Суфлер тащил Саповку со скамейки и, когда она вставала, крепко бросал ее обратно. Блин Володька тянул Маньку Швабру за ногу. Она грузно скакала за ним, вырывая ногу, и, сковырнувшись, обложила его хлестким, как оплеуха, словом.
Так же и шкеты Филька с Коськой. Оба давно уже вертелись около двух «шкиц», точно были привязаны к ним неразрывной резинкой. Резинка эта то растягивалась на расстоянии всего сквера, и тогда шкеты обсуждали «где баб пристроить», а «бабы» наспех поправляли платочки и поддергивали чулки. То резинка вдруг сталкивала их вместе, и тогда поднималась щенячья возня с визгом и коротким плачем шкиц. Казалось бы, что этой игрушки и хватит.
Но мало! мало. Уже и шмарам скучно. Уже шмары начали танцовать. Это наступал тот момент, когда и парнишки и девчонки вдруг чувствовали, что что-то у них не то, что-то нехорошо, коряво, что-то даже обидно. И это сознание круто свертывалось у всех в ком злости.
– Так бы и скрипнул какому фрайеру.
– И-их! Кабы комса прихряла! Уж и измутохали бы, лярва! – вожделенно открыл суть сегодняшнего дела Дворняжка, – не лезь, лярва!
– Бро-ось! Я говорил – плешь, вот и есть, – с тоской проныл Блин. – Не будут они.
Но зато фрайер как по заказу появился. Какой-то кругленький франтик с маленьким бантиком (кис-кис) на шее и тихонькая девица, аккуратненько слипшись боками, сунулись в сквер.
Даже не смигнулись парнишки.
– Ах ты так! Ты кис-кис мое мять! – наскочил Блин на Фильку.
А Филька уже знает, что надо, и цап по рукаву Блина.
– Так ты и драться еще! – заорал Блин и за ним.
Филька от Блина, да прямо на лакированные «лодочки» девице.
Фыркнул франтик, зашипела девица.
– Маль-чишка! Уу!
– Га-га-га! Кис-кис! Гляди склещились как!
– Брысь на крышу! Разливай их!
– Ай-яй-яй! Они льются! Мое платье!
– Пардона даю, гражданинка. Сорвалось…
– Это хамство! Это возмутительно! Уйдем отсюда, Соня.
– Нахалы! Хулиганы!
– Что-о!
– Сунь! Наверни им!
Тяжело заскакал по мостовой булыжник, но и он не догнал франтика и запакощенную Суфлером девицу.
Гогот, визг, все резкое, вывороченное, обозленное.
Но мало, мало! Чего бы огромного, настоящего, чтобы выскочить, вырваться из себя! Показать! Удивить! Где? Куда?
– Волгарь прихрял! – почти топотом бросил кто-то.
И точно вспрыснуло лихорадкой парнишек. Разом отошли они от шмар и сгрудились, озираясь по сторонам.
– Волгарь!
– Петька Волгарь.
Вот оно настоящее. Волгарь. Петька Волгарь. Который вчера только…
– Шухер! Не горлови лох. Стукну.
О настоящем надо молчать. Молчит и сам Волгарь в темном углу сквера. Он без шмары. У него и не было шмары. И не хотел он их. Думал он про одну, думал. Но она… нет ее… Смылась она…
– Влил, братишки. Не мог он… – в зависти усумнился кто-то.
– Пошел ты в сапог. Говорю – знаю.
– Нее?
– Ну да! Видишь ли так: когда он догнал Кляву у моста, тот обернулся, да ему в рыльник и за шпайкой полез. Не стерпел, знаешь ли, Волгарь схватил его за душник да к перилам. И скинул. Тут Васка откуда взялась и Волгарю в нюх. «Ах, так!» – Волгарь взял ее поперек, завернул катушки и за ним бросил. Все равно, грит, ни ему, ни мне тогда. Потом нашел мильтона: «Братишка, грит, там кто-то купается» – и на хазу.
– Шухер! Сойди! Векша!
Затихли шмары. Как бы засторонились они от парнишек, как бы охладели к ним даже. Но заострились они, чтобы не мешаться, чтобы шире была парнишкам дорога. Они и охладели, но от ожиданья. Это ожидание чего-то, что вот-вот готово сорваться, встряхивало их ознобом и мгновенной веселостью.
Затихла будто и братва. Но взгляды колкие и нещадные, хриповатый, осунувшийся голос говорили о другом. Жажда до гнета нагрузить свои плечи деятельностью, размахнуться, прыгнуть, потешить и потешиться и тут еще вчерашний, «настоящий» пример Волгаря, все это сперлось внутри парнишек и хотелось и ждало как динамит в бомбе.
Но ждать не в моготу. Грудь распирает. Филька уже не выдержал и разбил камнем электрический фонарь. Уже Суфлер мякнул сапогом в беременное брюхо собачонке. Шмары стабунились в углу.
Грабеж, убийство, изнасилование, – вот что рождают эти моменты.
– Ком-со-ма-а! – раскаленным шилом проткнул назревшую бомбу Коська.
И лица у всех точно стянуло холодом. В карманах зашевелились ножи. Это комса идет в резку за Кляву и Васку. И пусть парнишки знали, что они тут не при чем, все равно: оправдываться признавалось только шаба-ром да булыжником и значит – даешь комса.
Комсома же веселой и размашистой толпой, с хохотом ввалилась в сквер.
Подпрыгнул шкет Коська.
– Фи-й! Греми наши!
И…
Произошло невероятное.
Только что Филька разогнался на комсомолку Шуру Васильеву, его хвать налету комсомолец Жилкин и в тиски.
– Ты чего, паренек, а? – повернул он Фильку к себе лицом.
– А ничего! – сшибся с наскоку Филька. Он сейчас только заметил, что в толпе больше половины комсомолок, с которыми чего же драться.
– Ничего, говорю!
– Вот так будь здоров – таскай с мясом? Так-таки и ничего?
Тут подскакивают Суфлер с Дворняжкой. А сами так и ходят, так и рвутся, так и ищут, с кого начать, хотя и заметили то же, что и Филька.
– Кто тебя, Филька? Который? Давай его!
– Да ни который, товарищи, сам сорвался. Мы его спрашиваем: «Ты чего, паренек?» а он говорит: «Ничего».
– Почему, из-за чего не пойму ничего? – удивилась Шура.
– Так в чем же дело, товарищи? – вопросительно заулыбались комсомолки.
– А ни в чем! – дав своей горячке другое направление, выставили клеши парнишки. – Сойти вам надо отсюда. Понятно?
Вскипели комсомольцы. Кулаки набухли железом.
– Как, товарищи? Что?
– Поцелуй… – и не договорил Суфлер скверную прибаутку. Уж очень одна комсомолка на него посмотрела, как будто бы он был кислый. И тут же заторопилась сказать.
– Вот что, товарищи, бросимте всю эту трепологию. Право же тощища. Давайте-ка лучше перезнакомимся. – Настя Карасева, – протянула она руку сбитому с позиции Суфлеру.
– Катя Иг… Птицина, – сунула Катя ладонь Дворняжке.
– Тоня… Зверева! – хлопнула Тоня по рукам с Володькой Блином.
– Виш-невская, – плавно поднесла Шура Васильева к носу Фильки пальцы, как это делают в кино графини, чтобы, значит, приложиться к ноготкам.
Глянул на нее Филька этак дерзко и замашисто, да как чмокнет ее в руку и завизжал что поросенок, колесом завертевшись на месте.
– Го-го-го!
– Ха-ха-ха! Ура! – загрохотала комса с парнишками как один.
Сразу в сквере точно просветлело.
И что было дальше, Митька Пирожок так говорил:
Тут и шмары прибежали. «Что такое?» «Да Филька шкет». А комсома уже не зевает и кренделем к ним, знакомиться лезут. Те хихикают в платочки, не соглашаются, на своих сначала глядят. Но видят, что свои-то парнишки – и все равно им, начали они тоже со строгостью, по-буржуйски фамилии свои отвечать.
Комса же как по заданию и очухаться никому не дает: «Где работаешь?» – «Да там». – «А у нас вот что». – «А я на Бирже». – «И я, и я». Кто представлять начал всякие злости веселые. Парнишки в цвет, им не сдают. Жилкин затянул:
Провожала меня мать
Прово-жа-ла-а! – подхватили все.
И пошла.
– Волгарь! Петька идет!
Это Коська вскрикнул и мячом отскочил от комса.
Весь хохот точно захлопнуло крышкой и смяло. Чужое и враждебное повернулось к комсомольцам.
Из темного угла выходил Волгарь.
Вся гамазуха, точно проглотив холоду, подалась к Волгарю и встала против комсомольцев как-то боком, как бы наготове ударить хлеще или убежать. И хотя поза эта сейчас была смягчена какой-то нерешительностью и даже, может быть, смущеньем, все же видно было, что присутствие Волгаря быстро овладевает парнишками.
После вчерашнего примера Волгаря выперло из уровня местной шпаны заметной силой. Эта сила, как и всякая новая, привлекала особенное внимание, порабощала и обязывала. Было почти сладко подчиниться ей, встать под ее покровительство, ознакомиться и проверить ее, чтобы через все это, овладев ею, снизить ее до обыденности, то-есть отомстить хотя бы и за временное превосходство.
Но пока Волгарь властвовал. И он, это чувствуя, так и рвался еще более выдвинуться и окончательно подавить гамазуху.
Колесом изогнув руки и подпрыгивая, точно собираясь начать чечотку, он пятерней зачесал в паху и расставил ноги перед комсомольцами.
– Парле-марле со шкварками, га, га, га! А это какая же растыка со мной-то познакомится, э? Какая же она, э? Нет что ли такой, га, га, га! – глумился Волгарь над молчащими комсомольцами.
Шмары подстрекающе хихикнули. Парнишки встали боком резче и определеннее. Перевернулось что-то и среди комсомольцев.
Волгаря же так и задвигало от сознания своей силы. Он заворочал плечами и уже злобно, с прямым вызовом, крикнул:
– Которая же, говорю! Ну?
Нависла грузная тишина. И ее нарушить смел только Волгарь. Но когда эта тишина сгустилась настолько, что душно стало дышать, в эту тишину вонзилось короткое и четкое:
– Я!
Против Волгаря встала Васка.
– А хочешь и я, ха.
Это сквозь закуриваемую папироску подал Клява.
Две дюжины разинутых ртов повернулись к Васке, и в тот же миг эти рты искривились и стиснули челюсти, вернувшись к Волгарю. Покривились и стиснулись они так же как и у Волгаря, точно лица парнишек были зеркалами.
Но эти зеркала все же не отражали всю ярость Волгаря.
Он, по-бычьи выкатив глаза, задвигал нижней челюстью, точно растирал песок зубами. Его руки бросались то в один, то в другой карман, что-то отыскивая и не находя. Он всем своим видом как бы говорил: «Ну уж погоди! Теперь-то погоди! вот сейчас, вот сейчас я! сейчас, сейчас!»
И эта подлинная ярость как-то жестко восхитила парнишек, возбудила в них чуть ли не жалость к Волгарю и толкнула их на его сторону. Не струсь Волгарь, и все бы ему простилось, даже сегодняшний обман, что он утопил Васку. Но в нравах не было у парнишек легко сдавать свои позиции.