Наступил сентябрь. Листва на березах горела оранжевым тихим огнем. В теплых лучах грустного солнца боярышник и осина обрызгались кровью. Паутина садилась на травы и кусты, перевивая их блистающей сталью. Стояла тишина: с шелестом падал сухой умерший лист на потемневшую траву.
По просеке шел старик Савелий, а с ним вернувшийся недавно его сын Петр. Рядом с отцом, сын был как дуб над гнутой трухлявой березой. Волчица видела, как он нетерпеливо то обгонял, то снова отставал от старика. На кресте двух просек они остановились.
– Надо попробовать подвыть, не перебегут ли из болота в березняк, – сказал Петр. – Надо эту нечисть выводить. Опять ночью телку зарезали.
– Тут им самый вод, квартал крепкий, – сказал Савелий.
Они закурили и пошли дальше. Белый дым взмахивал за их плечами, словно тряпки на пугале в огороде.
Тревожно внюхиваясь в их следы, Волчица вернулась к логову и, отогнав от себя волчат, долго сидела на холме, поворачивая голову во все стороны, ловя вздрагивающими ушами шелест падающих листьев.
Ночью никуда не пошла, осталась возле детей.
Перед рассветом коростели ожесточенно дергали свои хриплые струны. Пригретая щенячьим теплом, Волчица задремала и открыла глаза, когда уже по осоке разлился молочный рассвет. Поднялась и, подождав, пока волчата, тесно прижавшись друг к другу, успокоятся, скользнула в камыш и вышла на просеку. Пробежала снова по следу Петра до храмчика и нерешительно повесила хвост. Знакомый тихий березняк и дымный кустарник стали словно другими: чужими и тревожными. Долго сидела не двигаясь, но тихое утро без малейшего ветерка, белые стволы и тусклое золото листвы успокоили ее. Почувствовав голод, глотнув слюну, она прыгнула в лес и помчалась на опушку.
Волчата скоро хватились матери. По ее следу отправились через камыш, но, заслышав разговор и шаги на просеке, трусливо припали к земле. Сквозь редкую траву старший волчонок увидел Петра и Савелия с раздутыми мешками за спиной; они показались чудовищами.
– Давай сделаем так, – сказал Петр. – Я отойду подальше и подам голос, а ты гляди по просеке, не перебегут ли в березняк.
– Ну, што ж, погляжу, ступай. – Савелий побаивался сына и во всем с ним соглашался.
И охотники ушли. Через несколько минут в тишине осеннего леса проплыл протяжный далекий вой. Разглядев дальнозоркими глазами пять теней, переметнувшихся через просеку, старик подхватился, словно сидел не на мешке, а на муравьиной куче, и торопливо заковылял, развешивая красные флажки на сучья, на кусты, а где и бросая прямо на высокую траву. Если глянуть назад – по просеке протянулась нитка с красными бусами.
Набежав на Петра, волчата шмыгнули в ржавый папоротник и, размяв под собой целую семью белянок, снова притаились. Нос одного уткнулся в пыльный сухой дождевик, и как ни крепился он, не мог стерпеть и чихнул.
– Ага, вот вас-то мне и надо было, голубчики, – тихо и радостно сказал Петр. – Посидите часок-другой, тогда узнаете, как телят резать.
Вышел на просеку и тоже принялся завешивать флажками другую сторону квартала, идя навстречу старику. Когда они встретились – мешки их были пусты. Квартал был готов для облавы.
Волчата бросились по своим следам, но, завидев флажки, в ужасе помчались назад по березняку. Пытаясь попасть к логову в обход через другую просеку, снова нарвались на красные взмахивающие от ветра тряпки. Почуяв ловушку, заметались словно в запертой клетке. Дрожа и пугаясь шороха собственных ног, измученные бегом, спустились к ручью, лакали длинными языками воду.
Возвращаясь с зайцем в зубах с опушки, Волчица обогнала стороной толпу охотников и мужиков-загонщиков. Заслышав жалобный визг волчат в березняке – наскочила на флажки, и никак не могла пробраться к ним. Когда загонщики закричали и подняли гам – залегла в колоднике, зарывшись в ворох листвы. Серая ее спина виднелась наружи и дрожала. Казалось, каждое дерево тряслось от страха, а листья посыпались с них с оглушительным криком.
Но вот шум затих. Недалеко по дороге проходили люди с облавы. Она слышала их разговор, но ничего не поняла, не знала, что четырех волчат убили, и только один, подстреленный, ушел через цепь стрелков и спасся.
Напуганный облавой и выстрелами, Волк до ночи пролежал в кочках. Перебравшись к логову и не найдя там Волчицы, тоскливо и протяжно завыл. Камыш не шевельнулся, стоял тихий и дремный. Долго прислушивался, и, когда издали доплыл жалобный вой уцелевшего волчонка, бросился на голос во весь свой волчий скок. Нашел волчонка в кустах на опушке. Он лежал в самой чаще и лизал кровь, бегущую из лапы. Опьяненный кровью, яростно бросился, чтобы уничтожить молодого самца, но в шею его вонзились острые огненные зубы Волчицы. – Она была возле своего волчонка.
Жалуясь на боль и прихрамывая, волчонок кое-как доковылял за матерью в тихий квартал. Она заботливо слизала кровь с его спины, тоже тронутой картечью, и, отражая нападенья Волка, два дня лежала на холме не сходя с места, пока он не выполз к ней из ямы.
Долго Волчица не могла забыть других волчат. Чутко ждала, не шелохнется ли осока под их лапами, на каждый шорох радостно вздрагивала, двигала ушами и бежала навстречу. На далекий вой, не слышный даже Волку, доплывающий через лес на последней волне, отвечала жалобным призывным воем.
Выйдя из сторожки в сенцы, Петр внимательно слушал и соображал, как бы взять оставшихся в квартале волков.
Осень сжигала лесные наряды. Когда первая раскаленная докрасна рябина упала на землю, и на осине тревожно затрепетала почерневшая листва, Волк приблизился к Волчице и лизнул ее шею горячим жадным языком. Она злобно оскалила зубы: еще не наступило время.
Подули ветры. Остатки золота рассыпались с дрожащих ветвей на серую траву. Испуганные листы торопливо собирались в звенящие сугробы. Осень двигала на недавно еще летнее небо низкие зловещие тучи. Ночи стали черными, беззвездными. Вместе с холодными туманами и утренним седым инеем в ноги и зубы волков вливалась свежая сила. Отбрасывая крепкую землю стальными тонкими ногами, легким бегом мчались они через болота по хрусткому звенящему льду. Потом по глубокому, вымытому до песка оврагу – в степь. Забежав с подветренной стороны, лежа в полынных межах, тянули мокрыми носами теплый запах навоза и овчарни. Мерцая глазами, долго терпеливо выжидали, пока затихнет лай собак – и ползли к крайнему соломенному хлеву.
В туманное слепое утро, как привидение, словно из земли вырастали под мордами испуганных лошадей на зеленях и, подняв топот и храпенье, отбив одну – гнали к оврагу. Горячее мясо дымилось кровью и краснело как свежая краска. Рвали с визгом, упирались передними лапами в тушу, жрали жадно, потому что знали: может быть, завтра и целую неделю не будет в брюхе ни крошки. Облизывая мокрые морды, раздутые как клопы, ленивой трусцой плелись в свой квартал. В непролазном камыше целыми днями спали, растянувшись на притоптанной траве. Раскинув ноги, тяжело дышали и на тревожный шорох ветра лениво приоткрывали узкие щелки глаз.
Однажды на заре сразу в трех местах завыли глухими глубокими голосами пришлые волки. Заря была тихая и чуткая после дождей. Поднятые в зеленое холодное небо остатки туч горели тусклым огнем в лучах давно утонувшего за лесом солнца. Волк глотнул накипевшую меж клыков кровавую слюну, задрожал от ярости, готов был броситься в темный лес на осмелившихся приблизиться к его Волчице, но не было еще силы и смелости. И он только завыл.
Грозно и жутко взметнулось испуганное эхо в черных зубчатых стенах.
Наступила пора темной тоски. Разъединенные злобой, боясь встречи, словно больные бродили волки в одиночку. Бледными зорями над лесом хрипели воющие угрозы; звери клацали зубами, ерошили густую шерсть. Становились свирепее с каждым часом, судорожно зевали, раздирая пасти, и потягивались, расправляя стальные спины.
Волчица отогнала от себя волчонка, лежала в кочках, вздыхала и беспокойно возилась, не могла устроиться в своей мягкой ямке. Во всем теле были тоска и желание мчаться по белым тугим и волнистым снегам в мутнеющую даль. Но кругом все еще стоял унылый серый камыш. Она знала – совсем близко, где-то тут в кочках, ее ждут невидимые волки, и тоже возятся, вздыхают и косятся злобными глазами на черные пни. Знала – они и еще будут ждать, терпеливо и долго, пока не станут худыми и легкими для погони и битвы.
Прижатое лапой ухо Волчицы освободилось и повернулось. По просеке шли люди. Узнав голос Петра, она вскочила и оскалила зубы, словно вот он сейчас нападет на нее. Туго поджав хвост, приготовилась или к бегству, или к защите. Не шелохнув травинкой, пробралась в просеке. Как и в прошлый раз летом Петр и Савелий опустили мешки с плеч и присели на них.
– Не возьмешь их тут, вода не замерзла, ни загона пустить, ни флажками завесить, – сказал старик.
– По воде пойдем, а надо брать, – злобно и решительно сказал Петр. – Надо брать их, сволочей, и больше ничего!
– Ну, давай, я разь што говорю? – сказал покорно Савелий и стал разматывать суконные онучи.
Волчица слушала, как удалялись их шаги. Хотела вернуться, но снова застыла и прислушалась. Вдалеке все еще змеился шорох. Он не исчез, а раздвоился и, словно опутывая горло петлей, обвивался вокруг квартала. Ею овладел нестерпимый страх. Дрожа и волнуясь, вползла на холм к логову, спустилась зачем-то в яму, но сейчас же выпрыгнула снова наверх и лизнула спящего волченка. Волк, просунув из травы острую морду, не сводил с нее глаз и шевелил хвостом. Из-за кочки выдвинулась другая угрюмая лобатая голова и молча показывала блестящие клыки третьей хищной морде в осоке. Волченок яростно дрожал, не смея напасть на взрослых.
Вдруг Волчица игриво подобрала зад, блеснула глазами и перевернулась, взметнув хвостом легкую листву. Волки ринулись было к ней, но она скользнула в чащу. Скакнув разом на одну кочку, два волка вцепились друг в друга и покатились на тонкий зазвеневший лед. Добежав до речки, Волчица лизнула лед у берега, решительно спрыгнула в черную воду и поплыла. Не решаясь намочить густой осенний мех, волки стояли над рекой и дрожали. Но так зазывно носилась по песку на той стороне Волчица, так игриво вскидывала к ним морду, что они не выдержали и разом бросились в реку. Мотая головами и фыркая – вперегонки плыли к ней, жадно озираясь и скаля друг на друга зубы.