Впереди грохотали-шипели льдины. Горбулевское озеро рвало зимний наряд.
А бежавшему Касторию казалось, что за ним гонится Алексей Страшный и смеется едко и жутко:
– Што ты думал и получишь землю?.. Шалишь!..
Касторий направился к предволревкома Якову Вавилову.
– Яков Семенович! помилуй; что это?.. Пожалей, кормилец?..
И бухнулся Яшке в ноги.
Яшка сидел за поломанным письменным столом, притащенным из барского кабинета и диктовал бумажки секретарю. На нем было широкое серое галифе и френч, на плечах накинута ремянная сбруя, военкомовская и на боку наган висит.
Яшка прыснул от смеха:
– Ты што это, Касторка, – али не узнал меня, что в ноги бухнулся?..
– Яков Семенович, замучили… Ей богу замучили… Застрамили на весь честной мир, стыдно глаза на деревню казать…
Голос у Кастория дрогнул, борода странно дрыгнула, ресницы быстро-быстро заморгали и из глаз выкатились две большие горошинки – мутные слезы.
Яшка вскочил.
– Ты чего это?.. Что с тобой?.. Слезу пущаешь?.. Рази так можно?.. Обидел тебя кто? Вставай…
Хватил сильной пятерней за горб Кастория и поставил его на ноги. Заглянул ему в глаза:
– Да ты и впрямь сердечную слезу пустил… С чего это?..
– Комар обидел, Яков Семенович…
– Комар?
– Посмеялся над моей жистью… Разве так можно, Яков Семенович?
– Што? Как? Расскажи толком?..
Яшка усадил Кастория на скамейку, кругом сгрудились бородатые мужики. Корявые, лохматые, как пни мшистые… Сумрачно слушали.
– Ну, рассказывай…
Баран дословно рассказал быль с документами.
– Так это Комар?.. Идем…
Мужики разом загалдели:
– Это еще не то, Яков Семенович, Комар творит… Он тридцать документов на одну и ту же земельку выдает…
…Яшка, как зверь, ворвался в комнату волземотдела.
– Комар! Глаза у предволревкома горели, как раскаленные угли.
Комар уткнул нос в бумаги и его мышиные глаза бегали по строкам.
– Комар! – закричал Яшка.
Комар на минуту поднял голову.
– Сейчас, Яков Семенович, вот это дело треклятое…
И снова уткнулся в бумаги…
– Ты чего это зарылся в бумаги, будто и впрямь писарь заправский?..
Он большими шагами, как циркулем, отмерил наискось комнату, подошел вплотную к Комару, взмахнул распяленной пятерней и сгреб его за шиворот…
– Кома…р…р!..
Комар побледнел, выпялил глаза, рука его схватила горсть бумаги и в испуге зажала.
Яшка левой рукой извлек из кармана документы Кастория Барана и, держа правой на весу Комара, грозно зарычал:
– Комар, што ээт…т…а?..
– Документы…
– Документы, а зачем ты их выдавал по несколько раз?.. А?..
Глаза у Комара забегали, как мышонки.
– Касторке я с печатками выдавал, а Страшному без печаток…
– Вот тебе печатки!.. Вон!..
Яшка сердито затряс Комара и понес его к выходу.
Мужики расступились.
– Глядите, мужики, как Комар пищит…
Яшка остановился на крылечке, еще раз тряхнул Комара и толкнул его со всего размаха с крыльца:
– Штоб твоего духа Комариного не было. Убью, проклятый!
Комар с разбега соскочил с высокого ревкомовского крыльца, пробежал с десяток шагов, пытаясь сдержать равновесие, потом не сдержал, – пробежал на четвереньках и зарылся носом в сырую весеннюю землю.
По ветру заметались, вырвавшиеся из горсти Комара бумажки.
Яшка весело закричал:
– Мандаты подбери, парень…
Мужики весело и дружно захохотали…
В земельном отделе после Комара за старинным бюро сидел высокий седой мужик Агап. На носу у него большие очки. Смотрел он на просителя поверх стеклышек. Длинные волосы были в пояску охвачены тонким пояском. Борода у него была пожелтевшая от старости, грудь закрывала широким веером. Агап писать по граждански не умел, а подписывал свою фамилию славянским шрифтом и всегда кстати и некстати ставил титлы. Мужиков он выслушивал сурово и дельно. Рядом с ним сидела письмоводительница. Он выслушивал и приказывал ей писать. Потом снова выслушивал, что она написала, выводил славянским свою подпись с титлами и бережно, священнодействуя, ставил печать…
– Получай бумагу, братец… Да береги ее, потому документ…
Агап никогда не сбивался, всегда помнил, что кому написал:
– Это ты бумагу на Мышкин Лог просишь?.. Э, прозевал братец ты мой, Акиму документ на него выдал… Не обессудь, – дважды не могу…
Агап истребовал к себе через районного председателя Кастория Барана и вручил ему бумагу…
– Изволь, братишка, да гляди не теряй… Яков Семенович сам велел написать… Береги ее, потому Алексей Страшный – мужик хитрый…
Касторий Баран вышел из волревкома, бережно сложил документ, снял с головы свою шапку-мономашку и засунул его под подкладку…
– Так-то вернее… Слава те, господи…
И торопливо пошел к Топоркам.
Летом и по осени ходили слухи по деревням. Кто знает? Может быть, и впрямь верны те слухи. Где тут разобраться в такие годы?
Кто говорил – Ленин на восемь лет собственность мужику дал, а кто говорит – совсем собственность вернулась – и именьица и хуторки, богатые вправе требовать обратно земельку Ох-хо-хо… Грехи наши тяжкие. Бестолочь пошла… Концов не доберешься… Мендель с Погоста, рыбник богатый, мужикам рассказывал, что на Москве народилась новая политика. А какая, – сам шут ее не разберет…
Зима, владимирская вышивальщица, в парчу серебряную, в бахрому все разодела. Песенки под полозьями выпевает, да такие тонкие, голосистые. По деревне из труб дым синий, словно кадилом, по небу пишет.
Изба у Кастория Барана встряхнулась. И впрямь весь век подпирать село надоест. Выбралась из земли, освободила руки, стоит прямо и смеется большими окошками с карнизами резными…
Лесу казенного не своруешь, – своему двору не хозяин…
Годы были самые подходящие: мужики не дремали. Изб понастроили новых все. Касторий Баран тоже не ленился: вызволил свою хату, бока из них новые вставил, подрубы подрубил. Разделал избу, как полагается.
Марина – все полногрудая, полнолицая, не спадает с лица и живет с мужем в ладу… А дед Амос дотянул и много еще годков думает дотянуть. Ребята, как бобинки, по избе шныряют. Старшему десять годков, меньшему – четыре… Подмога растет, а пока… Ах, ты горе…
– Маришка, а Маришка, пошарь, может, под икону запропастилась бумага-то…
Умный мужик Агап-то был, хорошую бумагу выдал…
Марина, как колесами в телеге, бедрами шевелит по хате. Поднимет руку и на полочке пошарит, и в печурке, где серянки всегда хоронит, – может, тут найдется.
И в божницу лазила, и под божницу, и в шкафчик, и под постель, и в сундук большой…
– Ну, нет, что ты сделаешь?.. Нет бумаги… Горе какое, что ты скажешь? Дед, наверное, скурил…
Дед-древлянин на полатях лежит, любит дед махрой затянуться. Только бы газетина под руки, шасть, – и на полати.
Лежит дед и думает:
«Газетин-то больших не стало ноне… К внуку в букварь забрался, внук разревелся, не приведи бог. Подумать бог весть что случилось, на одну закрутку дед откромсал».
И вслух:
– Что ты, Маринушка, вот уж и скурил… Да я забыл, когда и курил…
А в серых глазах деда порхнула большая серая газетина, запахла махрой.
– Эх, курнуть бы…
Шарила Марина по хате, по углам, а бумаги не нашла. Касторий голову повесил, – как же быть без документа? Документ – первое дело…
…Мужики затихли и сняли шапки. Члены земельной комиссии сели за стол, крытый кумачом. С боку стола сел высокий, жилистый, с жиденькой растительностью и большим журавлиным носом секретарь комиссии. Мужики прозывали его Жердь. Жердь был гроза всех мужиков, ведущих судебные дела. Как паук, он высасывал последние соки с мужиков.
Председатель Дубонос был жирный, заплывший боров с узкими свиными глазами, злыми и хитрыми. Он потел, кряхтел, и казалось – вот-вот захрюкает от удовольствия.
У Кастория сосало под ложечкой и было не по себе.
Дубонос встал и торжественно заявил:
– Товарищи, объявляю заседание комиссии открытым.
Потом, сощурив заплывшие глазки, оглядел мужиков и добавил:
– Будет слушаться дело Алексея Страшного с Касторием Бараном о покосе.
Председатель протянул руку. Жердь вложил в нее список сторон.
– Страшный…
– Есть…
В скамейках зашевелились. На середину к столу вышел Алексей Страшный, одетый в новую нагольную шубу, поверх – серый армяк с цветным, праздничным поясом. Длинные волосы обильно смазаны салом. Алексей поплевал на ладошку и еще сильнее пригладил их, потом успокоился и стал как перед образом, словно собирался молиться…
– Баран…
– Тут…
Пол под Касторием закачался, куда-то стал уплывать. Язык онемел. Он стал в сторонку. Корявые руки, засоренные прошлогодней черноземной пылью, дрожали: Баран ни разу в жизни не судился, и ему было стыдно, словно сжулил что-то. Глаза у него разбегались и старались куда-нибудь спрятаться.
– Прошу сделать доклад, – председатель стал смотреть на мужиков.
Жердь развернул дело и стал читать:
В Горбулевскую волостную земельную комиссию.
Гр-на хутора «Кувшинки» Горбулевской волости Алексея Страшного
ПРОШЕНИЕ.
В 1918 году гр. деревни Топорки Касторий Баран захватил нахрапом десятину моего покоса в Кувшинках. За собственные деньги покос тот куплен был. Трудами нашими и детей наших на том покосе сделаны растеребы. А Баран три года косил, а деньги не платил. Теперича декрет есть: кто луговину удобрял, ухаживал, должна быть ворочена тому, потому прошу Горбулевскую волостную земельную комиссию вышеозначенный покос вернуть мне, Алексею Страшному, а Касторке Барану в покосе отказать.
К тому допросите моих свидетелей: Синицу, Осипа из хутора Поемы и Фоку Зуя сельца Воробьи Горбулевской волости.
Алексей Страшный.
Председатель вдруг вскочил:
– Стой, секлетарь… Осип Синица, Фока Зуй…