожков?
– Книжки, книжки! Кому надо книжки?
Пляшет от холода, шуточками перекидывается, шляпой помахивает.
– Шляпу, шляпу! Эй, шляпу! Дешево отдам…
– Табачку, табачку! Моршанского табачку! Курнешь, чихнешь, языком оближешься… Пробуй, товарищ, не стесняйся! Российский табачок, первый сорт…
Сидит Бегунок на корточках перед табачником, вертит застывшими пальцами пробу. Жадно глотает махорочный дым. Накурился. Бочком-бочком, да и в сторону…
– Что же вы, товарищ?
– Горчит немножко.
– Сам ты горчишь.
– Жареного мяса! Жареного мяса!
– Фу, какой запах!
– Эй, шляпу! Кому шляпу?
– Черт возьми, ноги отморозишь…
– Книжки, книжки! Интересные книжки!
– Придется назад нести свою лавочку. Разве в карман залезть вон к этому?..
– Шляпу, шляпу! Кому хорошую шляпу? Товарищ, купите книжечку!
– Нет, товарищ, не до книжек теперь. Может быть, через них и страдаем третий год.
А деду все хуже да хуже. С голоду, что ли, болезни наваливаются? В прошлом году палец срубил, вчера открылась ранка. Сердце отказывается работать. Капут старику. Лечит его Аленка, молодая докторица.
– Что у вас болит?
Дед закрывает глаза.
– Папа, да ты говори.
– Сердце болит, товарищ доктор.
– А еще?
– Палец болит.
– Я вам хины дам.
– Пожалуйста, товарищ доктор.
– А еще я вам капель дам. Они очень помогают от разных болезней.
Лицо у Аленки серьезное, черные глаза опечалены. Наливает воды из чайника.
– Выпейте натощак.
Дед смеется.
– А ноги у вас не болят?
– Болят, Аленушка, все болит…
– Папа, да я же теперь не Аленушка. Неужели ты забыл?
– Виноват, товарищ доктор, забыл.
– Фу, какой вы беспамятный, товарищ Семенов! Ну, лежи, папа, не смейся. Ухаживать за вами будет сестра милосердия. Катя!
Аленка берет румяную куклу с кудрявыми волосами.
– Вот, Катя, сегодня вы дежурите. Если товарищу Семенову будет хуже, позовите меня. Я пойду обед готовить. Товарищ Семенов, сегодня вы получите куриный суп. А на второе… м-м-м… Папа, я забыла, чего на второе?
– Молочка стаканчик.
Аленка как молодая березка около старого дерева. Ласково смотрит в глаза.
– Жалко мне тебя, папа. Все ты хвораешь… И я маленькая, не умею ничего… Ты не веришь, папа?
– Верю, дочка, верю!
– А, все равно, я не брошу тебя, папа. И большая вырасту – не брошу. Знаешь, куда увезу?
Тихонько шепчет в ухо:
– На Черное море.
Блестят глаза у деда от непрошеных слез – улыбается.
– Ты не веришь, папа?
– Да верю, дочка, верю…
Бегунок приходит расстроенный. Грозно стучит промерзлыми ботинками, с сердцем кидает товар непроданный. Дед беззлобно играет улыбкой.
– Ну, как торговлишка?
– Ничего не дают.
– Гм… Мошенники!
– Ненавижу я брюхо!
– Противная штука!
– Оно ведь гоняет…
– Ну да – оно. Я бы его с удовольствием вырезал – доктора не берутся. Очень, говорят, операция опасная: останешься с одной головой – пропадешь.
Не хочется старику огорчать милого друга, разводит турусы. Да и на что это похоже? Хлеба нет, дров нет. Неужели и последнюю отраду прогнать?
– Не тужи, разлюбезный друг, – перемелется. В будущем человечество обязательно уничтожит желудок.
– Обидно, дед.
– Ну, что там – обидно. Конечно, обидно! Дело не в этом. Потерпеть надо. Не мы одни голодуем – время такое пришло… Неужели на каравай хлеба будем менять революцию? Голубчик мой! Ждали-ждали, да и сменяем? Разве можно так убивать себя? Я вот старик, колода ненужная, и то веселее гляжу. Или мы сроду не знали нужды? Знали, ох как знали! Не баловали нас пирогами с начинкой. Бывало, напишешь рассказишко, пообедаешь, а ужинать в люди бежишь. Придет время, поживем и мы. Эка важность – денек не поесть! Чай, мы не из верхних этажей… Нас этим не удивишь – голодухой-то… Возьмем да и сварим сейчас картошки в мундире, нам ведь не мясо нужно… Аленка, ну-ка!
Дед засучает рукава, храбрится, трясет бородой.
– Мы и нужду в печке сожжем. У нас недолго…
– Папа, она разве горит?
– Загорится, как посадим на горячие угли. Дай-ка мне ножик!
Щепает лучину, покряхтывает, шуточками нужду прогоняет.
– A-а, не хочешь в печку лезть? Врешь, полезешь. А ты что, голубушка, загораться не хочешь? Чик! Потухла. Ага!.. Язык высунула… Двух спичек нет. Еще осталось две. Богачи! Да я умирать буду – не променяю революцию на пироги с лепешками. Ноги вытяну, а все-таки крикну: «Крепись, ребятки!» Аленка, лезь под кровать за картошкой! Сделаем масленицу сегодня, а там что будет…
Хмурится Бегунок. Рассмеяться бы над дедовой храбростью, да на сердце скоблит в одном уголке. Дед притворяется, будто не видит, что друг не в духах. Петухом около печки кружится. Соринки и пылинки кидает в огонь: тепло загоняет.
– Эх, и заживем мы на будущий год!
А за спиной Аленка тянет тоненьким голосом:
– Па-а-па, картошки-то у нас не-ет!
– Как нет? Агитируешь?
– А мы ее вчера съе-ели…
Глаза у деда туманятся.
– Ну, ребята, никому не рассказывайте: картошку мы съели вчера.
Подобрал Мороз – красный нос свои колотушки, ударил в последний раз и ушел из города неизвестно куда. Заплакали вслед ему крыши, полились апрельские слезы. Разыгрались ручейки по канавкам, замертво попадали сосульки, сраженные солнечными копьями.
Весна.
Не верится деду. Сидит на крылечке под солнышком, греется. Жарко. Распахнул полы у великолепного тулупа на волчьем меху, воротник отогнул. Давит тулуп, словно жернов висит на плечах. Так и хочется сбросить тяжелый зимний мешок. К чему он теперь? А мимо – татарин-старьевщик. Угадал дедовы мысли.
– Нет ли сява продавать?
Недолго думает дед. Раз с татарином по рукам – и сидит на крылечке в одном пиджаке. Осиротел. Не то хмурится, не то улыбается. Начал было деньги пересчитывать – бросил. Ну их к черту! Дурак человек, ничего не придумал, кроме денежной радости. Увидала Аленка бумажное море, – руками всплеснула.
– Па-па! Где это ты?
– Старик прислал.
– Да нет, папа, не он.
Ухмыляется дед. Гложет на сердце, жалко тулуп. Придет Мороз – красный нос, – не отвяжешься… А солнышко в окно утешает.
– Не бойся, старик, не заморожу!
Бегунок прибегает взволнованный. Выхватил десятитысячную из кармана – хлоп на стол! Удивить хочет.
– Дед! Радуйся…
А как увидал дедовы капиталы на столе – язык высунул от удивления.
– Черт возьми, дед! Я, наверное, сплю…
Весело деду. Заложил руки в карманы, брюхо по-купечески выставил наперед, озорничает.
– С нами, брат, не шути!
– Где это вы столько?
– Тулуп заколол.
– А я подстрочник получил.
– Значит, живем?..
– Живем…
Льется радость – не удержишь! Ударить в колокола – настоящая пасха. Шутка ли, денег-то сколько!.. А впереди – еще больше. Богачи! Тащит Бегунок два фунта лучшей баранины, картошек, перцу, луку, лаврового листу. Вьюном вертится, налаживает чайник. Кутить – так кутить. Аленка на корточках смотрит в железную печку, губы языком вытирает. Колесом ходят запущенные картошки! Перец с луком в нос лезут, лавровый лист запах пускает. Вот так обед. Королевский! Дед с ложкой – как часовой с ружьем. Вокруг печки похаживает, носом потягивает. Сунет ложку в чугун, попробует: