– Ну? Слышишь?
Отовсюду кричали:
– Вали, Битюг, пускай рассказывает!
– Правильно! Чего он вала вертит?
– Товарищи! Я не умею! – жалобно молил Сепаратор. – Ей-ей, ни одной не знаю!
Битюг подвигался к нему.
– Ну, не надо, не бей, я… сейчас!.. – пугался Шохирев.
Начинал. Несвязное, дикое, созданное идиотской фантазией, не сказка, не быль, – бред затравленного, от которого требуют невозможного.
Все хохочут. Евдошка говорит сердито:
– Ты чего лепишь? Разве это сказка? Смотри, худо будет.
– Братцы! – кричит Сепаратор. – Я же не умею!
– А вот сейчас заумеешь!
Битюг хватал его за грудь, встряхивал.
– Стой! Да! В некотором царстве, государстве!.. – поспешно выкрикивает Сепаратор.
И опять – нелепый бред.
– Записки сумасшедшего! – называет так Сепараторовы сказки налетчик Рулевой, самый образованный в камере.
В конце концов Евдошка мнет или ломает Сепаратора – травит до синяков, до потери сил.
Мокрый, как из бани, порывисто дыша, сидит измученный идиот в уголку.
На время забыт. Отдыхает.
Только Николай Акимович не может забыть Сепаратора. Все время тот ему попадается на глаза.
И еще – Битюг.
Эти две фигуры заполонили все мысли его. Странно, дело свое даже отошло на задний план.
Непреодолимое желание не дает покоя. Желание это – заступиться за Сепаратора, даже больше – самого Евдошку избить, подвергнуть таким же мучениям: банки поставить, «Яблочко» заставить петь.
Даже сердце начинает усиленно биться.
Лежит, закинув руки за голову, и смотрит на Битюга, развалисто бродящего взад и вперед по камере.
Вот садится Битюг к Микизелю и о чем-то говорит.
Николаю Акимовичу кажется, что он говорит о нем. «А вдруг он со мной начнет играть от «делать нечего» – как говорит Микизель?» – приходит в голову Николаю Акимовичу.
Пугается этой мысли.
И тотчас же со злобою думает: «Тогда я его убью».
Эти мысли окончательно захватывают Николая Акимовича.
«Убить придется, так не справиться».
Через минуту мысленно смеется над собою: «Чего я в самом деле? Мне какое дело и до него и до того идиота?»
Но опять лезут непрошенные мысли.
«Боишься этого Битюга».
Битюг начинает насвистывать что-то.
Свист беспокоит Николая Акимовича. Кажется отчего-то, что Битюг что-то задумал против него.
Ночь Николай Акимович плохо спал.
На утро Микизеля вызвали в суд.
Не вернулся. Рядом с Николаем Акимовичем, на опустевшем месте Микизеля, поместился Битюг.
Теперь целыми днями Битюг на глазах Николая Акимовича.
По ночам чувствует его горячее сильное дыхание. Спит Евдошка беспокойно, то руку, то ногу забрасывает на Николая Акимовича.
Николай Акимович плохо спит ночи.
Однажды Битюг, гоняясь за Сепаратором, поймал и приволок того на свое место.
Сепаратор закричал Николаю Акимовичу:
– Чего он лезет? Товарищ! Заступись!
Николай Акимович сказал Евдошке:
– Перестаньте его мучить. Как вам не стыдно?
Евдошка отпустил Сепаратора, повернулся:
– А тебе чего надо?
Николай Акимович смотрел на него молча.
– Тебе чего?
Большое темное лицо, приплюснутый нос, животно-коричневые глаза.
Николай Акимович чувствовал – ни слова не в силах сказать.
И руки дрожали. И билось сердце.
– Брось, Битюг! – крикнул кто-то. – Он тебя пришьет, как бабу свою.
Николай Акимович что-то хотел сказать, но Битюг размахнулся.
Тупая, горячая боль в скуле. Завертелось в глазах.
А в ушах – хохот, крики.
Николай Акимович поднялся с пола. Увидел опять близко знакомое, широкое лицо.
Сердце тоскливо сжалось.
Почувствовал – крепко сдавило что-то шею.
Крик опять:
– Битюг, не убей, смотри!
Николай Акимович рванулся, но шея была как в тисках.
Давило на шею. Ноги подогнулись, стукнулся коленами об пол.
Видел у самого лица широкие ступни.
Рванулся, но шея – как в железе.
– Брось, Битюг! – слышал, крикнул кто-то.
Давление на шею прекратилось.
Ни на кого не глядя, дошел Николай Акимович до нар, лег.
Долго лежал, не открывая глаз.
В тот же день, вызванный следователем, Николай Акимович вспомнил о случившемся. Почувствовал, не может вернуться назад в угрозыск.
«Если не свобода, так пусть тюрьма или расстрел – только не туда», – назойливо в голове.
А следователь спрашивал:
– Так ничего нового и не скажете?
Николай Акимович вздрогнул.
И вдруг, сильно заволновавшись, сказал:
– Я убил жену.
Острые на бледном лице следователя глаза минуту – не мигая.
Потом тихо:
– Как?
– Как? – насмешливо переспросил Николай Акимович. – В протоколе же видно – как. Ножом финским. У красноармейца на рынке купил нож.
И стал рассказывать подробно, как давно хотел убить жену. И когда накануне трагедии ругался с нею, то и тогда хотел убить.
Говорил и удивлялся, как складно выходит, но боялся – вдруг следователь не поверит.
Но тот писал. Спрашивал и писал.
Это было неожиданно и страшно. Вечером того же дня, как признался Николай Акимович в преступлении, которого не совершал, в камеру угрозыска, где еще пока находился Николай Акимович, пришел новый человек, какой-то Цыбулин, налетчик или вор – неизвестно.
Николай Акимович не обратил на него внимания.
Но ночью, когда новый арестант играл в карты, Николай Акимович, плохо спавший, отправился смотреть игру.
Новичок, по-видимому, проигрался. Играли уже долго.
Он горячился. Ругался матерно.
Игра была непонятная. И называлась непонятно: «Бура».
Николаю Акимовичу стало скучно смотреть. Повернулся, чтобы идти спать, но Цыбулин окликнул его тихо:
– Товарищ! Посмотрите вещичку одну.
– Что такое? – обернулся к нему Николай Акимович.
Цыбулин протягивал ему что-то.
– Вот этот чума не верит, что настоящий бриллиант! – кивнул он на своего партнера. – Вы, наверное, товарищ, понимаете! Скажите ему.
Николай Акимович смотрел на кольцо в руке Цыбулина и чувствовал, как холодно делается спине и дрожат ноги.
Цыбулинское кольцо было кольцом убитой жены Николая Акимовича.
– Это настоящие бриллианты! – сказал слегка вздрогнувшим голосом Николай Акимович.
– Да вы возьмите в руки! – сказал Цыбулин. – Может, он не верит! Возьмите, посмотрите, как следует.
– Настоящие. Я знаю! – глухо сказал Николай Акимович.
Он отошел. Долго ходил по камере. В голове все мешалось: признание следователю, кольцо жены, Цыбулин.
Но как он может его уличить?
Кто может подтвердить? Женина сестра? Она кольца не видала, – он только за неделю до смерти жены подарил ей кольцо.
«Теперь все поздно», – думал Николай Акимович.
И вдруг вспомнил о Битюге.
«Что-то надо, – так и подумалось, – что-то надо».
Битюг громко храпел на нарах.
Николай Акимович нагнулся под нары – давно, еще с вечера видел там большой медный чайник.
Взял его.
– Куда понес? – крикнул кто-то сзади.
Николай Акимович не обернулся. Влез на нары с чайником в руках.
Видел, несмотря на тусклый свет угольной лампочки, лицо Евдошки.
Темное, широкое, с раздувающимися от дыхания ноздрями.
Поднялся на нарах, не спуская глаз с этого лица.
Сзади опять негромко крикнули:
– Куда чайник упер? Даешь сюда!
Николай Акимович поднял над головой тяжелый, почти полный воды огромный чайник и с силою опустил его на голову Евдошки.
– А-а-а! – глухо, страшно, сзади ли крикнули или Евдошка – не мог понять Николай Акимович.
Только видел, как черным чем-то залилось Евдошки-но лицо. И еще остро помнил: «Надо углом – ребром дна».
Сзади крик:
– Братцы, убьет!
Быстро взмахнул руками.
Опять мелькнуло: «Ребром».
Кто-то схватил сзади, за плечи, но руки были свободны.
Быстро и сильно взмахивал чайником.
Лилось теплое за рукава.
Потом больно ударило сзади, по затылку. Дернули за руки.
Загремело, покатилось что-то.
Не рвался из схвативших многих рук Николай Акимович.
Слышал кругом шум и крики.
Не мог ничего разобрать.
Потом затихло, когда внезапно расслышал один голос:
– Чайником, значит… Вот смотрите – череп своро тил… Какой тут доктор…
Петр Павленко
Петр Андреевич Павленко (1899–1951) Родился в семье ремесленника. В 1928 году примкнул к литературной группе «Перевал», но своевременно покинул ее и весьма быстро влился в ряды главных литературных функционеров. При Сталине считался «живым классиком». По некоторым свидетельствам, принимал участие в допросе О. Мандельштама. Все говорит за то, что перед нами фигура одиозная, тем не менее рассказ Павленко «Шематоны», представленный в настоящем сборнике, заслуживает внимания как образец живого и яркого повествования.
Шематоны
За Ростовом, на безначальственной степной станцийке, в скорый московский поезд, тайком от кондуктора, втиснулось трое проезжающих – две старухи в латаных полушубах и высокий, в шинельном пальто, старик. Пассажиров в тот час не ждали, никто не придержал стариков у входа в вагон, они прошли в закрытый конец его и скромно разместились на площадке. Кондуктор обнаружил их уже в пути и долго костил обидной вежливой руганью. На ругань и запах прелого сена, быстро распространенный вокруг себя стариками, стали выходить пассажиры. Торопясь заглянуть старикам в глаза, то ли для того, чтобы найти в них интересное беспокойство, ибо спокойному человеку не в наших нравах сочувствовать, то ли для уличения зла, – они шумно и безнаказанно зубоскалили. Перегон был долгий и старики твердо приготовились для надругательств и обид, но кондуктор больше не лаялся, он только отобрал их котомки, запер их в служебное купэ и ушел, пообещав «подкатить под штрах». Отчаявшись разговориться, разошлись по своим местам и пассажиры, и старики остались