Потом нас с братом в больницу.
А как выписались, невеста мне объявляет:
– Я, – говорит, – расписавшись с Гришей-фрезеровщиком, а вы есть элемент пьющий и бессознательный.
Вот он, вред-то алкогольный! Даже на брачные узы распространяется.
И посейчас я по социальному положению – холост, могу и трудкнижку предъявить.
Лебедь
Бывало, в наш уездный куролесовский кооператив «Луч Свободы» заглянешь:
– Что у вас есть?
А Пятериков, заведующий:
– Все есть… Конверты, бумага почтов… то есть курительная, сахар, извиняюсь, – песок. А вот пудра «Лебедь» наивысшего качества. Освежение от ей получается и блеск лицу, вроде как сапог от гуталину.
– А ну те к лешему! Тут, можно сказать, штаны на мясе проедаем, дерут, подлецы, почем зря, а ты с «Лебедью».
Перед праздниками набьются в лавку:
– Пятериков! Что у тебя имеется?
– Карандаши химические, кнопки. Опять же пудра, как ее? «Лебедь». Освежение…
– Катись ты с этой «Лебедью», знаешь куда? Эх ты, «Лебедь»!
Так Лебедем и звали. Многие и фамилию забыли. Не раз даже и письма получал, адресованные так: «Г. Куролесов, кооператив «Луч Свободы», товарищу Егору Его-рычу Лебедю».
Сначала эта кличка Пятерикова бесила: раздражался, огрызался, а потом привык.
Ему:
– Эй, Лебедь?
А он:
– В чем дело?
Но вот Пятериков закрутил любовь с одной девицей, с Катенькой.
Дошло дело уже почти до загса, как вдруг Катенька спрашивает:
– Почему, Егор Егорыч, вас лебедем дразнят?
Пятериков не растерялся:
– Это, Катенька, вовсе не дразнят, а наоборот. Вид у меня, знаете, лебединый. Гордый, и походка тоже.
А Катенька – щепетильная. Губку надула:
– Все-таки неприятно. Ответственное лицо, и вдруг – птица. Вы, Егор Егорыч, должны это аннулировать, а то мне стыдно. Мы как-то с вами гуляем, а люди говорят: «С Лебедем пошла».
После этого разговора Пятериков не спал две ночи и потерял аппетит.
Но, как человек неглупый, сообразил: «Пока кооператив на ноги не подниму, все будут Лебедем в глаза тыкать. Помрешь, так на кресте какая-нибудь сволочь напишет: «Лебедь»».
Принялся Пятериков за дело: по шестнадцать часов в сутки стал работать: на склад поедет, со слезами товар выпрашивает, а когда нужно – по «матери».
Кооператив начал постепенно подниматься.
Пятериков стал и с мясом, и с хлебом, и с рафинадом. Целые дни крутится – только весы поют.
Ему по старой памяти:
– Ну-ка, Лебедь, манной двести грамм.
А он:
– Имейте уважение к личности. Я имя собственное имею.
А когда получил письмо, адресованное уже не Лебедю, а Егору Егорычу Лебедеву, облегченно вздохнул и подумал: «Скоро будут Пятериковым звать, уже недолго осталось».
Ошибка
Только накануне страшного того дня горячо поссорился Николай Акимович с женою.
Никогда за шесть лет совместной жизни не было такой дикой ссоры.
С кулаками – к испуганной женщине. Зубы стучали, дрожало что-то за ушами.
А жена – в слезах:
– Сумасшедший, я боюсь тебя! Жить с тобой не буду! Хватала, отбрасывала и снова схватывала одежду, с треском зашнуровывала ботинки.
Потом, заплаканная, наскоро напудренная, хлопая дверьми, задевая за мебель, – ушла.
К сестре. Жаловаться. Поплакать. Успокоиться.
И вот на другой день Николай Акимович, придя домой, нашел жену в спальне, на полу, зарезанной.
Когда давал показания в милиции о случившемся – понял по вопросам дежурного помощника начальника раймилиции, что близко-близко что-то опасное, точно пропасть, обрыв.
Потом шли: он, помощник, милиционеры.
Молча. Поспешно. Вся занимая панель.
В квартире толкались, совались в углы. Шкапы открывали, комоды.
Цедил, про себя точно, помощник:
– Браслет, говорите? И кольцо?.. И только?.. Немного… Не успели, вероятно… Или…
Быстрый, щупающий взгляд.
И от этого взгляда – опять: пропасть – вот!
После второго допроса следователь хмуро, не глядя:
– Я должен заключить вас под стражу.
– Почему? – тихо, затвердевшими губами.
– Показания сестры вашей жены не в вашу пользу. Накануне убийства вы ведь грозились убить жену. Поссорились когда, помните?
– Поссорился – да… Но убить?.. Что вы!
– Во всяком случае, впредь до выяснения. Вошедшему охраннику коротко:
– Конвоира.
В шумной камере угрозыска почувствовал себя спокойнее, – будто ничего не произошло.
Длинноносый какой-то, с живыми карими глазами, подошел:
– Вы, гражданин, по какому делу?
– Видите ли… У меня… жену убили… Налетчики, конечно…
– А вас за что же?
Веселые блеснули глаза.
– Черт их знает!
Возмутиться хотел, но не вышло – в пустоту как-то слова.
А длинноносый вздохнул разочарованно.
Слышал Николай Акимович:
– Мокрое дело. Бабу пришил.
– Здорово!
Смех. Выругался кто-то сочно. Голос из угла:
– Вы, гражданин, из ревности?
– Ничего подобного… Понимаете… – направился к говорившему.
– Не из ревности, а из нагана, – кто-то в другом углу.
Камера задрожала от смеха.
Стало неловко и досадно. Но все-таки, когда затих смех, сказал, ни к кому не обращаясь:
– Это ошибка.
Приподнялся на нарах черноволосый, цыгански-смуглый. Прищурился:
– Что же вы нам заявляете? Заявите следователю.
– Да я не вам…
Умолк. Противно говорить. Лег на нары.
В ушах – ульем – шум.
Освоился. Пригляделся к новым товарищам. Знал уже некоторых по фамилиям, кличкам. Не нравились все. Наглые, грубые, вечно ругающиеся, даже дерущиеся.
Особенно неприятное впечатление производили двое: Шохирев, по кличке Сепаратор, слывущий в камере за дурачка, маленький, со сморщенным птичьим лицом, по которому не угадать возраста, и Евдошка-Битюг, самый молодой в камере, но самый рослый и сильный, по профессии – ломовой извозчик.
Евдошка почти все время занят травлей Шохирева, в чем ему деятельно помогает камера.
Обыкновенно утром, после чая, кто-нибудь начинает:
– Битюг, какой сегодня порядок дня?
Парень чешет за ухом и отвечает деланно-серьезно:
– Сегодня, товарищи, первый вопрос – банки поставить Сепаратору; потом – перевозка мебели, – это уж по моей специальности; потом – определенно, пение.
Шохирев быстро садится на нарах и взволнованно обращается ко всем:
– Товарищи, бросьте, ей-богу! Я совсем больной!
– Вот больному-то и нужны банки! – хохочут в ответ.
А сосед Николая Акимовича, рыжеватый веснушчатый парень, со странной не то фамилией, не то кличкою – Микизель, – радостно возбуждается:
– Сейчас его Битюг упарит! Здоровенный гужбан, черт!
Все с жестоким интересом разглядывают испуганную фигурку Сепаратора, забившегося в угол, хнычущего, как ребенок.
В диком восхищении хохочут, когда Евдошка, не поднимаясь с нар, ловит Сепаратора за ноги, дергает, зажимает голову коленами, не торопясь задирает на животе рубашку, захватывает, оттягивает кожу и ударяет ребром ладони, большой и широкой, как лопата.
И, покрывая визгливый вой жертвы, кричит:
– Кто следующий? Подходи!
Торопясь, со смехом, подходят. Оттягивают. Бьют.
Дальше Битюг берет Сепаратора за ноги, держа их на манер оглобель, и вразвалку ходит по камере, грузно переступая босыми ступнями, а Сепаратор, держась только на руках, после двух-трех концов ослабевает, опускается на пол, и Битюг волочит его по полу.
Это и есть перевозка мебели.
Камера в восторге, особенно рыжий Микизель. Он валяется от хохота.
– Битюг! Рысью вали! Битюг!
Захлебываясь, кричит.
А Битюг поворачивает широкое темное лицо и говорит спокойно:
– Рысью нельзя! Не выдержит!
– Зачем он его так мучает? – спросил Николай Акимович Микизеля.
– А так! Здоровый. Да и скучно. Молодой, – играть хочется.
– Однако, игра. Ведь убить так можно.
– Это верно, – согласился Микизель, – такой черт дав-нет – мокро будет от Сепаратора.
А задыхающийся, замученный Сепаратор, сидя на полу, пел визгливым голосом.
Евдошка, широко расставив ноги, стоял над ним и от времени до времени заказывал:
– Теперь «Яблочко», – говорил серьезно, не торопясь, не обращая ни малейшего внимания на гогочущих во всех углах товарищей.
И в фигуре его, большой и громоздкой, в наклоне толстой шеи, переходящей крутым скатом в могучие лопатки, в широком заде и в твердом упоре крутоступных ног чувствовалось что-то тяжело-сильное, неумолимо-животное, битюжье.
И когда смотрел Николай Акимович на обоих: на Сепаратора, мужчину, похожего на заморенного мальчугана, и юношу Евдошку, напоминающего циркового силача, казалось ему, что ошибка какая-то произошла.
Как-то вышло по ошибке непонятной, что один, вот, человек, до зрелых доживи лет, обделен в силе тела и ума, а другой – юноша еще – ростом вытянулся, и еще расти будет, костью широко раздался, и силы нагулял, и еще нагуляет.
И было тяжело почему-то Николаю Акимовичу, и казалось, что его участь чем-то походила на участь слабосильного, слабоумного Шохирева.
С каждым днем издевательства Битюга над Сепаратором становились возмутительнее.
Дошло до того, что Сепаратор при одном приближении мучителя забивался в угол, а Евдошка останавливался против него и протягивал руку, шевеля пальцами.
Сепаратор испуганно вскрикивал:
– Битюг, не тронь! Оставь!
Кругом хохотали. Микизель радостно удивлялся:
– Черт Битюг, вот страху нагнал! Совсем дураком сделал!
Иногда Битюг забирался на нары и ложился рядом с Сепаратором. Приказывал:
– Рассказывай сказки.
– Я не знаю, – лепетал Сепаратор.
– Как не знаешь? – деланно сердился Битюг. – Чего ж ты зря на свете живешь? Рассказывай, а то…
Он приподнимался на локте, глядел в упор на Сепаратора.