От слез сделалось ему нудно.
– Не реви, дура. С деньгами и гвардейские пошьем.
– Очень мне жалко сапоги…
Иван кулаком стукнул по столу, как камнем.
– Дура ты… Да я в баретках, экономия.
Тут отец, свесив с печки голову комом, так надсмеялся над сыном:
– В баретках… Ты бы булыжник-то на полу колол, ведь стола мне не купишь. Оно и видно, что твоя власть в баретках тебя пустит на зиму, эконом!
И когда сын перебил его:
– Молчи, шкура!
Отец не обиделся, а, будто захлебнувшись своими мыслями, захохотал.
– Ладно. Пущай вы будете оптики.
На дверях исполкома висел ржавый замок.
Дарья, присев на приступок, перебрала в памяти то, что велел муж сказать председателю. И когда вспоминать стало больше нечего, подумала про дом.
Бабьи мысли катятся колобком: наверное, Ванька ревет без нее, и свекровь старается заткнуть ему рот хлебным мякишем. Подумала и про рябину у исполкома. Совсем дозрела, пора обирать, а никто не рвет. Вот в Турове нельзя дерева посадить, сейчас ребята обломают.
Дарье надоело ждать, она постучалась в окошко, потыркала замок, но никто не отозвался.
С угла вышел мужик, шел он кадыком вперед, точно расчищая перед собой путь мутной, крепкой бородой. Дарья поклонилась ему, но он прошел мимо, не заметив. Странно было видеть, что этот здоровый мужик шел тихо и растерянно, точно маленький. Под мышкой, как рыжую хлебную ковригу нес он детский гробик.
У Дарьи болью схватило сердце, будто она защемила его в дверях.
«Вот и моего скоро понесут». – И думалось об этом просто, как о камне, без слез.
Осеннее село просыпалось лениво. Первыми залаяли псы, перекликаясь с одного двора на другой. В то время, как Дарья встала, чтобы пройти в село и расспросить, вернулся мужик; он шел той же тихой походкой, только без гробика.
Увидев Дарью, он остановился и невнимательно спросил:
– Вы чего дожидаете, женщина?
И когда Дарья начала что-то путать, он подошел к крыльцу и, вынув из штанов ключ на веревочке, отпер ржавый замок.
– Ступай, – сказал он, – я здесь секретарь. Погоди рассказывать.
Войдя в комнату, он скинул гнедой выгоревший картуз и не спеша сел за стол, под портрет Ленина.
– Ну, говори теперь, в чем твое прошение?
– Нету у меня молока, спирту мне надобно на машинку, ребенку греть, разрешение надобно…
И, выслушав рассказ Дарьи, ответил ей задумчиво.
– Бывает. У нас дети мрут. Мой вот поносом помер. Как фамилия?
Дарья сказала.
– Ты что – цыганка?
– Какая я цыганка, дорогой товарищ. Щукачевы – мы, муж мой в казенном лесу объездчик.
Мужик рассердился.
– Тебя, гражданка, спрашивают для статистики, так ты не торопись. Поняла?.. Партейная?
Секретарь писал, поминутно осекая перо о чернильную баночку.
– Вот подпиши… Это будет твое заявление. А тебе другую бумажку на руки…
– Вот спасибо, товарищ дорогой… Тут яички у меня в косынке, ты мне косынку-то ужо отдашь. Курочка у меня очень дивная, такая ноская.
– Погоди… – спокойно перебил ее секретарь. – …Председателю печать надо поставить. Я к товарищу Зубкину схожу, печать у него в кармане.
Возвратившись через полчаса, щепкой счистил он глину с сапог, облепившую сапоги, – будто ходил он по тесту. И снова сел за стол, под портрет.
– Неудобное дело складывается. Зубкин в Зеленом рыбу удит, ты подожди…
– Да как же ждать, товарищ дорогой… Я грудного ведь боюсь оставить, Ванюшку-то…
– Тут закон, и спорить нечего. Пришли кого часа через два, бумагу выдам.
Дарья помялась, оглядела в избе плакаты, и, посучив в руке узелок, не поверила.
– Нет… Уж ты дай-кось мне сейчас, как есть.
– Что ты тут цыганишь… Сказано, приходи через три часа! Обязательно! Вот еще!
Выйдя из избы, секретарь аккуратно запер ржавый замок, и, будто не замечая, что Дарья все еще стоит рядом и что-то просит, пошел от нее по улице, не говоря ей ни слова.
А у колодца, вдруг опомнившись и хлопнув себя по штанам, опять обернулся.
– Приходи-ка лучше через… часа через четыре, может, Зубкина в Шалове задержат, слышишь?..
Дарья слышала.
Слышала и то, как мужик вздохнул: – Канитель…
Дарья вспомнила про гробик и, пожалев мужика, пошла в Турово, и оттуда – к себе, в белый лес.
Утро было крепкое, солнечное, вкусное, как осенняя репа.
Иван Щукачев выхлопотал на разработках лошадь, и сегодня сам старик вызвался съездить в волость за бумагой и за всем, что там нужно купить.
У сторожки, нюхая ломкий осенний ветер, храпела лошадь и весело вздрагивала, играя, когда старик хотел поправить на ней шлею.
Старик страшно суетился. Все вышли его провожать, и он, чтобы показать, что у него есть еще силы, что он еще не так стар, в правую руку крепко закрутив возжи, лихо подскочил на кончик телеги.
– Ничего, бабочки… Я тебе, Дарьюшка, и горельного спирту достану, и соску достану, пущай Ванька сосет… Ничего! Щукачев Иван будет. Щукачевы – народ костяной, корни…
И присвиснув, погнал лошадь, по мягкой лесной земле.
И даже Иван усмехнулся, глядя, как весело трясется на телеге старик.
– Ухарь! Старая косточка.
Днем Ванюшка спокойно лежал, качаясь в зыбке. С обеда погода переменилась. Белый и голый лес держал сумерки, зябли по земле сухие листья, и даже дятлы не ковыряли кору. В солнечные дни шел от них по лесу стук, что в мастерской.
Небо пошло заплатами и спустилось так низко, что острые сучья берез рвали и эти заплаты. А ветер кусками порол небо, нагоняя дождь.
Щукачев, приехав с объезда, спросил мать:
– Разве не вернулся батька? Ну, намочит его. Такая будет погода.
Мать ответила.
– Не маленький.
И сказала ему шопотом.
– Ты лучше на Дарью погляди, с ума сходит.
Щукачев посмотрел в черные Дарьины глаза.
– Ты что такая?
– Рада я, Ваня, у-ух… у-ух.
Она играла с маленьким.
– Дедушка нам соску привезет, молочко пить будем. – Баюкала.
Дуралей, дурачок,
Не ложися на бочок,
Караулит так волчок,
Ваню схватит за бочок.
Вместе с Дарьей и старухой вытащил Щукачев спиртовку.
Ванюшка тянул губки, и мать думала, что Ванюшка смеется, и от этого становилось легче и радостнее.
Поили Ванюшку с ложечки теплым чаем. Ванюшка захлебывался и икал.
Мутной ночью в лесу с шумом шел дождь.
И ночью же, с дождем и шумом, вернулся старик. Мокрый, зашлепанный грязью, он ввалился в сторожку с кнутом и хлестнул по полу.
– Здрасте, товарищи-оптики!
И, не удержавшись, упал к плитке, разбив горшок. И засмеялся весело:
– Ничего!.. Вот она – ваша власть! Что с народом-то делают… Ветер кружит, крепкой… Фуу!
В сторожке притихли.
А старик, чтобы сохранить бодрость и кураж, крикнул еще громче.
– Ну!
– Что же это ты пил? – тихо спросил Иван.
– Ну, пил. Выпил я, выпил, попробовал. Попробовал…
– Ну… – еще тише спросил сын.
– Ну, не с фалыиой… Градуса большие, твердый. Не доглядел, бутылка-то и кончилась, вот оптики! Ка-а-кое варют, ф-уу! Вот она, Советская власть!
И, когда старик, смеясь, вздумал приподняться с полу, Иван, осторожно хрустнув пальцами, как яблоком, сжал кулаки. И, когда старик поднялся, он хлопнул его по лицу. Старик упал. Тогда, помолчавши и так же медленно, он нагнулся к нему и хлопнул его с другой щеки.
Старик покраснел и забился у плитки, как рыба.
– Бьешь? Бей в мою душу, бей, сука, бей, чтобы я тебе бумажки хлопотал, на, бей…
Старик выкинул платок из-за пазухи.
Иван поднял платок, и вынул оттуда бумажку.
На оборотной стороне бумажки стояли бледно-лиловый штамп и около – пауками расползшиеся буквы: «Получил одну. Щукачев».
– Спрячь. Что уж мне делать, не знаю. Разве казенный лес пойти рубить, да я свой. Нынче чужие объездчики, меня обязательно словят.
Присев на лавку, он спрятал голову в кулаки. Хотелось ему оторвать ее и забросить чорт знает куда.
А потом, никому не сказав ничего, взял с угла топор и ушел в лес, к березам, к дождю, дробившему землю в студень.
Всю ночь Дарья сидела у окна. И, притиснув лицо к окну, слушала ночь. Шум и свист дождя наполнял ее страхом. Под утро побелело небо, и на мокрой, злой земле стал вырастать из тьмы белый лес, и вместе с этим белели Дарьины глаза.
Первым проснулся свекор. И сквозь сонное тепло, сквозь ночной и еще уютный бред, спросил.
– Дарья, чего ты шепчешься?
– Слушаю… – ответила Дарья.
Старик покосился на нее с лавки, и не узнал – кто ему ответил.
Голос Дарьи стал похожий на солому – порожний и глухой.
И старик подумал про нее: «Ведьма! Вот ведьма!»
– Слушаю я, не тюкнет ли в лесу Ванька.
И, действительно, голос у нее стал странным, точно говорила она из воды.
Старик понял, что Иван ночью ушел в лес. Он быстро соскочил с лавки и забеспокоился. Весь хмель источило сном.
– Ну, и что, тюкает?
– Да вот, уж поди часа два не тюкнуло.
– Ну, значит, попался… Увели голубчика.
Старик вдруг подобрался, как на резинке, и руки у него повисли плетью.
– Вор, вор, вор… Будут, значит, судить.
Но Дарья даже не повернула лица, стекло перед глазами заплыло зеленым и мутным.
Ванюшка проснулся в зыбке, и опять заплакал, как вчера. Дарья же не поднялась, не услыхала. Будто она прилипла к стеклу.
Было утро. Был лес белый и скучный.
Такой же – как эта глупая и скучная жизнь.
Иван Евдокимов
Иван Васильевич Евдокимов (1887 – 1941) Печататься начал с 1915 года. Помимо романов – «Колокола», «Чистые пруды» – написал искусствоведческие работы «Север в истории русского искусства», «Вологодские стенные росписи», а также биографические повести о художниках: «Борисов-Мусатов», «В. И. Суриков» и др.
Медведи
Первый снег выпал денной, ненадежный, полежал день – и сошел. И не быть бы зиме еще сорок дней. Но тут из-за бора у Трифона-на-Корешках, к вечерку, на закате, начало яснеть и холодеть небо. Ночью подстыло, к утру земля закостенела, ополдень на коровьем пруду в Овинцах ребятишки бегали с деревянными колотушками и глушили карасей. Зазимье пришло на той же неделе и заворотило нос в рукавицу. Пошли снега с ветром, с туманом, с моросью. Несло днями волокушу, а ночью закручивало метели взанос, в уброд, внатек и наст. На Спиридона ходили в Овинцах к обледенелым