НАУЧНЫЙ СУБЪЕКТИВИЗМ
Результат эксперимента совпал с предсказанным, и физик занёс его в журнал. На другой день он решил повторить опыт. Но ассистент, имевший на него зуб, подменил материалы. Физик был настолько обескуражен вновь полученным, что тотчас покинул лабораторию, поручив журнал ассистенту. И тот внёс новый результат. На следующий день ассистент вернул исходные компоненты — и физиком снова был записан прежний результат. А потом ассистент опять всё подменил, а у физика опять не хватило мужества вести журнал. Так повторялось до тех пор, пока физик не потерял сон и, уставившись в журнал, не стал водить пальцем по строкам, сличая почерк и густоту чернил. В сумасшедшем доме он и по сей день твердит, что открыл главный закон Вселенной: «Истина принадлежит не тому, кто её находит, а тому, кто записывает!»
Лео Блюменштейн. «Относительность абсолютного» (1889)
НЕПРЕДСКАЗУЕМОСТЬ УБЕЖДЕНИЯ
— Государство, отечество, долг, — разливал он чай, — дорогой мой, это фикция. Чтобы верить в них, надо быть стоиком, наивным и неискушённым. Вот ты добровольно идёшь на войну, не закончив университет. (На мне была армейская форма). Разделяешь патриотическую идею? Но все мысли о светлом будущем, Боге, женщинах или модном галстуке одинаково ничтожны, потому что это всего лишь мысли. А сумма мыслей слагает «я». Страх толкает отделять себя от них — мыслящего от мыслимого: страх постоянного изменения и желание обрести островок в бурлящем океане бытия. Мы стремимся замкнуться в скорлупе нашего мелочного «я», мы ищем спасения, защиты…
— Я помню ваш курс, — вставил я. Но его было не остановить.
— «Я» проявляется лишь в отношении. Иллюзорному, ему всё время нужно доказывать своё существование, отделять, вычленять себя из мира, оно фиктивный, ненадёжный залог постоянства, создание беспокойного ума, вынужденного его поддерживать.
Я уже пожалел, что зашёл проститься.
— Нас формируют вызовы, без которых исчезает «я», без которых мы — пустота. И ум создаёт конфликты, чтобы подтвердить фантом личностного существования. Говорят: «Нет человека — нет проблемы!» Но нет проблемы — нет и человека! Она наш истинный Создатель. Если нет проблемы, её надо выдумать.
Я невольно кивнул, вспомнив, как восторгался его красноречием.
— Вот ты, мой дорогой, отправляешься за тридевять земель, чтобы проверить себя, стать мужчиной или погибнуть. Ты ищешь себя там, где тебя пока нет, а можешь найти здесь, не сходя с этого стула, ибо истина не вне, но внутри. Надо только глубоко сосредоточиться, чтобы освободиться от миража «я» и увидеть чистое существование, растворённое в беспредельной пустоте.
Его глаза блестели, очки сползли на нос.
— Без конфликта мы — ничто. Но где прошлые страсти? Переживания? Они как потраченные деньги. И мы ищем новых! Эта бесконечная гонка — бегство от себя. Пора, заглянув внутрь, как в зеркале, увидеть свою сокровенную природу, подлинную, единую для всех реальность.
Его аргументы были убедительны. Прихлебнув чай, я вспомнил, как он учил, что наши прогнозы — всего лишь проекция опыта, а, стало быть, не могут являться безусловной истиной, что жизнь — рулетка, в которой мы считаем, сколько выпало красных и чёрных шаров, но эта история никак не помогает угадать выпадение нового. Но во мне вдруг вспыхнула неутолимая жажда бытия. «Жить! — кричало всё во мне. — Любить, ненавидеть, завидовать, сострадать, печалиться, быть щедрым, скупым, испытывать жалость, злобу, гнев, обиду, меланхолию, радость и разочарование! Убивать и быть убитым!»
— Честь имею, — поднявшись, по-военному козырнул я. — В полк опоздаю.
Бенедикт Грис. «Или-или» (1914)
КУЛЬТ МЁРТВЫХ
— Когда становятся классиками? — спросил дон Аугусто, равнодушно скользнув взглядом по стеллажам моей библиотеки. — И сам ответил: — Когда писатель умирает. Тогда его либо забывают, либо превозносят… — Он тронул лоб, разглаживая морщины. — Один мой знакомый критик, человек желчный и неуживчивый, на чём свет поносил современных литераторов. Но старых мастеров не трогал. «De mortuis aut bene, aut nihil![3]» — разводил он руками. И я до сих пор не знаю, имел он ввиду авторов или умершие произведения…
— Но позвольте, дон Аугусто, — протестующе начал я, — культура — это наследие прошлого…
— Ах, оставьте, — устало отмахнулся он. — Всё определяет настоящее, а книги особенно в ходу, когда кончается туалетная бумага.
Аурелиано Пирелли. «Искусство без искусства» (1956)
НАКАЗАНИЕ ЧЕРЕЗ НАГРАДУ
Один преступник получил от людей пожизненное заключение, а от Бога — бессмертие. Он пережил своих судей, надзирателей и тюремщиков, которые передавали его вместе с должностью и рассохшимся креслом. Вначале он злорадствовал, глядя из окна на похороны палачей, грозил им кулаком и сулил преисподнюю. Но потом понял, что сам уже давно находится в ней, ибо бессмертие без свободы — ад…
Бен Лазар. «Анекдоты о вечности» (1728)
ОСЛЕПЛЕНИЕ
— Алло, — замерла она с «мобильным». — Хорошо, я поняла. Чек уже выписан, возьмите у дворецкого. — И бросилась на шею: «О, дорогой, я так счастлива!»
— Соперник? — спросил я как можно безразличнее.
— Ревнуешь? — проворковала она. — Не бойся, ты вне конкуренции, это всего лишь частный сыщик.
У меня вытянулось лицо.
— Я наняла его, чтобы последил за дочерью. Понимаешь, мне стало казаться, что она любит меня из-за денег… Вот, прочти.
Она достала из сумочки голубой блокнот.
«С тех пор, как на нас свалилось наследство, мать точно подменили. Она только и думает о деньгах, подозревая всех в неискренности, меряет всё на деньги. Будь они прокляты! Где моя прежняя милая мамочка?»
— И что? — поднял я глаза.
— Это её дневник, — она смутилась. — Понимаешь, он лежал на видном месте, и мне показалось, что она нарочно это написала — для меня… А сейчас выяснилось, что она то же самое написала в школьном сочинении. Прямо камень с души! И как славно, что ты привёз меня в этот охотничий домик! Здесь так романтично.
Я повесил вымученную улыбку.
— А друзей ты тоже проверяешь?
— Ну, нет, — рассмеялась она. — От старых я просто освободилась. Новый круг, надо соответствовать. — И капризно надула губы: «Любишь свою сумасшедшую, любишь?»
— Значит, новым знакомым больше доверяешь? — не отвечая, продолжил я серьёзно. — А по моему следу, случаем, не пустила ищейку?
— Но, дорогой, — закрыла она мне рот ладонью, — как ты можешь, я же от тебя без ума!
— А напрасно, — отстранился я, доставая пистолет. — Это похищение — звони своему сыщику, чтобы вёз выкуп!
Гарри Жигало. «Признания брачного афериста» (1991)
ПЕТЛЯ ЖИЗНИ
В поезде Андо Зурабьянц отвернулся к окну, за которым мелькали станции. «Проедешь — забудешь, все на одно лицо, — думал он. — А сойдёшь на какой-нибудь, обзаведёшься домом, детьми, и она станет родной, до боли привычной, сожмёт своими маленькими цепкими пальцами. Пока молоды, мы, как птицы, пролетаем над обстоятельствами, проносимся мимо, мимо, но жизнь уже приготовила нам где-то свой силок…»
Шёл тридцать седьмой год, и Андо Зурабьянца везли в сибирский лагерь.
Ашот Хачиян. «Под впечатлением жизни» (1957)
ГЕРОЙ
«Если историю переписывают в угоду времени, значит, она целиком проступает в описаниях отдельного события, если историки говорят не столько о прошлом, сколько о настоящем, значит, изучить мировую историю можно, прочтя все книги об Александре Македонском и сделав по ним заключение об эпохе их авторов». Так рассуждал Евдоким Богораз, оправдывая свой македонский угол, куда его загнали тридцать лет назад с университетской скамьи. Тогда Евдоким восхищался великим македонцем, но теперь повелитель мира годился ему в сыновья и представлялся мальчишкой. Александр исколесил полмира, Евдоким редко покидал квартал, у Александра было много женщин, у Евдокима — ни одной. «Кто помоложе — глупы, кто постарше — психопатки», — вздыхал он, с юности мечтая о золотой середине.
Но, постарев, пропустил её.
Поначалу Евдоким думал, что мир устроен, как часы, что его слаженные шестерёнки движут вперёд, что его завтра лучше, чем вчера, а чтобы в нём преуспеть, достаточно подчиняться его законам. Но шли годы, вокруг прирастали должностями и званиями, а Евдоким так и сидел в своём македонском углу. Протирая штаны в архивах, он опровергал мнение авторитетов об индийском походе Александра, приводил аргументы, снимавшие с его матери обвинения в мужеубийстве, выдвигал новую версию «заговора пажей». Только его доклады, которым рукоплескали на кафедре, не шли дальше университетских стен, рукописи не превращались в книги, а на международные конференции ездили те, кто отстаивал противоположную точку зрения. И постепенно Евдоким склонился к тому, что мир выдумал злодей, а правит им случай. «В нём царит статистика, — ковырял он зубочисткой перед зеркалом, — исчезновения единиц мир не замечает». А потом, перебирая знакомых, думал, как одни, узнав о его кончине, удивятся, другие порадуются, но слезу не пустит никто. «Это ж надо было так прожить!» — чесал он затылок. И его кулаки сжимались от страшной догадки, что всё, чему его учили — ложь. И тогда Евдоким стал мстить. В тёмном переулке, под дрожащим на ветру фонарём, подкараулил свою первую учительницу.
— Евдоким! — всплеснула она руками. — Мир тесен!
— Не теснее могилы! — пырнул её ножом Богораз.
Старуха обливалась кровью, а он втыкал в неё острую сталь, приговаривая:
— Не калечь молодые души, не порти их баснями!
А потом пришёл черед научного руководителя. «Тяжелы чужие лавры?» — сдавив голову, топил он его в ванной.
И сладко улыбался.
Но это были сны.
А наяву Богораз и мухи не обидел, а потому считал себя героем. «Буйным прожить легко, а ты попробуй тихоней, — обращался он к Александру, слюнявя палец, перелистывая толстые фолианты. — Убить каждый может, а ты попробуй сдержаться».