ниться за Савку. А ведь и вся братва не смогла бы его сдержать теперь.
Только Клява всю братву покрыл.
Ощерился он, как собака, сгорбился весь.
– Даешь! – крикнул и пошел молотить.
Вдрызг разделал жигана. Палку его в кусты, кепку под ноги и всю ряшку так разрисовал, хоть в «Безбожник» посылай.
– Довольно уж, – запросил Петька и, не встряхнув даже свою кепку, навернул ее на голову и похрял вон.
У парнишек же прямо сердце мрет от геройства за Кляву.
– Разъе… – замахнулся было матом один, да одернули из-за Васки.
А Васка, глядят, с дохлой галкой возится.
Ну парнишки стали, не всерьез, а для смеху в роде, помогать ей могилу рыть для галки. Васка говорит: «На своем посту геройски погибла», а Савка даже серп и стуканец на могиле потом начертил.
Вот какие вещи происходили.
Теперь Клява через Васку в комсомольцы записался. Ясно, что братва, кроме Фильки и Гнуча, за ним. Филька да Гнуч – шкеты еще очень. Только Петьку Волгаря не пустили. Васка говорит, проверить еще его надо. Я, грит, всякого наскрозь вижу.
И верно.
Про Штаны-Трубочку, про Гнуча и про Васку. Тут и про Фильку есть и про всякую шпану.
Никто не знал Гнуча, даже матка его. А что Гнуч знал про себя, он и себе бы не сказал. Ну как можно сказать даже себе, что вот хотелось бы как и комсомольцы эти представления представлять в клубе, или на музыке, которая с зубами, играть. Умереть можно с совести от такой мечты. Ну и позабыл бы Гнуч про это в себе, позабыл бы… Да Васка одна, комсомолка, узнала Гнуча… И все стало хорошо.
Братва и раньше горловила, что Гнуч «брал дела», только мало ли барахлят… А тут так вышло, что и горловить не о чем. Ясно. А началось с клеша.
Хряли раз Гнуч с Филькой на брахолку одров проверять. У Фильки клеш на зеке был; не клеш, а две юбки. А у Гнуча – трубочка. Ну, Филька, известно шкет, развести Гнуча вздумал и стучит:
– Сенька Дворняжка тоже клеш справил. Жиганство!
А это самый яд для Гнуча, что не клеш у него, а трубочка. Озлился разом.
– Трубочка! У Сеньки трубочка, говорю! Понял, говорю?
И тут же сказал себе, что врежет Фильке барахлу, если еще он. А Филька, вот шкет, не отстанет, пока не навернешь, и дальше бухтит… Я бы сказал, как он начал, то-есть словами какими, только для кого этакие слова и ничего не составляют, просто для разгону и веселости они, а для других и не скажи… воротятся… и матом этакие слова зовут. Ну вот и повернул Филька к тому, что у Дворняжки все же клеш, а не трубочка.
Разогнался на его Гнуч, – что какая-то задрыга голенастая воробьем так и порскнула в ворота и сказал:
– Трубочка у Сеньки, у Дворняжки! Говорю трубочка, а то налью барахлу, пласкухе! – да раз, два ему и начал шалабушек отмерять.
Да бросил. Скусу не было. Потому, как взглянул на свою трубочку с волдырями на коленках, аж душник сперло. Ну какой он делаш, коли без клеша. Матку удохаю, а чтоб клеш был, вот и делаш тогда.
– Маньку Балалайку возьму в собаку, шмару мою. Даст. Она на брахолке политань для мяготи лица молочницам всучивает, а ночью, от матки по-тихой на фронте ходит. Значит только сунуть в нюх своего – и все отдаст. Может и на кожанку.
Только Филька, лярва, и тут подкусил.
– Петька Волгарь с Манькой вчера с фронта на золотой бережок слиняли. Сама зазвала.
Ну, Гнучу и крыть нечем. Волгарь – делаш. Два магазина со лба закурочил. Лучше не трошь его…
Ых, и взъерошило же это Гнуча! Что, что рубаха до пупа расстегнута? Что, что шмар бил своих? (он не вспоминал, как Дунька Саповка ему зуб раз выпустила), но без клеша – шпана. Будь клеш, забузил бы, весь гамаз бы развел! Ых… – вот что бы он сделал!
Вот Гнуч с Филькой и сплантовали раз. Филька сразу пошел в долю, хошь и сказал себе, что чуть что – смоется, ал и плакать начнет. А Гнуч у матки кочергу заначил и шабар наточил.
Темно было и дождиком сыпалось. Уж дядя Саша на свою пивнуху наложил висячку и ухилил на хазу. Мильтон Васька с 45-го отделения Верке дырявой у ворот вкручивал. Две шмары на фронт ходульками защелкали, а за ними какой-то немыслимый фрайер с собачьей радостью под зобом погнался. Потом мильтон слинял с Дырявой – куда лучше – и стало тихо. Только с труб плевалось.
– Зеке… Гляди милюка… Иду.
Это Гнуч на ухо Фильке застучал. А сам пригнулся, шабар рукой сжал и глазами закосил. Страшно так вышло…
– Со лба брать будешь! – Это Филька ему, что значит прямо с улицы закурочишь.
– Зеке. Может и по-мокрому… Не бухти…
И опять закосился и шабар со скулового в верховой переслал: «ну в карман другой». И Филька тоже косится, бровь червяком крючит и в кармане брошенный ключ для силы жмет. А кругом хошь бы стукнул кто… Самый момент.
– Ну, греми… Шарики! – это Филька, – али не будем?..
Кольнул Гнуч глазами по улице, зажался:
– Не бухти, говорю… Знаю чего…
И… ух к пивнухе. Разом загнал кочергу в висячку: треннь, хрусь – подалось… Но, вдруг – цок-зинь…
Тут… хошь и не слыхал никто, как кочерга на стекло сорвалась, а будто тыщи мильтонов со всех окон высунулись и все разом:
– Ага-а-а-а!.. Вот они!.. Держи, держи, держи!
И ничего не видел больше Гнуч, как себе нарезывал.
А Фильке матка клеш потом застирывала.
Сегодня, скажем, весь гамаз со шмарами в клуб один на танцульку прихрял. Да и как же иначе. Гнуч брался Савке Кляве сплантовать. А Савку трогать нельзя было – всякий знал. Фартач, хоть и комсомолец парнишка.
Даже Волгарь только тем и отыгрывался, что у клеша все пуговицы на прорехе отрезал, да мимо Васки, Клявиной шмары, так и ходил. А в открытую и с шабаром не пошел бы, хошь и не скажи ему этого другие.
А тут вот Гнуч брался навернуть Савке верхушек. И парнишки горловили, что так и будет. Потому Гнуч на-один со лба пивнуху закурочил, а кто в такую играет – перебора не будет. А то, что у Гнуча все же трубочка осталась, да и на танцульку его вместе с Филькой лохом протиснули – в расчет не принималось.
– Матка, – грит Гнуч, – лопатошник и четыре черваша захомутала. Она, – грит, – сволочь завсегда так, когда после дела я. Хошь не спи, – грит.
И вот, значит, сразу, как прихряли – гамаз бузить начал. Перво-наперво сказано было, чтоб на представлении все ходили взад-назад и кашляли. Это для Клявы, он попа представлял. Потом, значит, для писку, шмар за жемчужину щипать. Потом, значит, чтоб танцовать по-новому, хошь и не велено было. А Гнуч взялся и соловья пустить на Кляву.
Так и было. Только Гнуч не свистнул. Позабыл он. Уж больно у Клявы с Ваской лучше всех выходило. «Вот бы я так!» – сказал себе Гнуч, и даже зазнобило его будто, до чего хорошо было бы. Только и Фильке не сказал про это:
– Векша, – грит, – за мной, вышибала здешняя, зав-клуб, следил за мной, потому и не свистнул.
И закосился было, да загорбился для страху, как и делать должен. Но и не знамо почему не получилось это у него… Не по-настоящему получилось, а как точно неохота было.
– Клява! И с Ваской! Савка Клява! Где Гнуч?.. Гнуча даешь!
Это гамаз забухтил, когда Савка со своей шмарой в залу вкатился. И зараз будто тихо стало. Парнишки – по углам которые. Горбатятся, косятся – страшно. Другие танцовать не стали, шмары сами с собой начали и не особо по-новому, а со скукой.
Клява же как глянул по нашим – ему и говорить не надо – бузит братва. Тут, который другой был, в отделение бы он позвонил, али сам слинял бы, потому ясно – в резку брать будут, а Клява, говорю, делаш. Только сказал скосо Васке про чего-то и сел с ней, как ничего нету, – у выключателя.
Потому знал Клява, что гамаз, что собака; струсишь – обязательно за штаны хватит, али облает, а не трусь – и не тронет. Да и сознательность эта, от дисциплины была в нем.
– Милюки не дело. Только ожгут ребят. Тут подход нужен, и милюки не крайность.
– А я попробую, нет ли кого в работу взять.
– Опять одиночку.
– А ты зазови всех. Кабы каждая комсомолка брала на себя одного этакого – все бы они вывелись.
– И почему ты, Васка, за парнишек берешься?
– А потому, что за девчонок ихних вам надо браться. Понял? Только меньше любовь крутить…
Тут Клява даже рот растопырил, до чего огорошила его Васка словами этими. Уж больно в самый цвет было сказано. Уж так сказано, что ежеля думать очень, то и чепуха будто, а сразу принять – то самая правда и есть. Только не время было разбираться. Дворняжка в открытую к выключателю подбирался. Волгарь же так и заходил.
– Ну, – сказал он про Гнуча, – ежели барахлил только – измутохаю!
И вот обсели, значит, Кляву всем гамазом; Гнуч с Волгарем наперед, а Фильке сказали, чтоб Васку подколоть:
– Намажь Дырявой али другой шмаре по басам. Стукни которой ни есть.
А Васка комсомолка ведь и значит за баб – на «дуру» полезет ежели тронешь. Да, Клява, говорю, стерва парнишка: такого не сделовишь на-плешь. И только что Филька навернул Дырявой, Васка – скок было на Фильку, а Савка – хвать Васку, назад ее и бухтит, чтобы все слыхали:
– Постой, Васка. Кабы по-настоящему тронули девчонку, она бы соплей и всех-то их разом пришибла бы. А тут просто братва с аршина треплется.
До чего тут взъело шпану! Которые вскочили, гляди схлеснутся… А никто ничего. Только жиганье опять своих шмар захомутало, и начали по-новому танцовать с дрыганьем, да со свистом.
А Гнуча и неразбери – поймешь чего он: зекает на Васку, рубаху застегнул и кепку в карман затырил. А парнишкам говорит:
– Чичас Васку на вальц позову… А там уж знаю чего.
И опять весь на Васку. А тут и Васка взглянула как раз на Гнуча, да этак, что и не расскажешь как, заулыбалась ему и хошь верь-не-верь – чуть-чуть язык ему высунула.
Так и полыхнуло жаром на Гнуча. Позови вот тыщи задрыг наших и у всех клеши ему – не надо сказал бы, ежели Васка еще так ему. Да… эх-ха… не случится уж больше этого… эх-ха…
А Клява опять, как ничего нету, бухтит Васке:
– Гляди, гляди! – ну и жиганство! Примерно говоря, ежели кто чужой сюда бы прихрял… ну который отродясь не видывал бы этакого жиганства? подох бы с хохоту! «Чего они тут делают такое?» – подумал бы он. «Сидят в углу какие-то дяди и в трубы дудят. А посередь залы другие дяди; одни в одной юбке да две ноги, а другие на обе ноги по юбке натянули и вот скачут, да ловят друг дружку. Вот пымались, значит, склещились и ну лягаться, и ну торкаться, и ну ногами брыкаться. А рожи! – умрешь, до чего глупые. Но вот расцепились, отскочили друг от друга и ну ковырять пол, и ну дрыгаться, и ну спотыкаться. Поковырялись, подрыгались и опять – хвать друг за дружку и ну мяться и ну опять все сначала. А в углу наяривают. Рожи! – Не иначе человека сожрать хотят от свирепости.