Виновный просил прощения, к нему сразу вернулось богатство интонаций, но, к счастью, не переборщил в своих просьбах и даже ни разу не взглянул на культяпку. Этот инцидент вывел нас из тупика. Вася снова потянулся к газете.
– А вы не обратили внимания на маленькую телеграмму: «Анализ мочи дал неблагоприятные результаты». Моча, по-моему, стоит всех Рейнов.
В первый раз за все эти дни Зингенталь засмеялся, отчего лицо его сделалось еще более худым.
– Хорошая телеграмма!
Мягко, без всякого шума отворилась дверь, и вошел Венский. Он, правда, тоже принес газету, но не размахивал ею, как вчера. Уголок бумаги аккуратно выглядывал из пиджака, перекликаясь с чистым платком в верхнем кармане. Венский снял пенснэ, поклонился нам, и снова надел, небрежным жестом откидывая золотую цепочку.
– Ну, что Вера Михайловна? – спросил Вася.
– Как вам сказать… Я затрудняюсь сразу…
– Остановитесь, Венский! – прервал его староста.
В самом деле, Венский разговаривал так, как будто мы родственники больного, а он – солидный врач, берущий красненькую за визит. Окрик старосты даже как будто обрадовал Венского тем, что помог освободиться от неприятной ему самому роли.
– Плохо – вот и все. Ничего не ест, температура аховая. Худеет прямо на глазах. И бесконечный кашель к тому же… С ней невозможно разговаривать.
– А тебе, кстати полезно помолчать, – Вася указал ему на скамейку. – Курила?
– Представь себе – курила! «Дайте папироску»… Я ее уговаривал и так и этак. «Женщине неприлично курить!» Она же в ответ смеется: «Дайте папироску, а то сейчас умру». Что поделаешь с такой? Дал… Чем только она курит?
Зингенталь стал стругать заржавевшим ножом химический карандаш.
– Абраменко ходил за анализом?
– Да. Своему врагу такого анализа не пожелаю. Сто четыре палочки в поле зрения… До меня был врач. Покрутился и прописал кальций. На смех курам!
Неожиданно Вася протянул руку к карману Венского и спрятал глубоко вовнутрь торчащий кончик платка.
– Почему же на смех курам?
– В ее состоянии это совершенно бесполезно, – отвечал Венский, возвращая платок на прежнее место.
– То есть в каком «состоянии»?.. Ну нездорова, ну больна, однакоже не при смерти? Пусть пьет кальций! Я прошу, товарищи, следить за этим.
На всех троих поочередно смотрел Вася. Это означало нечто вроде персональных повесток. Зингенталь несколько раз ломал графит, но в конце концов карандаш очинил.
– Давайте позаймемся. Ведь все-таки роландову линию нужно найти.
За два дня мы и забыли о высоком назначении этой комнаты. Предложение старосты показалось неуместным. Венский пробовал протестовать, ссылаясь на отсутствие халата, но я решительно пресек спор:
– Нужно заниматься, а то по Столыпину траурные дни объявят.
Попал в точку! Вася не мог устоять перед таким аргументом.
– Тащите труп, – сказал он Зингенталю.
Наш пьяница еще более высох и почернел за эту ночь. Кожа на голове сморщилась и, как утверждал Венский, обросла волосами. Работали мы без крониометра, по способу Лежара. Когда голова была исчерчена подобно классной доске и пунктиром были отмечены все основные борозды мозговой коры, мы приступили к трепанации черепа, чтобы проверить результаты нашей работы.
Венский снял пиджак и из шкафика, ключ от которого хранился у Зингенталя, достал пару перчаток. Это были щегольские перчатки из тонкой прозрачной резины. У стойки в магазине Дедерлейна, где продавались такие перчатки, всегда толпились выфранченные юнцы – университетская аристократия. Маленькая, с поднятым верхом фуражка, серебряные пуговицы на мундире, халат из дорогой материи, напоминавший скорее пижаму, и перчатки, стеснявшие большой палец в угоду изяществу, – все это выделяло белоподкладочников среди плебса, к которому принадлежали мы.
– «Венский шик»! – не утерпел Зингенталь. – Сколько вы денег загнали за эти бальные перчатки? А работать в них неудобно.
Без тени раздражения выслушал Венский нотацию. Надо отдать справедливость – он искуснее нас всех работал долотом. Не прошло и четверти часа, как косный лоскут висел уже отвороченный, на тоненькой перемычке. Был виден мозг. Провозившись некоторое время над отверстием, Зингенталь доложил нам с удовлетворением:
– Все верно! Угадали, могу сказать, вполне.
Как будто захлопывая форточку, Венский небрежно одним пальцем закрыл отверстие в черепной коробке и прижал лоскут сверху рукой, чтобы он крепче держался.
Вася мыл руки в углу.
– Теперь Столыпин может умирать спокойно: роландову линию мы нашли…
Следующий день был четвергом. Еще с гимназических времен у меня сохранились об этом дне самые радужные представления. Помните наши классные дневники? Если их развернуть, то на левой стороне три графы – понедельник, вторник, среда; столько же на правой – для остальных дней недели. Четверг был первым на правой стороне, как наглядное свидетельство того, что половина недели уже позади и рукой подать отсюда к воскресенью.
А в тот год по четвергам я был свободен от уроков. Можно, значит, спать без оглядки, хоть до девяти!
Утром этого четверга я спал, предаваясь ласковым грезам. Очнулся же внезапно. Прямо передо мной сидели Зингенталь с Козловым – оба в пальто и фуражках. Вася чертил в воздухе пальцем зигзаги.
– Фигура Андрея напоминает мне сейчас ваш почерк, – шептал он Зингенталю.
Койка у меня была действительно мерзкая – на манер американских гор. Пока в тюфяке лежали листовки, я кое-как поддерживал свое тело в одной плоскости. Но листовки унесли, и не было теперь спасения от жестких перекладин. Я вздохнул.
– Ну, с добрым утром! Мы с Зингенталем уж тут минут двадцать сидим. Пришли сказать тебе: министр кончается.
Спокойная радость, которая не боится, что ее спугнут, наполняла эти слова.
Я встал. Солнечный свет теснился в моей каморке, и от сентябрьских лучей было теплее даже, чем под одеялом.
– Сегодня прекрасный денек! – сказал Зингенталь.
Меня нисколько не удивило, что фразу эту произнес такой неподходящий человек.
Пылинки играли в лучах, насквозь просвечивала газета, а по крыше соседнего флигелька ходил маляр в высоких сапогах, обмотанных тряпками. Еще дальше, на улице стоял мороженщик; босоногие мальчишки обступили его. Почтальон расстегнул куртку и вытирал цветным платком вспотевшую шею. Даже деревья, казалось, вновь позеленели.
– Денек на славу!
Пока я натягивал брюки, Вася читал мне телеграммы:
– «С чувством величайшей скорби должен сообщить, что состояние раненого внушает самые серьезные опасения…»
Молодая женщина остановила почтальона; тот порылся в сумке и отдал ей конверт. Как она обрадовалась! Схватила письмо в обе руки, спрятала его под платок и, кивнув несколько раз почтальону, быстро побежала. Почтальон улыбался ей. Может быть, много дней подряд останавливала она его, и всякий раз отвечал почтальон: «Пишут». А вот сегодня принес письмо! Такой уж день.
Я не помню точно, что было в телеграмме. Коротко говоря: у Столыпина началось воспаление брюшины на почве кровоизлияния под грудо-брюшной преградой.
– Печень-матушка не подведет! Я говорил вам, Зингенталь!
– Кажется, вы правы, – улыбнулся староста, и было ясно, что уверен он теперь в столыпинской смерти, а «кажется» сказал только для проформы, чтобы соблюсти этикет, принятый у скептиков.
– Пульс – сто сорок. Температура – тридцать пять и пять… Пора снимать мерку для гроба.
– Можно снимать! – громко распорядился Зингенталь.
Несколько мальчуганов купили вскладчину рюмочку мороженого. Один из них стоял в центре и по-очереди кормил акционеров из роговой ложки. Раздатчик был, видимо, польщен общим доверием и старался быть справедливым. Сам он ел после всех. А когда обошли по третьему кругу и осталась только одна порция для последнего мальчугана, раздатчик отдал ему рюмку без колебаний.
Где-то в углу страницы Козлов нашел телеграмму, не замеченную нами раньше.
– Ура! – сказал он, как будто это был заголовок заметки. – «Положение Столыпина безнадежно. Началась агония. Пульса нет. Сердце! Кислород, физиологический раствор не помогают…» Ой, чудаки! Какой тут к чорту кислород!
Я выплеснул себе на лицо кувшин воды и вытирался носовым платком.
– Братцы, предлагаю пойти к редакции «Нового времени», там тотчас же получат известие о смерти.
Вася схватил костыли. По шаткой лестнице мы спустились на улицу.
– «Люблю тебя, Петра творенье», а особенно в такие дни! От летнего зноя небо выцвело, – оно уже не синее, как в мае, а только чуть-чуть голубоватое. С залива тянет прохладой, но это не ветер и не зябкая сырость – предвестник туманов.
– В самый раз! – сказал Вася, когда мы вышли, и он был прав. Тепло, но не жарко, светло, но не ослепительно. Такие дни я отмечал бы в календаре, как в истории болезни, латинской буквой N – нормально.
Солнечную сторону запрудило людьми – все пренебрегают тенью. Мы с Зингенталем шли за Васей; перед ним в этот день расступались особенно податливо и радушно. Человек двести столпились у «Нового времени». Студенты сидели на обочинах тротуаров, народ почище прогуливался под окнами редакции, департаментские курьеры, высланные сюда начальством, сохраняли деловой вид, чувствуя себя при исполнении служебных обязанностей; мальчишки-газетчики, в ожидании экстренного выпуска, играли в «орлянку». Никто в этой толпе не выражал нетерпения. Напротив, она казалась ленивой и апатичной. Вот этот парень в поддевке – он здесь, вероятно, с самого утра – успел прочесть рекламные объявления, вывески, усвоил сложную таблицу о подписной плате с приложениями и без приложений, успел вспотеть и теперь зевает, не находя себе занятия. Лечь бы ему да соснуть, написав мелом на подметках сапожищ: «Разбудите, когда умрет Столыпин». Даже на студенческих местах вели себя смирно. Какой-то великовозрастный естественник положил локти на тротуар и вместе с товарищами своими наблюдал за игрой мальчишек.
– У них денег много! – позавидовал вслух естественник. – Сколько по пятакам наберется!