– Тебя что-то в земляной отдел зовут, – сказал Полфунтикову сторож.
– Не могу, – решительно ответил он, – я занят ответственной работой.
Сторож пристально поглядел на Полфунтикова и крякнул.
– А там сказали: беспременно чичас, чтобы после не обижался.
– Так бы и говорил сразу, что сей минут, – строго сказал Полфунтиков, – беги, скажи: идет. Поняли, товарищи? Инструкции получили?.. Немедля приступайте к ответственной работе… Я надеюсь на вас. Пусть наши враги дрожат в бессильной злобе…
Полфунтиков искал глазами шапку.
В это время со скамьи поднялся обглоданный предсе-дателишко – Филипп Удушливый.
– Товарищ Полфунтиков.
– Я – товарищ Полфунтиков, ну?
– Можно мне сказать правду в глаза?
Полфунтиков подумал и ответил:
– Говори, можно.
Филипп Удушливый подошел к столу и отвернул сырую полу полушубка. Штаны на коленях его были продраны. На одной, по грязно-серому, красовалась желтая заплата.
– Видал? – спросил Филипп Удушливый, подымая к лицу Полфунтикова драную коленку. – Старики, видали? – Он подходил к каждому из присутствовавших и показывал коленку.
– Ты это чего показываешь? – спросил кудрявобородый мужик-арестант.
– Колбасу, – сказал Филипп Удушливый.
– Да нет, в самом деле, что за решеткой, дак ты нас и людями не считаешь?
Филипп Удушливый и арестантам показал свои дырявые штаны. Потом обратился к Полфунтикову:
– Я, например, председатель. Первеющее лицо в деревне. А хожу в рваных портках. А волость этого не знает. Волость кричит: давай подать! Давай штаховку! Заплати труд-в-гуж-налог!.. Правильно?..
– Ну, пускай – правильно.
Председатель взял Полфунтикова за пуговицу и, потягивая пуговицу к себе, продолжал:
– Кто же меня будет слухаться, когда на мне портки в дырьях?.. А через кого? Через то, что у меня баба – трепло. А вы – про центру. Я нынче поутру съездил ей в зубы, одну заплатку положила. Завтра – другую. А попробуй-ка вдарь ее опосля женмаски, она ти за Можай загонит…
Филипп Удушливый отвернулся от Полфунтикова.
– Я на эти ваши глупые слова не голосую. А угодно сажать за провинность – ваша воля. Ван Онухрич, отворяй, милый, рестантскую… За мир потрудиться – никто не осудит… Это кабы в сусеке поймали…
Филипп Удушливый сам подошел к арестантской, вынул из пробоя деревянный кляпышек, заменявший замок, сбросил наметку и открыл за решетку двери.
– Потеснитесь, братцы, сколь полагается. Не первый, не последний. Поди, блох у вас тут – море.
Снял рваный полушубок, аккуратно положил его в угол и с удовольствием растянулся на шершавом полу.
– Покойно у вас, не в пример с волей.
Зевнул. Прикрыл глаза ладонями. Тихо засмеялся, крутя головой.
– Дома будут ждать обедать… Вот ти Влас Иваныч Пол фунтиков… И из-за чего он, милый, старается, народ мутит: баба сверху мужика… Этого даже в мысли не положишь… Самогоночка нас, самогоночка…
Член сельского совета, молодой малый из красноармейцев, нарядчик, прижался к чуланчику, – влип в него. Наискось, в луже весенней талой воды, баландались ребятишки. Увидев прижукшего нарядчика, ребятишки бросили котят – купали в луже – и, шлепая лаптями, ударились к чуланчику: что-нибудь веселое… Маленький, отставший, в зеленых соплях, отцовском шарфе из английской обмотки, нога – в лапте, нога – в валенке, радостно поволок котят к колодцу. Котята жалобно ныли.
Увидев ребят, нарядчик поднял палку: оборвал рысь. Потом на носках, душа дыханье, пробрался к розвальням и со всего маху треснул спавшую в санях собаку палкой.
– Хальт, доннер веттер, матка боска! – закричал он на всю улицу.
Ребята присели от восторга, а дворняжка, неистово воя от боли и перепуга, понеслась за сараи.
– Хальт, туды т-твою в руссишь швайн! – раскатисто смеясь, кричал ей вслед нарядчик.
Выскочивший на крик хозяин столкнулся с нарядчиком в сенях.
– Мою звезданул?
– А шут ее знает. Аж палка сломалась.
Вперебой хохотали.
В избе, отрывая косую от листовки «К женщинам», нарядчик говорил бабам:
– Ну, бабы, нынче тките, а завтра к ядреной матери из-за кросен: и на вас пришла погибель.
Спиной к нарядчику, свесив через скамью объемистый зад, ткала хозяйская сноха.
– До погибели семь лет, либо будет, либо нет, – не оборачиваясь, сказала она. – Ваши бабы уж небось выткали холсты, а мы до средокресной путаемся.
Нарядчик лег животом на шесток, открыл заслонку, прикурил от горячего пепла и опять сел на лавку.
– Вы царизма держитесь, – сказал он хозяину, кивая в печь, – одни картохи стоят. А мы молоко дуем, черт с ним и с постом…
– Корова не отелилась, гадина, – сказал хозяин, – вот и постимся.
Нарядчик хлопнул молодайку хворостиной по свесившемуся заду.
– А ведь я не шучу: честное слово, завтра бабам на сходку! Хотели на масленой устроить, но отложено в виду нетрезвых обстоятельств товарища Полфунтикова. Из волости – в город, из города – в губернию. Так слышишь? – Нарядчик опять хлопнул молодайку хворостиной по заду. – Подсохнет, девка, ни за что твое имущество!
– Ну-ну, а ты не дюже, а то челноком, – смеясь, сказала баба, – ишь, нашел казенную!
– Она так и зовется – казенная, – сказал нарядчик, – слово твое на месте.
Хозяин опять взялся за шлею, которую чинил.
– Али насчет какого налога оповещаешь? – спросил он. – Трут нашего брата сквозь двух терок.
– Да нет, самделе бабий сход! – с хохотом ответил нарядчик. – Либо куда на работы погонят, либо – прохождение военного устава, собака их знает.
Глаза молодайки стали выпуклыми.
– Да брешешь? – с мольбою прошептала она.
– Брешут собаки да твои свояки, – сказал нарядчик, – растрясут хархары-то. – Нарядчик еще раз похлопал молодайку. – А может, оставят в нестроевой команде – рубахи мыть красноармейцам… Получай инструкции.
Когда нарядчик вышел из хаты, молодайка в клочки порвала листовку и, упав головой на кросна, залилась слезами.
В другой избе, старообрядческой, нарядчик сухо подал бабам по листовке, спросил, где старуха и двенадцатилетняя девочка.
– Мамка холсты снует на поселке, а Окультя у наставника в книжку учится, – сказали ему.
– Призовите сей минут обоих.
Молодой малый запряг лошадь и привез зелено-горбатую ведьму и девочку с грифельной доской.
– Инструкции, – строго сказал нарядчик, суя листовки. – Завтра в шесть утра быть у канцелярии волисполкома. Сколько всех налицо? – Нарядчик переписал баб. – Девчонкам оставаться дома до распоряженья.
– Нам антихристовы книги не надобны, – злобно прошипела старуха. – Сыми шапку, басурман!
Нарядчик огляделся.
– Будьте свидетели, – сказал он работникам, – оскорбляет советскую власть при должности.
Но старухин внук, молодой малый с медной серьгой, упросил простить старуху.
– Тут у меня есть немного, – сказал он нарядчику, выводя его в сени.
Выпивая самогон прямо из горлышка и закусывая круто посоленным хлебом, молодой малый говорил:
– Ты, брат, хорош, мы от тебя никогда обиды не видали…
– Скажи, чем обидел? – спрашивал нарядчик.
– Ничем, – уверенно говорил молодой малый.
– То-то и дело, – говорил нарядчик, – я всем хорош, на меня, брат, ни одна собака не лает.
Он подумал и добавил:
– А дело – делом. В шесть часов утра чтобы при канцелярии, это у меня твердо.
Молодой малый смотался к соседям и принес еще бутылку.
– Это будет покрепче – с куколем, – сказал он.
– С перцем, ерцем, собачьим сердцем, – засмеялся нарядчик. – Хороший вы народ, сталоверы, только вот советскую власть не уважаете… За это – сволочи.
– Мы всякую власть уважаем, – сдержанно сказал молодой малый, – нам что Гришка, что Микишка… Мужик да земля до века, а власть… читал вторую книгу Ездры?..
– Поди ты в чертово омуто с Ездрой, – сказал нарядчик, – читал приказ № 1041?.. Землей можете владеть, а паразиты никогда. Паразит – это по-советски: вша.
После этого нарядчик не заходил в избы. Стукнет палкой по раме, аж стекла задребезжат, спросит:
– Хаз-зяин дома?
Хозяин как оглашенный сам выскакивает из избы.
– Дома, дома. По какому случаю?
– Прошу без случаев. Сколько баб? Завтра в шесть утра всех в канцелярию. Провиянту на двое суток. Теперь иди в хату.
– Да ты погоди, милый! Ты – толком.
– Прошу не задерживать.
– Да как же, например, у меня баба брюхата.
– Я сам, может, брюхат. Сказано: в канцелярию.
У избы лодыря:
– Слышишь али нет?
Молчание.
– Начинаю окошки бить! Господи, обослови…
– Да слышим, чего привязался? Кабы здоровье…
– Я ти вылечу, сукина сына! – Треск по раме. – Продналог вывез?
– Тот-то его вывезет…
– Вели бабе завтра приходить сидеть за это.
Тотчас же в дверях появляется растрепанная босая образина с перьями в голове.
Восхищенно:
– Неужто и на баб пришла погибель?
Нарядчик уверенно:
– Теперь всем гражданство.
– Вот за это спасибо. Вот это порядок! – Образина от удовольствия подпрыгивает. – Пускай, сволочи, узнают, как наш брат потел, пить-есть хотел…
У вдовы, с края села, обессиленный нарядчик попросил картошек.
– У нас никогда не варят таких рассыпчатых, – говорил он, уминая одну картошку за другой. – Теперь меня дома ищут.
– Поищут да бросят, не иголка, – смеялась вдова, садясь с нарядчиком рядом.
– Это уж обязательно. Ты на эту сходку завтра не ходи: глупость, угонят еще окопы рыть. Вот поужинаем, да на печку, – ладно? А там само дело покажет, как быть.
Оба захохотали, увесисто хлопая друг друга по спине.
В волисполкоме, в кабинете председателя, обрушилась печка. Не было денег исправить ее. Кабинет председателя с неделю не отапливался. Было холодно и сыро. И промозгло от крепкой махорки. От махорки даже стены кабинета стали черными.
В кабинете председателя члены волисполкома и местные шкрабы, – шкрабов было семь, они были в валенках, нагольных полушубках, зеленолицые, – в кабинете обсуждался вопрос об организации при волости детского сада и «других культурных начинаний», но, главным образом, детского сада. Летом в страду детей рвали свиньи, дети тонули в помойных шайках, в гнилой речушке, поджигали деревню, детей топтала скотина, дети, как мухи, гасли от дизентерии.