Ну так буду говорить, как рассказывал комсомолец Митька Пирожок.
Братва с «Ящичной» сразу же признала Кляву, как его прислали с биржи. Да и Клява парнишка был что надо. Мог держаться против любого, да и «бобика», говорил, не боится.
– Меня замел милюк один с самогоном в живопырке. Ну и «дуру» в нос, чтоб за ним хрял. А я ему: «Скинь, говорю, дуру, а то не пойду, вези на извозце тогда».
Ну, известно, братве и крыть нечем. А чтобы не поверить ему – и в голове не было. Потому, кто как горловит: шпана, револьвер в пример, шпаллером зовет, а милицейского – милифраном. А Савка – «милюком», да «мильтоном» его, а револьвер – «бобиком», да «дурой». Значит из грачей, из настоящих…
Признавала Савку и комсома после того, как он частушки на попа сочинил.
– Кляву бы в работу взять, парнишка полезный.
Это организаторша комсомола, Васка Гривина говорила.
А он тут как тут, за куревом в коллектив прихрял.
– Даешь, братва, дыму, – частушку настучу.
Ну, дали. А он и начал. Вначале все честь-честью выходило. А потом такого начал лепить горбатого, да все матом, что только на его боках бы и отыграться, кабы дисциплина комсомольская позволяла бы.
– Хулиган! – не устояла все же Васка, да как хлестанет его по басам – только щелкнуло, и вся щека как из кумача стала. И выгнали его.
Само собой комсома не знала, что Клява впервые частушки свои вслух читал. А как же, по его выходило: горловить что-либо вслух и не крыть матом? Думать и то никак нельзя без мата… Да и девчонки его слушали.
А девчонок он презирал хуже чего нет на свете. У него и язык бы не повернулся назвать какую-нибудь девчонку по имени. Шкица или шмара – самое настоящее их имя.
А назови его кто-нибудь Савой, в пример, – сдохнет со стыда от такого уничтожения. Хулиган, братишка, жиган – вот самые истинные слова.
Но тут от Васкиного «хулигана» впервые Савка скривил рожу.
Само это слово, говорю, привычное, и никакой в нем обиды. Но то-то и оно, как оно было сказано. По-настоящему было сказано, всурьез, без всякой похвалы выходило, а с самой что ни на есть обидой. Положим, бабы и всегда норовят без похвалы и с обидой говорят, только ничего не получается у них, а тут получилось. Потому Васка не какая-нибудь мокроносая, а самый делаш, которую хоть в налет бери, кабы не комсомолка…
И стало в Савке что-то крутить с той поры. Присмирел будто. Так что братва и решила:
– Сошел Клява. Барахлил только… А бухтел, что его матка шмарой на Лиговке, а батьку китайцы на мыло сварили. Вот барахло.
Треск был в «ящичной» такой, что в ушах зудилось. Круглая пила с гудящим шипением резала доски, словно они не деревянные были, а из податливого сливочного масла. Только брызги душистых опилок выдавали дерево. Но больше всего стуку и треску было в углу мастерской, где сколачивались ящики.
Кипы фанеры, пахнущие кисловатым столярным клеем, не успевали еще отлежаться и просохнуть, как уже складывались в огромные короба и накрепко сколачивались.
Братва в парусиновой прозодежде прямо кипела. Каждому скорее хотелось выработать норму. Вескоголовые стальные молотки прямо горели в руках и меткими клевками аппетитно загоняли упругие гвозди в дерево. Ящики грохали и гудели как барабаны.
Хлеще же всех работал Савка. Его ящики вертелись, словно сами; горки гвоздей перед ним таяли через каждую минуту. Ну и работа же была чистая. Не успевал еще гвоздь почувствовать своим кончиком доску, как с одного удара молотка до самой шляпки пропадал в дереве. Чистая была работа.
И Савка скакал стуканцем по ящику, словно его лихорадка била. И никакого внимания к Васке, которая пришла из коллектива газеты раздавать.
– Налетчиков, налетчиков ведут! – заверещал шкет Филька и выскочил от работы на улицу.
Вся «ящичная» за ним высыпала. Кругом народ.
И верно: ведут милюки двух делашей, а третий, говорят, совсем мальчишка, затырился в четвертом этаже и не выходит, «бобиком» грозится.
Людей насыпало – и не обобрать. И хоть открыто все стояли, а будто жались друг к другу: «гляди еще застрелит».
Вдруг Савка бухтит всякому:
– Даешь, кто хочет, пачку дыму, – достану жигана, а так не буду.
Известно, покосились только. А Петька Волгарь и подкусывать Савку стал.
Только подкатывается к Савке како-то фрайер и стучит, доставая осману горсть:
– Держи. А достанешь – добавлю.
Клява дым в зубы, стуканец из-за пояса переслал в шкировой карман и скок на водосточную трубу. Да по ней и пошел наматывать в четвертый этаж.
Дивятся, охают. А на третьем этаже, глядят – ух, труба!
– Ох! – зажмурился народ.
Ан нет, видят, схватился Клява рукой за ухват, который трубу поддерживал, и дальше. Да и все равно, назад-то уж нельзя было.
Добрался. Труба в аккурат рядом с окном была, а окно открыто. Ну и скок в квартиру. Там и пропал.
Вот минута – нет, две – нет. Кто-то уже пожарных хотел вызвать. Глядят, смотрит Савка из окна и горловит, что значит готово.
Оказывается и верно: подкрался он к жигану, который в другой комнате затырился, да как кокнет его стуканцем по кумполу, – тот и с катушек долой.
Ну вернулся к братве как ничего не было, только сплевывается стрелкой, да стуканец свой обтирает будто от крови. А братва за ним, тоже без внимания к народу. – Наши-де и не такие вещи могут. И тоже сплевывают, да османа клянчат у него. – Свои-де все.
Только подошла тут к Савке Васка и показывает ему лимаш.
– Дам весь – поцелуй кобыле копыто.
Заозирались парнишки, сгорбили этак щетинисто свои плечи, потому ясно было, хошь и баба она, а возьмет ее Клява в резку, тут и думать нечего. Отполощет шкицу, чтоб не барахлила вкрутую.
Но не то вышло.
Правда, счиркнул Савка стрелку сквозь зубы, потом даже папироску перебросил языком с правого угла рта в левый и… похрял в «ящичную».
– Пачкаться со шкицей не хочет, – решила братва.
И также счиркивая стрелки, да перебрасывая во рту папироски, покатилась за ним. На Васку они даже не посмотрели.
Только Митька Пирожок, задумчивый парнишка, хоть и дрался в кровь, сказал про Савку себе с совестью:
– Застыдился.
После шабаша братва гамазом валила из «ящичной» и прямо в сад. Это потому, что жиган Петька хвастался наворотить Кляве ежели один-на-один. Ну и решили перехлеснуться «пока кровь», – кто кого.
Петька все время ежил плечи, да клеш подтягивал и кепку приминал. А Савку и не разберешь. Хоть и счиркивал он стрелки, но будто от привычки только, а не для страху. Так и думалось, что «спутал»
Савка. Ведь не знали парнишки, что замутилось что-то в нем после Васкиных обид.
Вдруг:
– Лови, лови! Держи! – загорловил шкет Филька и повинтил к дереву.
– Птенец! лови! – Сорвались и остальные за выпавшим из гнезда галчонком.
Тут воронье как увидело, что за галчонком бегут, повисло всей оравой над братвой и закаркало, как ошалевшее. Даже клеваться лезли другие. А парнишки еще пуще в задор от того. И пошла травля.
Но галчонок уже летал чуть и никак не давался. Филька уже было и накрыл его, да из рук почти вырвался. Ну, никак не давался.
Тут Петьку словно торкнуло что, и как сорвет он с Клявы кепку и на галчонка с ней.
У братвы даже дух захватило. Ну, сейчас подлетит Савка и всего искрошит жигана за такое дело. Тут хоть шабаром пощупай – так и надо. Больно уж жиган Петька сволочь был. Филька и тот бы не сдержался за такое дело – шапки сдирать.
Петька же, как ничего не было, загнал галчонка в кусты и хлоп его кепкой.
– Готов! – полез он под кепку и вдруг отскочил, как на гвоздь напоролся. – Ох, сука! – засосал Петька кровь на пальце и зашарил кругом камень или палку.
Галчонок же выскакнул из-за куста и изо всех сил полез по воздуху на сук. Еле взлез, до чего заморился.
Вот тут-то Савка и подскочил, да только не туда, не на Петьку. Подхватил он с земли свою кепку и ну пугать ею галчонка с сука вверх. Галчонок и прыг было, но вместо верха в траву сковырнулся и барахтается в ней, да рот открывает с измору.
Галки же! – будто они совсем очертели, орут, как режут их.
Вот в это время и подоспела та галка, которая как раз была маткой этого галчонка.
Как увидела она, что происходит с ее птенцом, ухнула камнем на Кляву и ну его долбить куда попало. Она даже не каркала, она шипела, как змея, и все норовила глаза ему выклевать.
Как раз тут Петька нашел здоровенную палку и уже замахнулся ею удохать птенца.
В секунд Савка хвать галчонка из-под Петьки, за пазуху и на дерево с ним.
Петька палкой на Савку.
Галка, потеряв из виду птенца, но видя Петьку с палкой, разлетелась и что есть силы долбанула его в щеку. Кровь брызгами.
Петька за щеку, да вместо Клявы как шибанет галку. И так ловко пришлось, по самой голове. Не пикнула, сковырнулась в траву, потрепыхалась, помигала глазами, посучила лапами и околела. Ловко пришлось.
А Савка лез на дерево, да лез. Да и долез до гнезда.
– У, ты, шкет, – вытащил он из-за пазухи галчонка и пустил его в гнездо.
Мигом, даже чудно как-то стало, все воронье смолкло и расселось по сукам. Все, значит, на своем месте, и нечего, значит, зря горло драть. А что недочет подруги, то она вон там лежит и не двигается, значит не боится, да и ее никто не трогает, чтобы опять же драть горло.
И верно, что галку никто не трогал. Парнишки даже дальше отошли от нее и во все рты зекали за Савкой.
Но дальше что произошло – и не выдумаешь.
Как только спрыгнул Савка с дерева, видит, откуда взялась Васка и кроет, почем может, Петьку, да милю-ком ему грозится. А тот – вот уж сволочь был – осатанел жиган, и с палкой на нее. Видят парнишки, что не удержать его теперь, до чего зверем стал. Проломит он ей голову, измесит всю ногами, как он сестренку свою раз бил за что-то. Филька даже убег со страху.
– Живодер! Живодер! Тебя бы так! – отсыпала ему напоследок Васка, и… смешные эти бабы – шмыг от Петьки хоро