Бека. Пока мы ехали, Коул изложил мне свой блестящий план по поимке Грейс: ловушки.
Оказывается, все это время, пока я представлял, как Коул целыми днями громит дом, он на самом деле пытался ловить животных. Волков. Пожалуй, Коул был настолько непредсказуем, что удивляться не стоило ничему.
— Сколько у тебя этих штуковин? — спросил я, пока мы пробирались по лесу.
Я мог бы думать о новости, которую сообщила Изабел, но заставил себя сосредоточиться на дороге. Мир так отсырел, что без полной концентрации было не обойтись. Стоило ухватиться за какую-нибудь ветку, как на меня обрушивался водопад капель, ноги разъезжались на раскисшей земле.
— Пять, — ответил Коул и остановился, чтобы постучать ботинком о ствол дерева. От подошвы комьями начала отваливаться грязь. — Приблизительно.
— Приблизительно?
Коул двинулся дальше.
— Я подумываю поставить еще одну, на Тома Калперера, — бросил он, не оборачиваясь. Пожалуй, я был с ним согласен.
— И что ты будешь делать, когда кого-нибудь поймаешь?
Коул вступил в кучу сухого оленьего помета и с преувеличенным отвращением фыркнул.
— Выясню, что заставляет нас превращаться. И действительно ли ты исцелился.
Удивительно, как это он до сих пор не взял у меня кровь на анализы.
— Может быть, — задумчиво произнес Коул, — я попрошу тебя поучаствовать в паре добровольных экспериментов.
Пожалуй, я стал понимать его лучше, чем думал сам.
— Может, не стоит? — осторожно сказал я. Пока мы шли, я уловил какой-то мимолетный запах, напомнивший мне о Шелби. Я остановился, медленно обернулся кругом, опасливо переступил через ярко-зеленую ползучую колючку.
— Что ты делаешь, Ринго? — спросил Коул.
— Мне показалось, я почуял…
Я замялся. Как объяснить ему это, я не знал.
— Белую волчицу? Бешеную?
Я посмотрел на него. На лице у него застыло проницательное выражение.
— Да. Шелби, — подтвердил я. Запах исчез. — Скверно. Ты видел ее в последнее время?
Коул коротко кивнул. У меня упало настроение. Я не видел Шелби уже много месяцев и наивно надеялся, что она ушла из леса. Такое иногда случалось. Почти в любой стае находился изгой, которого третировали, не подпускали к еде, всячески выживали из иерархии. Такие волки нередко уходили за сотни миль, чтобы основать другую стаю где-нибудь подальше от своих мучителей.
Когда-то давным-давно в стае Пограничного леса таким изгоем, омега-самцом был Салем, старый волк, которого я уже не застал человеком. Однако, пока сражался с менингитом, я насмотрелся на Шелби достаточно, чтобы понять — она совсем низко пала в глазах Пола, а следовательно, и в глазах стаи. Такое впечатление, будто он откуда-то знал, как она изводила нас с Грейс.
— И что в этом скверного? — поинтересовался Коул.
Рассказывать желания не было. Заговорить о Шелби значило извлечь все эти воспоминания из коробок, в которые я тщательно их упаковал, а этого мне не хотелось.
— Шелби предпочитает быть волчицей, — тщательно подбирая слова, пояснил я. — Она… у нее было тяжелое детство, и она не совсем нормальная.
Едва я произнес эти слова, как возненавидел себя за них — ведь ровно то же самое мать Грейс только что сказала обо мне.
— Прямо как Бек любит, — хмыкнул Коул.
Он развернулся и двинулся по следу, который оставила Шелби; миг спустя я последовал его примеру, хотя мысли мои были далеко.
Мне вспомнилось, как Бек привел Шелби в дом. Он тогда просил нас оставить ее в покое на некоторое время и не мешать. К сожалению, мы так и не смогли дать ей что-то такое, в чем она нуждалась. Миновали месяцы. Стоял точно такой же теплый день, как сегодня. Бек попросил:
— Ты не мог бы сходить посмотреть, что там затеяла Шелби?
Он не подозревал, что она на самом деле что-то затеяла, иначе пошел бы сам.
Я нашел ее перед, домом, у подъездной дорожки. Услышав мои шаги, она вскинула свою белокурую голову, но увидела, что это я, и как ни в чем не бывало вернулась к своему занятию. Ко мне она относилась как к воздуху: ни плохо, ни хорошо. Как к чему то само собой разумеющемуся. Поэтому никак не отреагировала, когда я подошел прямо к тому месту, где она сидела на корточках.
В руке у нее был карандаш; им она ковырялась и чьих то внутренностях, вытягивая кончиком свернутые кольцами кишки. Они походили на червей. Посреди этого месива маслянисто поблескивал зеленым какой-то орган. На другом конце кишок, всего в нескольких дюймах, дергался и сучил ногами скворец, пригвожденный к земле карандашом Шелби, на который были намотаны его внутренности.
— Вот что мы с ними делаем, когда их едим, — сказала Шелби.
Я стоял столбом, пытаясь уловить в ее голосе хотя бы искорку какого-то чувства. Она указала на развороченную птичью грудку вторым карандашом, который держала в другой руке. Карандаш был мой, из моей комнаты. Я недавно его заточил. Мысль о том, что она побывала в моей комнате, почему-то ужаснула меня сильнее, чем несчастная птица, бьющаяся в пыли на обочине асфальтовой дорожки.
— Это ты сделала? — спросил я, хотя и сам знал, что она.
Шелби и ухом не повела.
— Вот тут у них мозг, — произнесла она. — У страуса глаз больше, чем мозг.
Она показала на птичий глаз. Острый грифель коснулся блестящей черной пленки, и внутри у меня что-то натянулось. Скворец лежал совершенно неподвижно. По развороченным внутренностям пробегала рябь пульса.
— Нет… — начал я.
Шелби воткнула мой карандаш прямо скворцу в глаз. На губах у нее играла улыбка, мечтательная улыбка, не имевшая ничего общего с радостью. Не поворачивая головы, она покосилась в мою сторону.
Я прирос к своему месту, сердце у меня колотилось, как будто это я был ее жертвой. Собственное дыхание отдавалось в ребрах тошнотворными судорожными толчками. Глядя на Шелби и скворца, эту черно-бело-красную картину, я уже не мог вспомнить, что такое счастье.
Беку я так никогда об этом и не рассказал.
Меня удерживал стыд. Я не остановил ее. Это пыл мой карандаш. Наказанием была эта картина, запечатлевшаяся в моей памяти навсегда. Я повсюду носил ее с собой, и эта ноша была в тысячу раз тяжелее маленького птичьего тельца.
И что за чудище, дождавшись часа,
Ползет, чтоб вновь родиться в Вифлееме?
Как бы мне хотелось, чтобы Шелби была мертва. Как бы хотелось, чтобы этот запах, на который двигались мы с Коулом, был ее призраком, воспоминанием о ней, а не предвестником. Когда-то давно меня бы вполне устроил просто ее уход из леса на поиски другой стаи, но я больше не был тем Сэмом. Теперь я надеялся, что она там, откуда не возвращаются.
Но запах, который источал этот чертов подлесок, был слишком уж сильным. Она жива. Она побывала здесь. Совсем недавно.
Я остановился и прислушался.
— Коул, — позвал я.
Он мгновенно остановился — видимо, что-то в моем голосе насторожило его. Какое-то время ничего не происходило. Лишь ворчливо вздыхал, пробуждаясь от зимнего сна, лес, щебетали по деревьям птицы, да заливисто лаяла где-то вдали собака. Потом послышался какой-то слабый тревожный звук. И если бы мы не остановились, шум наших шагов заглушил бы его. Но теперь я явственно различил визг и поскуливание попавшего в беду волка.
— Это одна из твоих ловушек? — негромко спросил я Коула.
Тот покачал головой.
Звук повторился. Под ложечкой у меня похолодело от дурного предчувствия. По-моему, это была не Шелби.
Я прижал палец к губам, и Коул мотнул подбородком — мол, понял. Если где-то поблизости был раненый зверь, я не хотел спугнуть его, пока мы не подошли достаточно близко, чтобы помочь.
Внезапно мы оба превратились в волков в человеческом обличье — бесшумных и настороженных. Как когда-то во время охоты, мои шаги стали широкими и пружинистыми, ступни едва касались земли. Умение подкрадываться не пришлось восстанавливать сознательно. Я лишь сбросил тонкий налет человеческого, и оно вернулось, как будто только и ждало, когда потребуется снова.
Под ногами чавкала липкая скользкая грязь. Вытянув в стороны руки, чтобы не потерять равновесие, я начал спускаться в неглубокий овраг. Ноги скользили, оставляя бесформенные следы. Я остановился. Прислушался. За спиной ругнулся Коул, едва не полетевший кувырком. Потом снова заскулил волк. В его голосе было такое отчаяние, что у меня защемило сердце. Я подобрался поближе.
Сердце грохотало в ушах.
Чем ближе я подбирался, тем больше убеждался: что-то не так. До меня доносилось не только волчье поскуливание, но и плеск воды. На дне оврага не было реки, а до озера было далеко. И все равно слышался плеск.
В вышине звонко щебетала какая-то птица, ветерок колыхал листву, открывая глазу ее бледную изнанку. Коул смотрел на меня, но взгляд его был устремлен куда-то мимо; он прислушивался. С тех пор как мы с ним познакомились, волосы у него успели отрасти, цвет лица стал лучше. Как ни удивительно, здесь, в чаще леса, подобравшийся и настороженный, он выглядел совершенно органично. Порыв ветра осыпал нас лепестками, хотя нигде поблизости пи одного цветущего дерева видно не было. Стоял совершенно обычный весенний день, типичный для наших лесов, но почему-то дыхание перехватывало, и я не мог думать ни о чем, кроме того, что запомню этот миг на всю жизнь.
И вдруг меня охватило четкое и явственное ощущение — я тону. Вода, холодная и илистая, смыкалась над моей головой, щиплет ноздри, тугим кольцом опоясывает легкие.
Это был обрывок воспоминания, никак не связанный с настоящим. При помощи таких волки общались друг с другом.
И тут я понял, где волк. Не пытаясь больше быть бесшумным, я преодолел последние несколько ярдов.
— Сэм! — рявкнул Коул.
Я едва успел вовремя остановиться. Почва ушла из-под правой ноги и с плеском полетела в воду. Я отступил на безопасное расстояние и вытянул голову, глядя вниз.
Под ногами желтела глина, яркий цветной мазок на фоне темной листвы. Внизу зиял провал, совсем свежий, судя по обнаженным древесным корням, похожим на скрюченные ведьмины пальцы, которые торчали из стен обрыва. Должно быть, свод подземной полости не выдержал ливня, и земля просела, образовав неровную вымоину. Глубиной она была футов восемь-десять, а может, и все пятнадцать, на глаз не определить. На дне плескалась какая-то желто-оранжевая жижа, достаточно густая, чтобы оставаться на стенах, но достаточно жидкая, чтобы в ней можно было утонуть.