– Ха-ха-ха! – закатилась Васка. И Гнуча будто позвала глазом.
– Ха-ха-ха! – и Гнуч за ней загорловил с совестью, до чего смешно выходило у Савки.
– А ты на этих-то посмотри, на этих-то! – это Васка опять стала.
– На шпану? – подкусил Клява.
– На ребят-то этих! Клеши-то распустили! А рубахи-то гляди! А этот дураковатый и прореху… (это на Волгаря, а он тут). – Ну и петухи! А ведь думают, – фасон, фар-тачи, бояться всех их должны, ха, ха, ха… Атаманы! Даже пивную, говорят, один взломал, – вот до чего молодец он. Ну и грозные! Все девчонки глядят, да влюбляются, до чего они грозные. Тьфу!
Тут Гнуча точно в глаз ткнуло, до чего взаправду Васка сказала. Ну точь-в-точь весь гамаз так и знает про себя. А особенно когда про пивнуху… Застыдился тут Гнуч – хоть и не жить бы сейчас. Озлился на шпану – так бы и врезал всем, до чего они показались сразу другие задрыгистые.
Только вскокнул тут Волгарь, поддернул штаны и бухтит Гнучу со срезью, да со скрипом в горле:
– А ты видал оторву одну такую? Жиган один с фронта подобрал? Лярва! Шкварки так и валятся. Так вот она тут, гляни, да не подавись блевотиной. Я бы эту оторву и за черваш не…
И вот тут случилось такое, что и в мечте ни у кого не было.
Сорвался Гнуч, развернулся:
– Сойди! – и… хррясь Волгарю в зуб – что треснуло.
Хватился Волгарь за лицо, весь как змей стал:
– Ты так?.. – и на Гнуча, а гамаз на Васку с Клявой.
Да только – скок Гнуч к Васке: – «Сойди!» – аж зазвенело и блесь на всех шабаром. – Удохает!
Волгарь взад, гамаз – вкруг, горловят. Сенька Дворняжка: «Даешь!» – и к выключателю. Клява его – с катушек, и тоже как чорт ждет любого, шмары в писк и для взаправды парнишек оттягают. Все забегали, музыка перестала.
А Гнуч – пружиной весь, дрожит, Васку загородил; вот, скокнет с шабаром на всякого, ежели станут.
Братва и делать не знает чего. Волгаря в угол: «Сойди, сойди» – бухтят, притихла, да на Гнуча говорят, чтоб с шабаром сошел – ничего теперь не будет. Все хорошо, говорят, будет.
А Гнуч ни в какую. «Первого, грит, враз сниму! Меня не сделовишь, грит! Не трошь, грит, луччи!»
Подошла тогда Васка к нему и хоть бы чего сказала, отняла шабар, в карман его и смотрит на Гнуча. Видит, что с Гнучем делается что-то; слова не сможет сказать, губы вспрыгивают, скрипит зубами, – вот-вот что-нибудь произойдет с ним.
– Перестань! Идем! Пойдем! Ну, перестань! – и в другую комнату его повела. А Гнуч ей-еле может.
– Лепили они… Не брал пивнухи… Трехнулись, стра-лись ведь… Клеш тут…
– Н-ну-ну! И перестань! И наплевать на все! Знаю, что не будешь больше, – вкручивала ему Васка. – Мы лучше танцовать будем. Я давно хотела, да клеши у всех, а я не люблю. А у тебя трубочка, и значит пойдем, если возьмешь… Возьмешь?
– Возьму… Ну, давай…
– Давай.
И начали танцовать они, потому музыка опять заиграла, Клява велел. А парнишки! – и диво! Точно чего вышло с ними. Глядят на Гнуча как рады, а на Васку с понятием будто. Кляву обступили, хохочут про все, девчонок разводят, которые со вздрыгиваньем танцуют – те и перестали уж.
А Васка смигнулась с Савкой и опять за Гнуча взялась:
– Как тебя зовут?
– Гнучем.
– Нет, а матка как зовет?
– По-разному… Гадиной, али дармоедом больше.
– Так… А ты, ведь, хорошо танцуешь. А петь ты умеешь?
– Умею. «Чум-чура», «Валеша-ша». Только забыл «валету», а «чум-чура» – знаю. Начинается: «баба сеяла муку».
– Знаю, знаю, не надо! А играть можешь?
– Могу… только не выходит. Вот представлять бы, как Клява, я мог бы. Только не примут меня комсомольцы… Я уж знаю…
– Примут. Только не трусь… Я… – и вдруг Васка что было силы хвать Гнуча в бок. Крякнул Гнуч балдой, видит: рвет Савка Волгаря, кругом крик, писк, не разбери чего. Вот утащили Волгаря куда-то, Васка же руку платком зажала, а сквозь платок кровь капает. Тут Савка прыжком к ней, весь белый, глаза страшные. Ни пикни ему теперь.
– Идем? Перевязать надо.
– Пустяк… ничего… ничего… Гнуча возьми…
Савка без слова Гнуча под руку:
– Хряй!
И все трое пошли в аптеку.
Оказывается, что Васка хоть и танцовала с Гнучем, а все время она и Савка за Волгарем глядели. И как Волгарь подскочил на Гнуча с шабаром, чтоб удохать его, Васка хвать Гнуча в бок, отскочил Гнуч, а шабар – резь Васку в руку. Вот и поранил.
Ну, а дальше и говорить зря. У Васки зажило. А Гнуч теперь в Клявином клубе не хуже Клявы разделывает и даже сам представление сочинил одно. Оказывается Гнуча-то Пашкой зовут. А матка так и еще чище зовет его теперь:
– «Паша».
– Как бабу. Хы…
Много тут чего будет и все правда.
Черная, густая от дождя, ночь была круто взлохмачена ветром.
На улице ни одного человека. Дождик мелкий и липкий весело рассыпался золотым песком по панели и рябил в лужах огненные гримасы фонарей.
Самый большой и радостный лоскут ветра долго носился по улице, то забиваясь в какой-нибудь двор, то неожиданно, с распростертыми крыльями, и как бы с криком: «ага-а, попались!» выскакивал обратно, звонкими пригоршнями дождя бросаясь в окна, то, распластавшись по панели, краями крыльев жестоко морщил лужи.
Но это озорство, видно, ему надоело. Он заворчал что-то добродушное и ковырнулся под мост, но вдруг, словно вспомнив что-то, или заметив интересное, снова выметнулся столбом на улицу.
Действительно, он увидел нечто не совсем обыкновенное.
По самой середине улицы шел парнишка. Парнишка был в кожаной, блестящей от дождя, тужурке, в кожаной же фуражке и при клеше. Шел он странно, совсем не торопясь, покачивая этак молодцевато плечами, держа руки неглубоко в карманах. Иногда он запахивал через карманы тужурку, иногда же настежь раскрывал ее, подставляя грудь навстречу упругому дождю. Лицо его блестело, а мокрый насквозь клеш прилипал к коленкам.
Обиделся ли большой лоскут ветра на парнишку, или были другие соображения, но он зачерпнул в оба крыла огромную охапку дождя и всю ее обрушил на парнишку, точно желая прогнать его с улицы. Но парнишка даже не заметил этого и так же, не торопясь, шел дальше.
Один во всей улице.
Не замечал же он ничего вокруг, потому что весь он ушел сейчас обратно, в свой клуб, на сцену.
… Эстрада в клубе была уже знакомая и потому не пугала, хотя и внушала уважение. Но что было за ней – не хотелось и думать. За ней – ждущая тьма. Эту тьму доверху наполнил беспощадный, подстерегающий, тысячеглазый взгляд. И хотя парнишка утешался, что взгляд «свой», состоящий из тысячи снисходительных глаз своих же товарищей по заводу, все же казалось, что тьма только этим и живет, что надеется на его смешные промахи. Подстерегала же она его потому, что он в первый раз выступает в таком серьезном деле.
– Савелий Клява! Сто шестьдесят фунтов! «Вырывание», – сиповато сказал спорт-инструктор притаившейся тьме.
Что-то косое нелепо метнулось в мозгу у Клявы и забилось в груди. Но тут же в ответ что-то надтреснуло в нем, и… он овладел тьмой. Овладел настолько, что как будто бы забыл про нее. Овладел настолько, что отыскал в этой тьме маленькую, острую точку и запомнил, где она. Эта точка, как тончайший усик, проходила сквозь тьму и тихонько и ласково бередила его сердце. И ради этой милой точки тело его и лицо, без всякого с его стороны напряжения, повертывалось к тьме своими самыми лучшими и нужными движениями.
Он схватил четырехпудовую штангу и в два мгновенных приема взметнул ее над головой.
Даже качнуло его от неожиданности: штанга была точно соломенная.
– «Брра-а!.. О-орр-а! а-а-ва-а! Рра-а!» – сорвался и обрушился на него гремящий рев.
– «Ра-о-рра! Брра-о-рра-а!»
– «Фи-й!» – рассек бурю чей-то мстительный и издевательский свист.
– Фи-й! Фи-и-й!
Это уже свистнули сейчас, на улице.
«Они!» – оступился парнишка и, заметив, что он сошел с панели, повернул к трамвайным путям. Шаг его стал тверже и шире, голова поднялась. Свист сзади его напомнил ему свист в клубе. Тот свист обидный и незаслуженный, точно плетью, хлестнул по его мускулам и опустил их.
Он знал, что в нем все те же и сила и ловкость, но они точно ослепли. И когда он схватил штангу, чтобы делать очередное упражнение, штанга дернулась в бок, качнулась и, сорвавшись, чуть его не похоронила. Пусть зал по-прежнему обрушился громом, но он… нет, он не принимает подачек, хотя бы и щедрых.
– Погоди ж ты, сука, испробуешь теперь Кляву! – застегнулся он на все пуговицы и, нахлобучив крепко фуражку, завернул на набережную.
Лоскут ветра одним махом перемахнул через квартал и в ожидании повис над рекой. Увидев появившегося из-за угла парнишку, он набрал в каждое крыло по целой туче сыпучего, мелкого дождя и начал им жестоко обхлестывать парнишку со всех сторон. Но тот только разбойнее вскинул голову.
– Вали, вали-и! Не то еще будет! – еще крепче нахлобучил он фуражку. Злость заострила его лицо. – Пусть Васка в бутылку лезет. А я-то виноват? Они, суки, в шабар примут, а чем мне отыгрываться? Удохают и все. А тут, прошу улыбаться – раздери рот. Вода те-о-плая…
И вдруг, не докончив свои оправдания, парнишка побежал к тому месту набережной, где обвалившиеся перила обнажили реку. Все, и дождь, и ветер, и ночь пропали для него, остались только осторожные, но торопливые шаги нескольких ног сзади.
Вот ноги совсем близко. Спутались, притихли. Что-то шевельнулось совсем рядом. Что-то цокнуло вдали…
– Са-а-ва! Са-а… – разодрал ночь отчаянный женский крик и лопнул тупым и жарким звоном в затылке парнишки. Руки его кинулись удержать летящую в пропасть голову со страшным и все объясняющим словом «булыжник», но голова с уничтожающей безнадежностью, хихикнув назад, исчезла.
И увидел взвывший ветер, как трое подростков сгрудились около отсядающего парнишки и столкнули его в реку.
И еще увидел ветер, что откуда-то вылетела легкая, как вихрь, девушка, сорвала с ног самого к