Мы с Васей в один голос закричали на Зингенталя:
– Молчать!
Закричали и, повернувшись к Венскому, вцепились в него глазами. Бедняга чувствовал, что промедление смерти подобно, и, собравшись с силами, глотая воздух сказал:
– Ранен Столыпин!
Вася схватил газету. Уголок ее остался в руках у Венского.
– Зачем же рвать печатное слово? – не удержался все-таки Зингенталь. Но сказал он это тихо и без всякого воодушевления.
Каждый из нас читал газету про себя. Двадцать лет прошло, а я до сих пор почти дословно помню правительственное сообщение.
Первым дочитал Козлов. Он бросил листок и запрыгал на одной ноге:
– Крышка, крышка, крышка! Венский, дай я тебя расцелую!
Все еще полуживой, Венский подставил щеку без сопротивления, и Вася поцеловал его звонко. Зингенталь остался над газетой. Глаза сначала быстро бегали по строчкам, потом все медленней, он как будто взвешивал каждое слово на ладони и с опаской пропускал мимо себя фразы. Наконец вздохнул тяжело, даже горько.
– Ой, не крышка!
– Что?! – прыгнул к нему Вася. – На каком основании вы это утверждаете?
– Не деритесь! Довольно, что Столыпин дерется.
Зингенталь попятился к стене. Вася размахивал кулаками перед самым его носом. Я поспешил с газетой.
– Товарищи, садитесь, поговорим!
Козлов вырвал у меня листок.
– Почему же не крышка? Здесь сказано ясно: «Входное отверстие пули находится в области шестого между-реберного промежутка от внутриподсосковой линии. Пуля прощупывается сзади, под двенадцатым ребром, на расстоянии трех поперечных пальцев от линии остистых отростков». Чего же вам еще надо? Неминуемо поражена печень, а значит и смерть неминуема.
Зингенталь жевал губами.
– Ничего не значит. Пуля могла не задеть печень. Плевра, легкое, диафрагма – это да, но печень – совсем не обязательно. Такие раны заживают в три недели.
Этот срок и мне показался кощунственным. Шутка ли – Столыпин отделается легкой царапиной! Зингенталь не понимал, насколько обидно и безжалостно его предположение.
Венский наконец отдышался и наводил туалет в сторонке. Он сказал, не оборачиваясь:
– Насчет печени я сомневаюсь.
В голосе его различались превосходство и амбиция, плохо оправданные тем, что он был первым вестником происшествия.
Два человека – этой был целый заговор! Я поспешил заявить себя сторонником Козлова.
– Браво, Андрюша! Эти люди не желают понять, что налицо огнестрельная рана печени с обычными в таких случаях трещинами.
Он встал и сделал декларативное заявление:
– Мы утверждаем, что больной умрет.
– Ах, Козлов, вы – известный оптимист! – и Зингенталь безнадежно повел плечами.
Вася сразу стал сух и официален.
– Пойди, принеси для этих людей Шпальтельгольца. Пускай подучатся.
Я отправился за атласом…
В метрике моей записано: «Родился 1 марта 1881 года». В тот день Гриневецкий взорвал Александра Второго. Рассказы об этом событии мне памятны с детства. Отец – старательный и благонравный чиновник – считал неудобным праздновать день моего рождения (ведь страна в трауре!). А потому первого марта мне дарили только игрушки, праздник же с приглашением гостей переносился на второе. Консервные коробки с начинкой из динамита часто рвались в те годы под ногами губернаторов. Свидетелем многих покушений я был в дальнейшем. Все они волновали, радовали иногда, но чувство это не может сравниться с тем, которое испытало наше поколение в сентябре одиннадцатого года. Петр Аркадьевич был мужик умный, даже талантливый, в потенции – русский Бисмарк. А повторить «Железного канцлера» может не каждый. И тут действительно пахло серьезными мерами, способными поддержать на известное время существующий режим. Столыпин – единственный и неповторимый. Таких больше не было на царской псарне…
Атлас рассматривали долго.
– Ну, вот, прошу вас… – показывал Козлов. – Пуля прошла сюда, сюда, потом сюда и в печень – без пересадки.
Зингенталь взял книгу, с тщательностью банковского эксперта поднес ее к глазам, а осмотрев, брезгливым жестом отстранил от себя.
– Ведь это же до чего нужно дойти, – сказал он Венскому, сдерживая всеми силами свое возмущение, – до какого предела, я вас спрашиваю, чтобы нагло подрисовывать печонку карандашом.
Зингенталь не ошибся. Действительно, Вася чуть-чуть увеличил печень.
«Для наглядности», как он мне впоследствии объяснил. Но сейчас, уличенный, он смутился и покраснел. Даже Зингенталю его жалко стало.
– Лучше не подрисовывать, – сказал он замиряюще.
Некоторое время все молчали. Вася прыгнул к трупу и тотчас же принялся его вскрывать. Мертвец худой, кожа на нем оттягивалась, как у породистой собаки на спине, и когда ланцет касался ее, был слышен звук, будто рвут материю. Без приглашения мы обступили стол. Вася вскрывал быстро. Обнажилось правое легкое. Он проткнул его ланцетом между пятым и шестым ребрами, потом диафрагму и наконец – печень. Делал он это, не произнося ни слова. Только в печень вогнал ланцет с каким-то особым шиком, точно «в ножичка» удачно сыграл.
– Да, – резюмировал я, – если не сделают операцию, то все обойдется благополучно. Больной умрет.
Зингенталь сказал, стараясь выражаться как можно мягче, чтобы не обидеть Козлова:
– Но ведь сами вы говорили, что это – труп пьяницы. А у пьяниц печень гипертрофирована.
Вася посмотрел на него безумными и кроткими глазами. Он обессилел совершенно и возражать больше не мог.
– Дай костыли пожалуйста, я пойду. Этак в гроб человека лечь заставят!
– Не знаю… – и, спохватившись: – На рассвете.
Никто ему не перечил. Зингенталь стал приводить в порядок труп, вспомнив, вероятно, о замечании сторожа. Перед тем как уйти, Вася обратился к Венскому:
– Не забудь, сегодня вечером ты – у Веры Михайловны. Надо ей книги переменить в библиотеке. И проси от нашего имени не курить. Ну, что ей стоит? А Абраменко пусть проветрится – он безвылазно дома сидит. Это, кажется, все. Да, вот деньги передай. Я еще достану…
Роландову точку мы так и не нашли.
Утро следующего дня началось для меня, как всегда – с уроков. Балбесы ленились и тузили друг друга ногами под столом. Я рычал на балбесов, предсказывая им самую неприглядную будущность. Мой работодатель – мелкий чиновник – сидел тут же, за столом, просматривая утреннюю газету.
– С Петром-то Аркадьевичем какое несчастье! – сказал он с явным сочувствием к пострадавшему.
Я разговора его не принял и укрылся за диктантом.
– Пишите: «Ложка дегтя портит бочку меда»…
Впрочем, чиновник ни в чем предосудительном меня не подозревал. Манера, которую я усвоил в обращении с его сыновьями, изобличала во мне личность скорее консервативную, исполненную старых добрых правил.
По дороге в университет я купил газету, наивно предполагая, что товарищи, может быть, и не читали еще сегодня. Конечно, обманулся. И у Васи и у Зингенталя, которых я застал в анатомичке, были в руках свежие номера газет.
– Иди, иди скорее! – крикнул Вася, как только я показался на пороге. Чувствовалось, что он давно и с нетерпением ждет свидетеля.
Из естественного желания набить себе цену я приближался нарочито медленно и зачем-то остановился, когда стряхивал пепел с папиросы, хотя это можно было сделать и на ходу.
– Скажи, кто такой, по-твоему, Рейн?
– Ну, академик…
– Да нет! Я спрашиваю, кто он такой?
Последним моим ответом Вася остался очень доволен. Он посмотрел на Зингенталя с укоризной.
– Как же вы можете ссылаться на мнение черносотенца, будь он хоть трижды академиком?
Вася прочел нараспев из газеты:
– «Рейн нашел состояние статс-секретаря удовлетворительным и дает семьдесят процентов на выздоровление»… Мало ли что он там дает! С каких это пор вы стали класть пальцы в рот к черносотенцам?
Наш староста был грустен необычайно. Слишком много аргументов в пользу его версии принесли сегодняшние газеты. Каждая строка дышала в них уверенностью в выздоровлении Столыпина. Даже две страницы телеграмм, совершенно стереотипных: «В таком-то городе состоялся молебен за дарование жизни П. А. Столыпину. Присутствовали градоначальник с супругой, полицмейстер… и т. д.», – даже эти страницы выглядели убедительно рядом с сообщениями из Киева. О том, насколько безнадежно глядел на мир наш староста, можно судить по тому хотя бы, что слова Васи – вздорные, в сущности, и смешные – не вызвали даже улыбки на худом лице. Он попросту их не заметил. Раскачиваясь, Зингенталь читал газету:
– «Министр потребовал зеркало и сказал: «Ну, кажется, и на этот раз выскочу»… Выскочит, обязательно выскочит!..
– Не выскочит!
– Типично предсмертное заявление, – помог я Васе, хотя, нужно сказать, червь сомнения подтачивал и меня.
– Вот упрямый человек! – развел руками Вася. – Сдохнет, как дважды два!
– Раньше мы с вами сдохнем.
Зингенталь совершенно не менял интонаций. Речь его была заквашена на ровной грусти, без каких бы то ни было посторонних примесей.
– Староста, я вас поколочу! – не выдержал Вася. Он хоть и шутил, но Зингенталь на него действовал угнетающе.
– Давайте подеремся, раз нам больше ничего не осталось, – сказал староста все в том же тоне и совершенно неожиданно протянул к Васе свои дрожащие руки.
Противник удивился, посмотрел на меня и нерешительно обнял Зингенталя за шею. Они медленно поднимались. Тогда Зингенталь скрестил руки у Васи на пояснице и поднял его. Козлов на этот раз устоял, но от следующего толчка потерял равновесие и с грохотом свалился навзничь. Он не ушибся – безногие умеют падать, но в лежачем положении как-то особенно ярко обнаружилась его убогость.
Зингенталь побледнел, глядя на дело рук своих. Он молча бросился поднимать Козлова. А Вася – что вы думаете? – смеялся, да как весело, как радостно! Здесь не было никакой натяжки или желания помочь неловкому человеку, как вчера у Зингенталя, – нет, он смеялся счастливым смехом. И было отчего: может быть, в первый раз с ним боролись, как с равным, всерьез, забыв о его уродстве.