Тем летом надвигался голод, и Кузьма Федотович не выходил из бурьяна, чтобы не смотреть на людское бедствие. На зиму он поселился в холодном соседнем сарае, сложив туда запасы бурьянных стеблей, слегка просоленных. На дверях жилища, в созвучие собственной фамилии, он прибил картонную вывеску:
Шью шапки
и
починяю валенки.
Но мужики, по тому времени, не воспользовались услугами шаповаленского ремесла, ибо каждый предпочитал дома кипятить валенки в воде, чтобы добывать отвар для кваса. Только среди зимы какой-то старик доставил для починки старые кожаные опорки, служившие ему обувью для ночных выходов. Кузьма Федотович размочил опорки в воде и обнаружил мягкость кожи. Он попробовал пожевать подошву, и она оказалась вкусной. Два дня Шаповаленко не сосал сочных стеблей бурьяна, питаясь кожей и убеждая себя в том, что кожа сродственна мясу.
В деревню часто прибывали горожане, и Шаповаленко, слушая их речи, долго думал о том, куда иссякли из обихода простые слова. Слова горожан не хватали за душу, хотя и была она обнаженной. Правда, Кузьма Федотович знал, что каждый мужик душевность прячет, путь к ее обнажению весьма извилист, но тем не менее он был в большой претензии к горожанам. Будучи на базаре, он наблюдал, как один мужик покупал штаны. Торговец перемахнул через руку с полдюжины брюк, а взоры мужика упали на одни. Мужик просил уступить четвертак, а торговец, для выгоды ремесла изучив мужицкую душу вообще, тряхнул брюками перед глазами.
– Да ведь у тебя денег нет! Тоже покупатель, – потянул торговец вызывающе. – Давай пятерку за все!
Мужик оскорбился и, дабы доказать, что у него деньги есть, выхватил брюки из рук торговца и стал доставать из-за пазухи гаман.
Торговец обманул мужика, и Шаповаленко догадался, что вместо душевности у мужика оказалась широкая натура, над которой насмеялся хам. В знак протеста Кузьма Федотович ушел снова в бурьян, где учредил пять различных канцелярий, чтобы отписываться от всех городских ведомств. Списки и форменные бумаги он составлял собственноручно и подписывался как за каждого мужика в отдельности, так и за всех председателей, полагающихся по сельской общественности, сам. Подписи он ставил с обеих рук, а один раз расписался даже правой ногой. Печать к деловым бумагам ставил гербовой стороной медного пятака, закоптив ее на керосиновой горелке.
Как-то Шаповаленко вышел из бурьяна, чтобы пройти вдоль села. Он вспомнил про съеденные во время голода опорки. Старик – владелец опорок – голодал, и Кузьма Федотович видел, как он глотал слюну, узнав, что опорки съедены. Глаза старика блестели, как у женщины, изголодавшейся по мужчине. После старик умер, и тело его распухло. Оно дрыгалось, как студень, и голодные люди стучали зубами от голода и аппетита. Шаповаленко вздрогнул от ужаса и обиделся на себя.
На улице он встретил Полину Жамкину, и думы о старике покинули его. Полина посмотрела на Шаповаленку лукавыми женскими глазами и заулыбалась.
– Галендуха! – воскликнул Кузьма Федотович как-то радостно.
Полина вздернула брови.
– Вахлак! – сказала она. Ей было обидно за столь грубое старое наименование.
– Ты не сердись, Пелагея, – сказал опять невпопад он.
– Вахлак! – подтвердила Полина, но уже ласково. Полина была замужем за Жамкиным – мелким сельским торговцем – и привыкла к более деликатному обращению. Она носила светло-голубые платья городского покроя, чем существенно отличалась от деревенских баб. У нее пробудилось желание говорить с Шаповаленкой, ибо каждый замкнутый человек кажется интересным.
Кузьма Федотович не знал другой женщины, кроме Галендухи, так как мир казался ему малолюдным. Но Галендухой довольствовался Жамкин, а не он, от чего и было грустно. Полина Жамкина стояла покорная, но он не знал, что ей сказать.
– В бурьян приходи, – сорвалось у него с языка.
Щеки Полины зарделись, ибо она вспомнила дни, когда бурьян омрачил ее юность.
– Дурак! – крикнула она сердито и пошла прочь.
Кузьма Федотович понял, что женщину он чем-то оскорбил.
Утром Шаповаленко ушел в город. В городе он подошел к дому заключенных. Дежурный надзиратель спросил, что ему нужно.
– В тюрьму пришел, пороки за собой чую, – ответил Шаповаленко.
Надзиратель был поражен: за долголетнее пребывание в этой должности он не знал случая, чтобы в домзак приходили сами преступники, – туда только приводят. Но надзиратель на всякий случай вызвал начальника. Начальник его выслушал и попросил документы. Шаповаленко показал удостоверение, им самим написанное.
– Документ твой в порядке, – сказал начальник, – но в домзак тебя заключить не могу. Оснований нет.
Будучи по натуре жалостливым человеком, начдом-зака обласкал Кузьму Федотовича, на лице которого выразилось скорбное недоумение. Не предполагая, что тюремщики могут оказаться добрыми людьми, Шаповаленко от неожиданности заплакал. Начдомзак осторожно взял его под руку, они отошли и сели в канаве, заросшей травой. Начальник был рад, что наконец-то люди начали бичевать свои собственные пороки и, быть может, скоро наступит конец его неприятной должности. А до сих пор он думал, что пороки должны выявлять служилые люди, ибо сами они должны быть непорочными. Начзак был некогда крестьянином и явно тосковал по земле. Он говорил о клевере и чечевице, о полезности кенафа и о целесообразности посева клещевины. Затем, перейдя в область политики, он сообщил о том, как хорошо станет судьям и следователям, когда все люди будут бичевать собственные пороки.
– А что же они тогда будут делать? – робко спросил Шаповаленко. Начдомзака был мудр от простоты, а прозорлив от общей перспективы.
– Судьи и следователи-то? – переспросил он. – Они углубятся в исследования социальных причин, придавая этим вопросам научное значение. Таким образом они из судей превратятся в научных деятелей…
Я встретил Шаповаленку в вагоне поезда пригородного следования. Обозревая цветущие сады окрестных сел, я смотрел в открытое окно. Человек, разместившийся напротив меня, и был герой моего рассказа.
– Теперь и я люблю цветы, – сказал он, – а раньше обожал бурьян…
Он был одет в костюм серого солдатского сукна, а на голове одета черная шапка, сшитая из голенища валенка. Я догадался, что форма его костюма связана с прежним ремеслом: «шью и починяю валенки». После разговора с начдомзака Шаповаленко обрел покой и приобщился к общению с людьми. Выпросив у соседа заступ, он вскопал площадь, заросшую бурьяном. От работы ему было весело, и он пел песни, еще неведомые сельчанам. Однажды, когда Кузьма Федотович работал и пел, около него остановилась проходившая мимо Полина Жамкина. Она улыбалась и лукаво подмигивала глазом. Кузьма Федотович опустил заступ и, выпрямив корпус, серьезно посмотрел в ее сторону.
– Отойди, Пелагея, – сказал он. – Во мне пробудилась личность, а ты явно мой классовый враг…
Борис Садовской
Ильин день
«Всякую голову мучит свой дур».
Василий обедал у Владимира. Они были помещики, соседи; оба молодые и неженатые. Василий смуглый, в черных завитках, Владимир длинноволосый и белокурый. Домик его выстроен был недавно из свежих сосновых бревен.
Отобедав, приятели вышли на крыльцо. Василий не любил чаю. Долговязый слуга его налил барину чашку из кофейника. Хозяин присел у самовара.
– А у меня от кофею голова болит. Выпил бы ты чашку со мной, Василий.
Василий вынул колоду карт.
– Чет или нечет?
– Чет.
– Проиграл. Не везет тебе.
Василий прихлебнул.
– Как это ты, Владимир, за границей от чаю не отвык? Ведь немцы его совсем не пьют.
– Нет, пьют, да тамошний чай мне не по вкусу. А в Веймаре я больше пиво пил.
– Чет или нечет?
– Чет.
– Проиграл опять.
– Ладно. И какой городок хорошенький этот Веймар! Весь в садах. Там проживал тогда тайный советник Гете, так у него в цветнике розанов бывала такая сила, что веришь, Вася, мимо пройти нельзя, так и захватит дух. Мы там в кегли играли. Немцы игру эту любят.
– И тайный советник с вами?
– Что ты, как можно: такой почтенный. Ведь ему лет восемьдесят было. Он и скончался при мне. Признаться, я хоть частенько видал его, а все как словно боялся: больно уж важный старик. Вот герр Эккерман был куда веселее.
– А что?
– Он нам, бывало, что тайный советник скажет, все растолкует, да так, что лучше не надо.
Василий зевнул.
– Экая невидаль твой Гете. Я каждую ночь с ним в пикет играю.
Владимир выпучил глаза.
– Да ведь он помер.
– Ну так что?
– Как что? Нешто мертвые могут в пикет играть?
– Стало быть, могут. А ты вот слушай: твой Гете высокого росту, видный, так?
– Так.
– Лицо чистое, нос грушей, малость красноват. Ходит в халате с меховой опушкой, тут звезда.
– Верно. Откуда ты знаешь?
– Понюхай-ка табачку: гишпанский.
– Нет, вправду, как это ты?
Василий протягивал Владимиру табакерку с черепом на крышке.
– Опять ты меня Костей потчуешь.
Слуга в дверях встрепенулся.
– Каким Костей, что ты городишь?
– Ах, и вправду, вот вышло смешно! Это нянюшка покойная все адамовой головой меня пугала: вот Костя съест. А ведь твой Костя в самом деле похож на череп: желтый, костлявый и зубы скалит. Батюшки, что это? Да он настоящий череп!
Василий погрозил Косте мизинцем. Тот вытянулся у косяка.
– За то ему и прозвище Череп. Что же, табачку?
Владимир чихнул. Он пробовал удержаться и не мог.
Сквозь слезы видел он желтое лицо Кости: оно кривлялось и казалось опять настоящим черепом. Василий тасовал карты. Но зазвенел колокольчик, послышалось ржанье, голоса, и Владимир очнулся.
Из крытого тарантаса вылез дородный барин. Взобравшись на крыльцо, он обнял хозяина.
– Дядюшка! Вы ли это?
– Я сам. Хоть я тебе не то чтобы совсем дядюшка, пуля в лоб, однако не чужой, а потому и заехал.