Коли встретились, ничего не поделаешь – по-родственному нужно.
– По делам тут, Сашечка, по делам. Думаешь, у тебя одного делишки? Иной раз и у нас, старых, неотложность. – И сейчас же с хитрецой насмешливой: – Ну, а как там у вас в коммуне-то, все слава богу?
– Ничего, спасибо. Тебя, старый режим, под ноготь возьмут скоро. Почему холост? Налоги платить будешь?
– Налог? Ах, шутники, шутники! А ты сумей, сосватай дяде-то настоящую. Вот теперь, говорят, девиц-то рожать запрещено. Непременно чтобы как есть сразу женщина. А мне девица нужна, я по старинке. Вот и расстарайся. Только найдешь ли хоть одну такую-то?
– Ах, дядя, дядя, брось ты старинку, давай жить по-новому!
– Да я живу, живу, как в раю безлиственном. Только упущенье в раю-то, упущенье, говорю. На уборных-то вывески не по закону – для дам. Вишь ты – высший свет! Это даже мне обидно. Прикажи сменить, чтобы «для женщин».
– Ну, ладно, ступай там по своим делам. Только сказал я раз, как тебя звать надо. Так оно в самый раз и будет.
– А как, Сашечка, как?
– Забыл разве? Повторю, а ты запомни – щучьи мощи!
– Ах, шутник, шутник! Ну прощай. Так налог, говоришь? Дело, дело, мерьте вашим четвертым. А я, Сашечка, назад скоро.
И уж на лестнице:
– Чтоб тебя громом по маковке, щенок скуластый! Вишь что выдумал – щучьи мощи! Накось, приложись!
Любит суета людей, особливо на улице, да к вечеру. Чуть кто выйдет из дому, так сейчас пятки щекотать и в уши нашептывать:
– Торопись, опоздаешь!
Вот и бегут, надо не надо, без оглядки. Толкают без уважения.
– Что ты, черт, рачьим ходом идешь? Вперед смотри, а не назад, ротозей полосатый!
Мерит палочка мелкими стежками мокрую панель. Первый раз остановилась у корзинки с леденцами.
– Давай, мамзель, сладости на три копейки.
А второй раз у освещенного окна. На нем бокалище ведерный нарисован, и пена через край, а рядом рак.
Тут еще раз обдумалось все. Как спросить? Ведь придется по имени и отчеству назвать. Была Дуня, а тут пожалуйте – Евдокия Власьевна, как бы в четвертом измерении, прямо хоть уходи!
Но пощупал в кармане леденцы и вошел.
Над липучими столиками пивной дух. Звенит стекло. Эк, людям делать нечего – едва к молодцу у стойки продерешься.
– А что, нет ли здесь Евдокии Власьевны?
– Здесь, здесь. А вам зачем?
– Скажите, что родственник по мужской линии.
– Так вы зайдите сюда. – Сунул молодец голову за портьеру: – Евдокия Власьевна, к вам! – И Кронида Семеновича в комнату пропустил.
Навстречу сама хозяйка.
– Что-й-то, Господи, никак Кронид Семенович? Так и есть! Ну, что же, здрасьте! Вот уж, скажу, неожиданность – оробела даже, как дура. Может, присядете? Только, конечно, уж не в гости, а так. Вон как у вас в грудях свистит!
– Спасибо, Евдокия Власьевна, присяду, отдохну немножко. Вот, знаете, свист какой в сердце залез: пока сижу – ничего, а то так очень громко, даже неприлично. А ничего не поделаешь – года!
Сел, пальтецо расстегнул и в платочек высморкался.
– А я думаю, дай-ко зайду, спроведаю, как вот Евдокия Власьевна поживает и что мой сыночек поделывает? Вот гостинец ему принес.
Положил леденцы на стол и ответа ждет.
Не сразу ответ получился:
– Вон вы куда метите, Кронид Семенович? Насчет сынка надумали чего-то? Только, слава Богу, поздно.
– То есть как это поздно?
– А так.
– А как так?
– А так. Помер сыночек, и все тут.
– Как так?
– Да что вы все: как да как? Помер, говорю, и на кладбище лежит. Помощи вашей не дождался, вот и пошел на вас жаловаться.
Но, словно не слыша, повторил тихо Кронид Семенович:
– Как так помер?
– Уж не знаю, оглох ты или что, только скажу тебе, был плох, а стал, кажись, еще лучше! И с чего это жалость на себя напустил? Сыночек, сыночек! А на что он тебе, сыночек-то, сдался? Когда голодали, вспоминал? На письма отвечал? Нет? Ну, так и не отец ты, а как был трепло, так и есть! И, пожалуйста, уходи ты, Кронид Семенович. Очень скучно мне смотреть на тебя, ненужный ты человек!
Хотел ответить, но встал и зашаркал к выходу.
– Возьми с собой сладости-то свои, «раковые шейки», куда мне их?
Возвратился послушно, «раковые шейки» в карман положил и, не мигая, сказал с расстановкой:
– Халда ты, халда, пивная хазина!..
Больше ничего не придумалось – повернулся и прочь пошел. А если бы оглянулся, удивился бы на Евдокию Власьевну – она плакала.
Когда вернулся домой, на примус обрушился. Уж тот и горит и шипит вовсю, а его-то качают, а его-то качают, чуть что не задохся. Еще немного, и до взрыва дело довел бы. Кипятку накипятил, долго ключом бил – только зря: чайком Кронид Семенович почти не баловался – какой-нибудь там стаканчик, только чтобы «раковые шейки» не завалялись, а сам все пых-пых – пыхтит папироской, одной, да другой, да третьей, а потом, не молясь, в постель.
Действительно, дыму много, а что толку?
Перед тем как лечь, книгу свою по привычке раскинул, но даже до чистого листа не доискался, бросил – так и осталась раскрытой, коли заглянуть, прочитать можно:
«Бульон с ромом для слабых детей и взрослых, которые принуждены вести деятельную жизнь и быть в постоянном движении».
А дальше самый рецепт и приписка:
«Сытый голодного не разумеет».
Странная вещь, как в постель ляжешь, так кровать старая сперва легонько начинает раскачиваться взад и вперед, взад и вперед, а потом все быстрее и быстрее, и тогда со всей комнаты дым на постель лезет и глаза застилает. А из дыма лик смотрит: нос на месте, а остальное наоборот: глаза внизу, под ними борода дымом, а рот наверху и лоб как подбородок.
Изо рта дым со свистом пускает, а сам крутится, глазами под дым подглядывает.
– Видишь четвертое?
– Отстань ты, отстань, не хочу!
– Нет, смотри, смотри! – и тащит.
Упереться бы в дым руками – расступается.
– Отстань, пусти!
Вот заклубилась вся голова вместе с дымом и подтягивает под себя Кронида Семеновича:
– Не бойся, сейчас поймешь, только бы ветру не было.
Но подул откуда-то и сдул и дым, и сон весь.
В комнате темнота, хотел встать, да в стену уперся и удивился, зачем это головой не в обычную сторону лег. Полежал, спички нашарил, чиркнул – все как прежде, и стены на месте.
– Закрутило, значит… Ох, умру скоро! Странная вещь сон, всегда серый, никогда за всю жизнь цветным не был. Вот где тоже не без четвертого.
Задумался, и вдруг вокруг все поросята, поросята, с человечьими личиками, и пить по-ребячьи просят.
Жалко, а помочь нельзя: дым кружит, идет он весь петлями, и петля в петлю лезет.
– Смотри, видишь, видишь четвертое?
Взглянуть страшно.
– Видишь, видишь четвертое?
– Пусти, не хочу! Дай мне на поросяточек любоваться.
Протянул руки, но нет поросят, только дым. И так всю ночь.
А наутро – письмо, случай редчайший, и притом на кухне сказывали, что принес не почтальон, а мужчина. Очень вот так тревожно письмо получить, наверно неприятность от людей. Все же распечатал.
«Очень извиняюсь перед Вами, Кронид Семенович, и беспокоюсь, дошли ли благополучно? Как вы были вчера расстроившись, то могли и раздавить вас. Простите меня за неправду, будто сынок ваш помер – сказала по глупости. Думала я, что худое замышляете, потому что вам это безразлично. Если бы не стали ругаться, было бы мне на сердце недоверие. А тут увидела действительно, как отец расстроившись. Я сильно после убивалась. Сынок же ваш жив и очень здоров и даже в пионерах. Напишите, пожалуйста, могу ли я с ним прийти?
Известная Вам Дуня».
Засвистело в груди, как будто шел далеко и устал порядком. Однако встал и начал ходить туда-сюда, туда-сюда. И на дым табачный ноль внимания, а тот слепой, сзади тянется, утешить хочет, а не видит.
Тут надумал Кронид Семенович и зашаркал быстро к племяннику, душу отвести – больше не к кому, – и сперва торопился по коридору, а потом все медленней, и когда постучал, то остыл, раздумал и назад в комнату пошел.
– Дядя, дядя, ты что?
– Нет, Сашечка, ничего, ничего. Хочешь, кисет тебе отцовский подарю, отца вспоминай.
– Спасибо, старина, это ты хорошо надумал.
Дверь притворил и вернулся к приятелю:
– Дядька тут у меня, старый режим, век доживает – чудной старикашка!
И писал у себя за столом Кронид Семенович:
«Евдокия Власьевна, получил ваше письмо и спешу ответить. Прошу вас, пожалуйста, пока я жив, ко мне на квартиру не прибывать, так как личность ваша мне очень теперь противна. Если и сын мой похож на вас, то, значит, и он будет лгуном и прохвостом. За что обидели? Очень давно не писал писем, а сейчас такое бранное и, может, последнее, так как свищу очень.
Когда умру, обязательно придите шифоньер взять для сына, а зеркало племяннику – пусть на себя любуется. Письменный стол и примус на возмещение похорон. Также прошу вас взять известную вам книгу, куда я все записывал, она будет на столе. Сохраните ее для сына».
Подписался и почувствовал, что теперь навсегда пришел тихий порядок, как у всех одиноких, и сказал вслух:
– Верно, верно, – щучьи мощи никому не нужные – пора уходить!
Встал, подошел к шифоньеру, открыл ящик, облокотился и долго смотрел на наколку бисерную и пустой одеколоновый флакон.
Потом опять сел за стол, открыл книгу и записал:
«На другой день после великого наводнения видел, как одна старушка чайником воду из своей подводной конуры отливала. Видать, измучилась, руки дрожат, чайник расплескивают, и никто ей не помогал».
Провел рукой от глаза книзу по щеке и пегому усу.
И приписал по обычаю, только не так разборчиво: «Вот и мне одиночества своего не вычерпать».
М. Стронин
Васка
Про Савку Кляву и про галку. Тут и про Васку и про парнишек разных.
Не такой, как вы, читатель, был Савка Клява, и говорить про него я буду по-другому.